потерянный проездной в космос

люди Земли, всех мастей и пород: любите! любите! любите! а я продолжу идти вперед. как планета идет по орбите. (с)

Джихуна впервые отправляют в космос в четырнадцать, как раз в день рождения. Космос – небольшая коробка, комнатка, бункер, проекция бесконечности и пятен созвездий на стенах; на Джихуне – детский скафандр, максимально похожий на настоящий, а мощный воздушный поток откуда-то из-под ног подбрасывает его почти до самого потолка. Джихун касается стен пальцами в плотных перчатках, и ему кажется, что звезды могут двигаться вслед за его прикосновениями. Что могут ему подчиняться. Когда он покидает эту безвременность и сказку, его ждет праздничный торт, свечи, друзья, которым он с горящими глазами рассказывает о том, как несколько минут был один на один со всеми таинственными космическими телами. Пускай это было и не более, чем слишком реалистичной анимацией. Это – всяко важнее и больше, чем его старенький детский телескоп, доставшийся в подарок еще от прадедушки, больше, чем школьные астрономические карты. Джихун касается вечности, и это кажется ему невозможным. ; Джихун касается Гуаньлиня, и это кажется ему привычным. Гуаньлиню почти девятнадцать, он на два класса старше, у него немного странный акцент, горящие глаза и широкие плечи. Он очень подвижный, но резко – неповоротливый, стоит Джихуну нарушить его границы. Стоит и смотрит сверху вниз, ожидает очередной безумной идеи, и на строгом пиджаке у него – вышитая золотой нитью эмблема их элитной старшей школы, такая же – у Джихуна, и здесь логично задаться вопросом, как это место умудряется сводить друг с другом, под одной крышей, в одних коридорах, абсолютно разных людей. Гуаньлиня – приземленного, коротающего дефицитное время вне школы в лабораториях, берущего факультативные уроки химии, физики и биологии, изучающего планету вдоль и поперек, так глубоко и детально, как она сможет ему позволить, и Джихуна – мечтающего просто с этой планеты сбежать. В любой удобный момент. Джихун думает слишком наперед. У него в мыслях – расчеты, скафандр, отсутствие гравитации, и то, как планета прекрасна, когда она не вблизи. Гуаньлинь изучает мир в атомах. В молекулах, каплях, точках, пылинках, под микроскопом, каждый след человеческой ноги на сырой земле. Их объединяет одна и та же истина: отсутствие времени на свидания, походы в кино, купоны на скидки в кафетериях, на то, чтобы заново заточить карандаш, скомкать и выбросить магазинный чек, постирать свитшот, вынести наконец на помойку бутылки из-под безалкогольного пива, стоящие в углу кухни вторую неделю. Джихуну исполняется двадцать, и он думает, что в этот момент в мире что-то заканчивается. Наверное, его юность, и больше у него нет шанса пережить ее иначе. Влюбиться так, как он мог это в шестнадцать (но не стал), разбиться, как тогда же (а это он делал миллионы раз), похвастаться, что подцепил кого-то на вечеринке, и теперь у него есть красивая девушка, или красивый парень, и в мире серьезно существует живой осязаемый человек, любящий Джихуна просто за то, что он Джихун. Это почти настолько же нереально, как без скафандра выжить на Марсе. А Гуаньлиню почти двадцать три, и не то чтобы его это сильно заботит, он ребенок в душе, игра в салочки, леденцы на палочках, взломанный симс 3 на старом ноутбуке, университетский природоведческий кружок помимо основного забитого расписания, рисунки и аппликации, кеды и закатанные джинсы, шнурочки-веревочки, маленький сад на балконе, и все такое хорошее и простое, что совсем не хочется смотреть куда-то там на небо. Пролетает год за годом, и вот уже Джихун в центре подготовки космонавтов, хотя, казалось бы, с его ростом и