Визит

Ники разбудил запах табачного дыма. Он поднял голову от подушки, чтобы в очередной раз не глядя обругать макаронника за привычку курить в номере, но вспомнил, что в этот раз его поселили одного, и повернулся, ища курильщика взглядом. Действительно, это был не Мерцарио. В кресле у окна сидел Хант. Его джинсы были расстегнуты и приспущены, и правая рука неторопливо надрачивала крепко стоявший член. Белья он не носил, это Ники помнил еще с прежних времен. В левой руке тлела неловко зажатая сигарета. Хант смотрел прямо на него и ни слова не говорил. — Джеймс, блядь! — Это было так нереалистично, что Ники не мог понять, действительно ли он проснулся или это продолжение сна. — Какого черта? Пепел с сигареты упал на потертый валик подлокотника. — Что, Ники? — спросил Хант. Его насмешливый голос мгновенно утвердил реальность происходящего. — Я тебя разбудил? — Какого черта ты здесь куришь? Что ты вообще делаешь в моем номере в… — Ники дотянулся до часов, лежавших на тумбочке. — …Полшестого утра? И почему ты в таком виде? Опять перебрал или чемпионство в голову ударило? — Как много вопросов. — Хант все так же неторопливо дотянулся до пепельницы и затушил окурок, не переставая поглаживать член. — Я трезв. Почти трезв, шампанское и немного виски не в счет. Курение — моя дурная привычка. Не первая и не последняя, как ты знаешь. — А это… — Он сполз в кресле немного ниже, демонстрируя себя. — Знаешь, давно мечтал подрочить на тебя. Решил, что сегодня самый подходящий день. День исполнения желаний. — Иди нахрен. — Ники окончательно проснулся. В горле запершило, и он потянулся за бутылкой воды. — А голос еще не до конца восстановился, — заметил Хант. — И глаза тоже подводят, да? — А ты мой врач или журналист, чтоб задавать вопросы? Джеймс, если ты не уйдешь по-хорошему, я вытолкаю тебя в коридор прямо так, на радость горничным. — Там сейчас никого нет, Ники. — Хант действительно казался трезвым и немного уставшим. — Лучше потерпи мое присутствие. Я все равно скажу то, что собирался. Сегодня мой день. — Да, я помню. Ты чемпион. — И тебя это злит? Я рад. — Нет, не злит. Это был мой выбор. Не сойди я с трассы, хрен бы ты стал первым. — Ты этого не знаешь, в том-то и дело. А ведь ты всегда все знаешь, Ники. Как сделать доводку, когда вернуться на трассу, если ты похож на цыпленка-гриль, каков риск гонки при проливном дожде. — Хант говорил без обычной бравады, задумчиво, словно рассуждая о важных вещах. И не выпускал член из руки, будто это было обычным делом — дрочить в присутствии постороннего. — Когда мы съехались, я думал, что мне очень повезло с соседом — слышал про то, как ты разосрался с семьей, как гонял в «Формуле 3». Я думал, мы отлично уживемся, будем доставать друг друга на трассе и весело проводить время между гонками. — И когда ты понял, что ошибся? — Выставить Ханта, не желающего уходить, было бы непросто, но только из-за этого Ники не передумал бы его выгонять. В словах Ханта, в его поведении было что-то непонятное, но, видимо, важное для него. Поэтому Ники слушал, почти не обращая внимания на движение руки. Хант и раньше не стеснялся выйти из ванной в чем мать родила, так что вид его причиндалов не был Ники в новинку. — Да сразу. В тот же день, когда ты сказал, что гонка — это расчет и немного везения. Я тогда ответил, что гонка — это азарт… — И немного сумасшествия. — Ты помнишь? — Удивление Ханта было тяжелым, очень настоящим. — Даже не думал, что такое возможно. — Почему? У меня хорошая память. — Но тебе плевать на людей, Ники. Это я тоже понял еще тогда. Все считают, что я легко схожусь и расхожусь с людьми и тут же забываю вчерашний день, живя завтрашним. Но они чертовски ошибаются. Это о тебе, Ники. Я могу провести с кем-то ночь или даже час — но я буду принадлежать этому человеку каждую минуту, пока мы вместе. А ты никому никогда не принадлежишь, кроме себя. Ты используешь людей, и тебе плевать, какие чувства ты у них вызываешь. Ты не отдаешь им ничего и даже берешь не всегда, а только когда это нужно тебе. Ты сволочь, Ники, настоящая сволочь. Я понял это уже на вторую неделю. — И ждал несколько лет, чтобы прийти и подрочить на меня, пока я сплю? Это такая месть? — Ники на самом деле было интересно. Слова Ханта не задели его. Тот даже был в чем-то прав. По сути, во многом: Ники действительно больше всего интересовал он сам — он и трасса, которую он должен был покорить. Все остальное было лишь фоном, декорацией, а