здоровьем – куда там, притормозил бы, малой, пошел бы программистом, или бизнес свой открыл, такие-то мозги да в правильное русло. Джихун смеется всем прямо в лицо и примеряет выставочный экземпляр скафандра. Он чувствует себя так, будто ему снова четырнадцать, и он в коробке без времени и звуков, и звезды вокруг, горящие, как огоньки гирлянды под потолком, будто настоящие; и руки его не в синяках, царапинах и чернилах, и кости ему не ломает, и раскачиваться на дворовых качелях до самого неба, воображая себя внутри сверхмощной ракеты, прекрасно и правильно, и ничего не имеет значения, даже то, что однажды его почти окунают головой в унитаз прямо в туалете гидролаборатории. Что не убивает Джихуна, то делает его сильнее. Но потом в его жизнь взрывом сверхновой врывается Гуаньлинь, и это не то, что он мог бы предвидеть, но то, из-за чего все идет наперекосяк. ; Джихун готовится к набору в отряд ночами и днями, забывает и время, и собственный возраст, и дни рождения близких, ему кажется, что он умирает как личность, а цилиндрический корпус становится ему новым домом (центрифуги – постелью), но Джихун замечает – Гуаньлинь все такой же живой и лучистый, как был в девятнадцать, в форме самой элитной школы их богатой провинции, и он разительно отличается от всех тех накаченных и грозных парней, с которыми Джихун сходится порой, просто чтобы ненадолго забыть обо всем. – Что это? – Гуаньлинь без спросу лезет рукой вперед – отворачивает высокий воротник, изучает следы на шее. – Откуда? – Метки, – смеется Джихун, вежливо убирает в сторону чужую ледяную ладонь. – Можно, мы не будем об этом? – Ты считаешь, что это правильно? – Гуаньлинь не унимается. – Что они причиняют тебе боль. Это насилие, а не любовь, Джихун. Карандаш, которым Джихун делал пометки в распечатанной схеме шаттла, ломается в его руках пополам. – Я не хочу, чтобы меня любили, – треск, треск. Гуаньлинь (черт возьми, неясно, откуда он здесь взялся!) приносит ему кофе и обеды в бумажных пакетах, говорит что-то о доме и том, как важно его сохранить, а еще, что человечеству должно быть комфортно на этой планете, и он, человек, однажды, возможно, причинивший Джихуну самую сильную боль в его жизни, выдает: – Но тебе делают больно, – грубым настойчивым тоном. – Мне это нравится, Гуаньлинь, – Джихун повышает голос, неприветливо глядя на него исподлобья. – Ты доволен? А теперь, пожалуйста, не будем об этом. Он меняет карандаш на новый, и ему совсем не хочется это помнить, но в школе он частенько брал карандаши Гуаньлиня и всегда забывал возвращать, а Гуаньлинь никогда из-за этого не злился. В воображении Джихуна он сидел через какие-то две парты, впереди, в ряду слева от джихунова плеча, откидывался на спинку стула, тайком жевал черничную жвачку и каким-то чудом всегда знал ответы на все вопросы учителей. Казалось, что он знал вообще все на свете, и Джихун этому по-доброму завидовал. Гуаньлинь стал его первым примером для подражания и первой любовью, той самой первой, которую ты топишь глубоко в себе и никогда никому не показываешь. Но проходят десятки зим, сотни ланчей в Макдональдсе, тысячи бессонных ночей за чертежами и схемами, и Джихун осознает, что скучает по тому, как Гуаньлинь еще в школе крал отцовский парфюм и всегда смеялся над этим, как каждый раз зачесывал волосы на одну сторону по особому принципу и как никогда не застегивал свое длинное черное пальто, даже если на улице был шторм и метель. В Гуаньлиня влюблялись девушки, влюблялись парни, а Джихун смотрел на все это, и ему было почти все равно, он лишь дежурно проходил мимо, пожимал чужие пальцы, они могли вместе пойти в кино, в кафе, учиться в библиотеку, вместе сделать школьный проект по физике, и пока Гуаньлинь бороздил просторы загадок мироздания, пропадал в лабораториях, музеях и оранжереях, Джихун постепенно и навсегда помещал себя в капсулу полного безразличия ко всему. И именно в этой капсуле он собирался отправиться в свой первый полет за акварельный обрывок орбиты. ; Вообще-то, у Гуаньлиня важная миссия в их центре, он приезжает не просто так, а по заданию прямиком из университетской аспирантуры, только выходит так, что днями пропадает прямо у Джихуна под рукой – даже ничем не помогает, а просто бесконечно отвлекает разговорами. – Не понимаю я, – он жует хрустящий сэндвич и оставляет крошки прямо на джихуновых записях, над которыми периодически склоняется и с неподдельным интересом вчитывается, – чем тебя так манит тот космос. Разве не лучше остаться на Земле и приложить все усилия к ее спасению? – Космос не тот, – Джихун укоризненно тычет указательным пальцем куда-то в высокий потолок помещения, – а этот. Он ближе, чем тебе кажется. Мы вдыхаем его ежедневно. Отвечая на твой вопрос: почему я должен хотеть того же, чего хочешь ты? – Ты и не должен, – Гуаньлинь дышит сорвано в неприятии реальности, кажется, будто у него исчезает голос, и его отчаянная вера в то, что Земле еще можно помочь, восхищает Джихуна, но в то же время заставляет его сомневаться. В каждом своем принятом решении. В каждом шаге, сделанном еще с того самого момента, как он едва научился ходить. У Джихуна размытые пятна синяков под глазами, он не видел полноценного сна, наверное, больше недели, а Гуаньлинь на домашнем подоконнике все так же выращивает кактусы и диффенбахию, недавно завел кота, не забывает подкармливать уличных, заботится обо всех живых организмах вокруг себя, продолжает делать Джихуну сэндвичи с филадельфией, даже когда тот просит его прекратить. У Гуаньлиня слишком открытое и доброе сердце, сердце – бумажный журавлик, сердце – плошка горячего риса, сердце с антикварной лавки на Тондэмуне. В смысле, больше такого нигде не отыщешь. Иногда Джихуну кажется, что Гуаньлинь внеземной, но еще он задается иным вопросом: – Так ты из космоса, или ты – космос? – забирая свой сэндвич со стола. Гуаньлинь листает страницы какого-то справочника по коллоидной химии. – Я – то, что я знаю о космосе, – отзывается он. – И ничего больше. ; Гуаньлинь задумчиво грызет тупой конец карандаша. На улице целый день, с рассвета до сумерек – ливень, и Джихун иногда тормозит, поглядывая в окно, запоминая то, что он никогда не сможет узреть сквозь иллюминатор. Отчего-то кажется – у Гуаньлиня все будет хорошо, даже когда Джихун улетит. Может, он изобретет лекарство от рака или несколько новых вакцин, спасет чью-нибудь жизнь на Земле или откроет новую планету, чтобы с Земли на нее – сбежать. Их с Джихуном планы на отведенное им время разнятся, да и время это, наверное, разное, у Джихуна ведь куда больше шансов на скоропостижную гибель – быть может, даже где-то в атмосфере, не успев вылететь за пределы земной орбиты, он тет-а-тет столкнется со своей трагической судьбой. У Гуаньлиня есть большой шрам, рассекающий правую ладонь. – Наука, – говорит он, когда Джихун легко касается его кончиками пальцев, – требует жертв. Кому как не тебе знать об этом. – Я знаю, – Джихун зажимает чужую руку, как маленький бумажный конверт. Он добавляет шепотом: – К сожалению. ; Земля после грозы свежая и сырая, стадион неподалеку от тренировочного центра – непривычно пустой. Джихун вылезает из центрифуги, и его вновь, как впервые, тошнит. Так не тошнило, наверное, даже когда он впервые попробовал макколи на студенческом застолье. – А я люблю макколи, – хмыкает плетущийся рядом по мокрой изумрудной траве Гуаньлинь. – Вообще-то, макколи – одна из немногих вещей, которые мне нравятся в Корее. – А что еще? – Джихун завязывает узелок на капюшоне мягкой толстовки. Переодеваться в нее из плотной тренировочной формы – всегда словно возвращаться домой. Гуаньлинь хмыкает. – Метро, – здесь Джихун усмехается. – Цены на медикаменты. Банановое молоко. Хондэ. «Ты» – остается неозвученным. К вечеру снова начинается ливень, и они сбегают в разные стороны: Джихун – в общежитие, Гуаньлинь – в сторону автобусной остановки. У Джихуна толстовка по дороге промокает насквозь, превращаясь из ярко-желтой в какую-то горчичную, а Гуаньлинь на ступеньках долго не может найти свой проездной. Потом думает, что где-то, наверное, выронил или потерял, и приходится расплатиться наличными напрямую с водителем, тем самым задерживая остальных пассажиров. С загородных станций в Сеул обычно ездят пожилые фермеры – торговать урожаем на окраинных рынках, а у Гуаньлиня съемная квартира на самой отдаленной ветке метро, под окнами – миндаль, под ногами – скрипящий сырой паркет; и вечно пустой холодильник. Гуаньлинь не видит проездного, даже когда, вернувшись домой, выворачивает на диван все карманы. ; Следующим утром Джихун находит маленькую пластиковую карточку под письменным столом одной из исследовательских лабораторий и прячет ее в карман спортивных брюк. ; Дом Гуаньлиня далеко, но он хотя бы на этой планете. – Ты обронил, – Джихун впихивает проездной в чужую ладонь, царапая краешком шрам, – кажется. Гуаньлинь удивленно вздыхает. – Точно, – улыбается, – а он как раз истекает завтра. Не хочешь проехаться со мной? Джихун через плечо оборачивается на стеклянное здание центрального корпуса и неуверенно хмурит брови. – В Сеул? Гуаньлинь кивает, и у него ребяческим азартом вспыхивают глаза. Автобус приезжает в полдень, типично для транспорта промышленного района, скрипит и трясется на ямах в асфальте, в окна сквозь пыль и царапины проникает яркий солнечный свет. Бабушка на соседнем сидении везет в плетеной корзине клубнику и дрожащей рукой решает кроссворды в газете. Джихун оборачивается на Гуаньлиня, который занял свободное место в самом конце салона. Гуаньлинь пожимает плечами и беззвучно смеется. Солнце целует его в щеки, а автобус проезжает придорожную табличку «Сеул», и только в этот момент Джихун понимает, что не взял с собой даже мобильник. Его карманы абсолютно пустые. ; – Ну вот, – Гуаньлинь попутно снимает не высохшее до конца белье с веревки на тесной кухоньке, комкает несуразно и бросает обратно в миску в углу, – мое скромное пристанище. Не космическая станция, конечно, но- – Это ты? – перебивает его Джихун, который уже успел пройти в комнату и остановиться у полки с фотографиями. – С битой. – Я ведь, – кивком соглашается Гуаньлинь и подходит ближе. Его руки влажные и пахнут хлопковым кондиционером. – В школе я был самым успешным игроком в бейсбол, пока не поступил в Сеул. – Ты был красивым, – Джихун улыбается фотографии. – Я тебя помню. – Брось, – фыркает Гуаньлинь, – у меня были прыщи на половину лица, а еще те идиотские квадратные очки, над которыми все смеялись. – Все равно, – Джихун закусывает губу, глядя на надписанную дату в нижнем правом углу. – Все равно был. ; – У меня есть свежее грушевое печенье из кондитерской за углом, а еще шесть видов чая, – с кухни сообщает Гуаньлинь. – Мне нравится с персиком и мелиссой. Хорошо? Джихун сидит у низкого обеденного стола на полу и задумчиво смотрит на двор и сад за окном. По стеклу тихо стучат миндальные ветви. – Хорошо, – негромко отзывается он. Когда Гуаньлинь возвращается со свежезаваренным чаем и тарелкой печенья, вещи для Джихуна не становятся ничуть понятнее. Почему ему так хорошо здесь, так по-домашнему