люди — партнерами по спектаклю или статистами. Существование режиссера Ники не признавал. Он не видел ничего плохого в своем подходе к жизни: ведь это работало. Но, очевидно, Ханта что-то в его взглядах не устраивало. — Месть? — хмыкнул тот. — Да, отомстить мне тоже хотелось. Позже. А тогда ты так меня раздражал, что я не мог думать ни о ком другом. Бесился, когда ты был дома и запрещал курить в комнате или требовал убрать за собой на кухне, бесился, когда тебя не было дома и ты не мог мне ничего запретить или потребовать. Ты стал занимать слишком много места в моей жизни. И когда я однажды понял, что хочу тебя поиметь, это было огромным облегчением. — Ты ничего не перепутал? — Ники удобнее устроил на подушке перевязанную голову, еще нывшую после шлема. — Ты же всегда был по девочкам. — Да, в основном. — Хант освободил руку, чтобы вытряхнуть и зажечь новую сигарету, но потом вернул на прежнее место. — Это не имеет значения, ни тогда, ни сейчас. Я перестал занимать душ по утрам. Я научился вставать раньше — кроме ночей самых кромешных попоек, — приоткрывал дверь в твою комнату и… — Дрочил на меня, я понял. Блядь. — Но ни разу не кончил, боялся выдать себя. Ты бы захотел разъехаться. И это правильно, что тут скажешь. В общем, я уходил к себе, зажимал зубами ладонь и кончал. Представляя, как ты спишь в соседней комнате. Расчетливый, сволочной эгоист Ники. Ты не знал, что почти каждый день я забираю от тебя по кусочку. По маленькой крохе, совсем незаметной. — Отвратительно. — Знал, что ты это скажешь. — Так сказал бы любой на моем месте. — Нет, Ники. Многие, но не любой. Так вот, тогда я и пообещал себе, что если стану чемпионом, то исполню свою мечту. Я сделаю это у тебя на глазах, не прячась, не скрывая. Как бы ты ни возражал. Ники, — его голос упал до хриплого шепота, — просто смотри на меня. Пожалуйста. Если я не просто статист, если тебе не совсем все равно, с кем ты делил комнату и с кем делишь трассу. Если ты все же не компьютер, а живой человек. Пожалуйста, Ники. Его рука с тлеющей сигаретой свесилась с кресла, подрагивая. Хант ожесточеннее заработал правой, проходясь по члену вверх и вниз, то пряча, то обнажая темную блестящую головку. Он не отводил от Ники упорного взгляда, и Ники тоже смотрел, как зачарованный. Вскоре Хант крупно вздрогнул, простонал, и белесые капли окропили его руку и живот. Только тогда он прикрыл глаза и расслабился, обмяк в кресле. — Эй! — окликнул Ники через минуту. — Сеанс эксгибиционизма окончен. Спать — к себе. — Опять нарушаю правила? — Хант открыл глаза, вытер руку о джинсы, сунул в пепельницу едва не выпавшую из пальцев сигарету и поднялся. — Как скажешь, Ники, как скажешь. Спасибо, что не выгнал сразу. Он дошел до двери, на ходу застегнув джинсы, и прикрыл ее за собой. Замок мягко щелкнул. Оставшись один, Ники отвернулся к стене и попытался заснуть, однако не смог. Он словно переживал то же состояние, что описывал Джеймс, — не мог выкинуть другого человека из головы. Неужели действительно возможно жить в таком сумасшествии неделю за неделей, месяц за месяцем, не пытаясь ничего изменить? Ники бы не смог. Он предпочитал действовать, а не ждать. Но сейчас, вместо того, чтобы отсыпаться и восстанавливать силы перед неизбежным разговором с Феррари, он вспоминал лицо Джеймса, когда тот кончил, — невообразимо умиротворенное, незащищенное, не похожее на его же фотоснимки. У Джеймса всегда получалось быть красивым; и даже здесь, после нервной гонки и бессонной ночи, сидя с расстегнутыми джинсами в кресле дешевой гостинцы, в этой дурацкой ситуации он был красив. Когда они жили вместе, Ники не раз мимоходом отмечал для себя эту красоту как данность, не обращая особого внимания и не делая выводов. Но если бы тогда Джеймс спросил, намекнул насчет возможности более близких отношений между ними, Ники не отказался бы. Он никогда не понимал подхода Джеймса к жизни, но не видел в этом препятствия. Для того, чтобы получать удовольствие от физической близости, не обязательно было быть одних взглядов или убеждений. Хватило бы взаимной симпатии. Но то, о чем рассказал сейчас Джеймс, не было симпатией. Это было отвратительно, печально и нелепо. Если на то пошло, у них могло бы что-то получиться еще вчера — но не сегодня, не после исповеди Джеймса. Все, что мог найти для него Ники в своей душе, было короткое «мне жаль». Ему действительно было жаль, искренне, по-настоящему, но разве это что-то меняло?