тепло, почему ему все равно на то, что его мобильник, наверное, трезвонит до полного отключения где-то посреди хлама на письменном столе в общежитии; на то, что без него пустует колыбель-центрифуга, а надзиратель вечером точно отругает за то, что Джихун вовремя не явился на тренировку. Гуаньлинь напротив сидит по-турецки и отпивает горячий чай маленькими глотками, откусывает печенье большими кусками, слизывает с губ крошки и улыбается Джихуну, даже когда Джихун на него не смотрит. В углу комнаты пылится старенький телевизор. В детстве Джихун постоянно смотрел на таком вечерние дорамы, пока его родители били посуду в соседней комнате, почти полностью заглушая реплики персонажей. – Какие у тебя планы? – Гуаньлинь врывается в ряд черно-белых воспоминаний. – В смысле, на космос. Космос – это ведь долго. Джихун тянется за печеньем и не сдерживает улыбки. – Прочитаю весь список из сотни лучших книг в истории, – хмыкает он. – А что, есть еще варианты? – Есть конечно, – охотно отзывается Гуаньлинь. – Как только ты окажешься на станции, то обязан там с кем-нибудь переспать. Едва не подавившись печеньем, Джихун практически впервые смотрит ему прямо в глаза, а не на губы, кадык или воротник цветастой рубашки, как все время до этого. – С чего бы мне делать это? – Как это – с чего бы? – Гуаньлинь искусственно возмущается, кроша печенье прямо себе на штаны. – Ты что, не хочешь потом всю жизнь хвастаться, что у тебя был секс в космосе? Наконец понимая, что он просто шутит, Джихун усмехается, а после только пожимает плечами. – У меня нет какого-то четкого плана, – говорит он. – Может, ты думаешь, что миссия в космическом отряде – это как собрать чемодан и отправиться в летний лагерь, и если так, то ты чертовски прав, но моя работа немного сложнее. «Будущая работа». – Я вижу, для тебя это важнее чем- – Чем все, – серьезно заканчивает Джихун. Старенькая форточка приоткрывается сама по себе, создавая сквозняк и впуская в квартиру свежий запах воздуха после дождя, а еще – обрывки миндальной листвы. Гуаньлинь дожевывает печенье, и они с Джихуном смотрят в одном направлении – туда, где выцветшая льняная штора легко колышется от порывов ветра. Гуаньлинь отрывается первым – и смотрит прямо перед собой. Джихун чувствует его взгляд кожей и поворачивается. – Вдруг, ты улетишь, – Гуаньлинь упирается ладонями в стол и приподнимается, – а я так и не успею сказать. Он порывом подается вперед и, осторожно взглянув прямо в глаза, целует Джихуна – губами в крошках и грушевом джеме, словно у ребенка в детском саду, и Джихун ладонями касается его теплых щек, чтобы мягко разорвать поцелуй. – Сказать что? – Что между спасением планеты и тобой, – Гуаньлинь сглатывает шумно, будто горсть гвоздей в горле, – я бы выбрал тебя. И целует опять. ; Только спрыгнув в лужу с последней ступеньки последнего автобуса и зажмурившись от ударившего в глаза света огней вдоль аллеи, ведущей к космоцентру, Джихун понимает, что Гуаньлинь хотел бы, чтобы он остался. Возможно, Гуаньлинь – единственный человек на Земле, которому это нужно. ; Целую ночь Джихун не спит, а наутро плотная капсула центрифуги становится ему могилой. Горят разноцветными огоньками панели и кнопки, все тело сжимает в тисках плотный многослойный костюм. В голове – ничего, кроме маленькой пыльной квартирки, миндаля за окном, чая с персиком и мелиссой, грушевого печенья. Чужая кремовая рубашка в мелкий цветочек – измялась, словно утренняя газета. Гуаньлинь поцеловал его дважды и большего просить не посмел. Джихун ему благодарен, потому что самое страшное, что можно сделать перед полетом в космос – пригвоздить себя ногами к земле. ; Гуаньлинь продолжает приезжать дважды в неделю, даже когда его миссия заканчивается, – как гость, дальний родственник или добрый старый друг, он сидит рядом с Джихуном в библиотеке общежития, иногда в тишине засыпает у него на плече, и руки его в царапинах и ранах, и Джихуну так жаль, что он ничего не может с этим поделать. Он отрывает взгляд от книги и смотрит на синее-синее звездное небо за узким окном. В библиотеке во втором часу ночи – никого, кроме них. И Джихун скорее заживо похоронит себя еще в тренировочной центрифуге, чем солжет, что его сердце прямо сейчас не трепещет, как тысячи мотыльков у огня. – Эй, – он шепотом будит Гуаньлиня, – может, поедешь домой? Тебе нельзя здесь быть. Гуаньлинь пальцами трет глаза, сонно зевает. Это правда. Ему нельзя здесь быть. Между ними вообще столько всяких этих «нельзя», что страшно становится. Джихун хотел бы превратить каждое из них в «можно, обязательно, да», если бы не его официальный отбор в экипаж новой исследовательской экспедиции, который пройдет уже через полтора месяца, и Джихуну никак, никогда, ни за что нельзя его провалить. – Я могу пойти спать на остановке, – он говорит на полном серьезе, и позже Джихун, наверное, осознает, что влюбляется именно в это. – Дурак, – фыркает он и возвращается к книге. Под столом Гуаньлинь мягко переплетает их пальцы, и после этого Джихун уже не усваивает ни одного последующего абзаца. ; За неделю до отбора в экипаж Джихун примеряет выставочную модель скафандра – нашивки с эмблемой космоцентра на обоих плечах и одна с флагом республики – на левом. – Выглядишь, как детский аниматор, – Гуаньлинь в рабочем кресле – пьет сквозь тонкую трубочку свое любимое банановое молоко и смеется. Джихун только закатывает глаза. – Ты мог бы хоть попытаться меня поддержать. Отставив молоко на стол рядом с чертежами, Гуаньлинь резко подрывается на ноги и подходит ближе, обеими руками обнимая его со спины и укладывая голову на плечо. – Могу только удержать, – шепчет негромко, – от падения. Джихун протирает рукавом пыльный шлем и задумчиво кусает губу. – Где нет гравитации, там невозможно упасть. ; Джихун переодевается из скафандра обратно в повседневную одежду и снова садится за схемы и чертежи. Времени остается все меньше, а сомнений в голове – больше, и не помогает даже Гуаньлинь, который приносит им двоим эспрессо из коридорного автомата и настырно умоляет Джихуна подремать хотя бы часок и отдохнуть от беспрерывной работы. – Я должен быть лучшим, – не унимается Джихун, упорно продолжая сжимать пальцами карандаш. – Ты и так самый лучший, – говорит Гуаньлинь, руками расчищая хлам на столе перед ним и укладывая невесть откуда взявшуюся подушку. – Забрал из комнаты отдыха. А теперь поспи хоть чуть-чуть, умоляю. Сдавшись, Джихун роняет лицо на подушку, пахнущую стиральным порошком и почему-то ванильным мороженым, и вырубается практически через мгновение. ; Гуаньлиня однажды таки выбрасывают из общежития после комендантского часа – под руки двое охранников, прямо за изгородь, на мокрый газон, и Джихун жалобно поглядывает сквозь железную сетку на то, как Гуаньлинь отряхивает рубашку и джинсы от грязи. – Я все равно еще приду, – Гуаньлинь кивает самому себе, а после грозно указывает пальцем на Джихуна. – Дождись меня, хорошо? – Хорошо, – все равно что ответ на вопрос о чае с персиком и мелиссой и грушевом печенье. ; Пройдя набор в экипаж, Джихун первым делом плачет от счастья, звонит маме и папе, даже сестре звонит, давно улетевшей учиться в Штаты. За международные звонки со счета за долю секунды улетают последние деньги, а Джихун громким матом шлет к чертям тренировочную центрифугу и смеется, когда в ближайшем придорожном продуктовом не оказывается никакого алкоголя, кроме пива и макколи. В полночь Джихун возвращается в тренировочный центр, включает в лаборатории свет и первым делом натыкается взглядом на праздничный торт на столе. – Сюрприз! – восклицает Гуаньлинь, вылезая из-под этого самого стола, и трясет в воздухе стеклянной бутылкой. Слава богам – в бутылке соджу, а не макколи. – Кто тебя сюда впустил? – Джихун растерянно чешет за ухом. – Прошел вместе с экскурсией, – отбрасывает Гуаньлинь и за руку тянет его к торту. – Без свечей, извини, пожарная безопасность. Торт оказывается отвратительно невкусным, хоть и красивым с виду, а потому они отставляют его подальше, а вместо – открывают соджу и пьют его прямо из бутылки, сидя на полу в мусоре из схем строения космических ракет, которые до мельчайших деталей зазубривает Джихун. Немногим позже – они целуются прямо в лаборатории, и за это Джихуна вполне заслуженно могли бы исключить из состава тренирующихся еще неделю назад, но не сейчас, когда он уже в экипаже. И самому Джихуну – чертовски все равно, потому что Гуаньлинь стаскивает с него толстовку и гладит его голые плечи, и подобного с Джихуном никогда не делал никто другой, его всегда предпочитали брать грубо, без эпилогов, и он чувствует себя таким придурком из-за того, что это на полном серьезе могло ему нравиться. У Джихуна дрожат руки, он не понимает, что делает, – он, тот самый примерный сын, который еще днем звонил матери и ревел от счастья, потому что стал космонавтом, который всегда так гордился тем, что абсолютно ничего не держит его на Земле, сейчас трясется, потому что впервые в жизни чистым взором замечает собственноручно брошенный якорь. Гуаньлинь горячими, как миллиарды упавших астероидов, ладонями гладит его голую поясницу, под бедрами рвутся бумаги, а Джихун, чувствуя соль от слез на собственных губах, выдыхает: – На кой черт мне этот космос, скажи? – На тот, – Гуаньлинь хмурится, – что даже если приклеить тебя к асфальту, ты все равно продолжишь смотреть на небо. – Нет, – шепчет Джихун, пряча лицо в острой косточке чужой ключицы. – Больше нет. Я буду смотреть на тебя. ; Еще полгода у Джихуна уходит на подготовку к полету, а Гуаньлинь за это время пишет и защищает то ли диссертацию, то ли докторскую, то ли еще что-то на «д», получает какую-то престижную премию за научные исследования и трижды летает в Японию на рабочие встречи и конференции. Ему исполняется тридцать в воздухе над Хоккайдо, на рейсе из Сеула в Саппоро, в самолете запрещены праздничные свечи (пожарная безопасность), да и торта у него под рукой не оказывается, а потому он загадывает свое единственное желание, глядя на мягкие сливочные облака под крылом самолета. ; Гуаньлинь сдвигает все рабочие планы и назначения, чтобы приехать к Джихуну в день запуска корабля. Вокруг много людей, все кричат и шумят, топчут друг другу обувь, а Гуаньлинь, будто глупец и подросток, покупает цветы, хоть он и почти целиком уверен в том, что подойти к Джихуну близко у него не получится. Слишком мало времени, слишком много забот. Он ошибается. Джихуна в щеку целует плачущая мама, крепко обнимает гордый отец, даже старшая сестра, прилетевшая прямиком из Штатов, содрогается в слезах на его плече. – Так ревете, плаксы, будто я не вернусь никогда, – смущенно выдает Джихун, а потом поднимает взгляд чуть выше и врезается им прямиком в Гуаньлиня. Поджав губы, Гуаньлинь скромно улыбается, крепче сжимает в ладонях букет и не делает ни шагу вперед. Джихун подходит к нему сам – сначала долго молчит, а потом бросается в объятия, безбожно мнет цветы, рыдает беззвучно, как содравший колени ребенок, пряча лицо в чужом воротнике. – Кто тут еще плакса, – мягко усмехается Гуаньлинь и похлопывает его по плечу. Джихун с трудом отрывается и утирает ладонями слезы. – Я думал, что больше никогда тебя не увижу, – кажется, что слова его душат. – Что не успею даже сказать, как благодарен тебе за все. Гуаньлинь в ответ ничего не говорит – только тянет ему букет. Семья Джихуна за его спиной – выглядывает их заинтересованно, перешептывается, но ближе никто не делает ни шагу. – Красивые, – Джихун с тоской смотрит на цветы. – Жаль, мне нельзя взять их на борт. – Отдашь сестре, – настаивает Гуаньлинь и отпускает букет, как только он оказывается в дрожащих джихуновых пальцах. – Сегодня такой день дурацкий, – с улыбкой сквозь слезы говорит тот, свободной рукой вытирая лицо, – я должен быть самым счастливым на свете, а я – самый грустный. В этот момент за Джихуном приходит охрана – дают всего минуту времени, как на тюремном свидании или перед концом света, и Джихун только снова бросается Гуаньлиню в объятия и молчит, и плачет, и кажется, что все грушевое печенье в мире сейчас не способно его успокоить. Цветы падают – никто их не поднимает. – Только не надо меня ждать, хорошо? – шепотом просит Джихун. – Своей семье ты сказал другое. – Я знаю. Гуаньлинь мимолетно целует его куда-то в ухо, а после Джихуна уводят, словно на казнь, и напоследок плачущая мать не отпускает его ладоней, но машет в спину белым платком, в который после высмаркивается, и Гуаньлинь не сдерживает улыбки, поднимая с асфальта примятый букет, упавший к его ногам. Этот взлет транслируют все государственные каналы, целая нация вслух ведет обратный отсчет. У Гуаньлиня нет ни малейшего понятия о том, что он будет делать, когда произнесет ноль, но постарается – как Джихун и просил – не ждать. Ничего и никого. Дома, напиваясь соджу и закусывая сахарными кубиками, Гуаньлинь все помнит какими-то отрывками – восклицания, крики, слезы, триумфальный клич, яркий огонек шаттла высоко в небе, и Джихун где-то там, давно без школьной формы с золотой вышивкой, но все такой же красивый и юный, как и тогда. На кухонном столе засыхает безбожно потрепанный за бесконечно длинный день букет. ; Джихун возвращается со своей первой миссии спустя два с половиной года, и то, что он больше всего боится увидеть на Земле, даже не апокалипсис, геноцид или война, а Гуаньлинь, любящий кого-то другого. К сожалению, именно это он и видит. Гуаньлинь зовет его на ужин – его жена по имени Гевон, наполовину китаянка, красавица, чем-то похожая на Ли Хери, накрывает большой праздничный стол, а в углу гостиной мигает разноцветными огнями высокая елка, потому что Джихун прилетает как раз в канун Рождества. – И как там? – у Гуаньлиня от интереса горят глаза; он не спешит даже тянуться руками к еде. – В космосе. – Очень тихо, – первое, что приходит Джихуну в голову. – Почти как здесь. – Ох, это ненадолго, – посмеивается Гевон, убирая за ухо прядь коротких волос и накладывая свежий рис по тарелкам. – Мы отвезли детей к бабушке, иначе был бы настоящий переполох. – Прошу меня извинить, – тихо прокашлявшись, Джихун поднимается из-за стола и кратко кланяется. – Хочу подышать свежим воздухом. И, бросив на подушки тканевую салфетку, выходит из комнаты. ; Джихун никогда бы не смог подумать, что больше всего в космосе он будет скучать по сигаретам, которые на Земле никогда не курил. Но сейчас он поджигает одну, стоя на заднем дворе чужого участка, и когда Гуаньлинь застукивает его за этим – глядит в чужие глаза виновато. – Прости, – опускает руку с тлеющей ментоловой сигаретой. – Мне нравится твой дом, я не должен так небрежно к нему относиться. – Все в порядке, – мягко возражает Гуаньлинь. – Это Гевон ворчала бы, а я- – Ты счастлив с ней? – Джихун глотает горький дым, оставшийся во рту. Гуаньлинь тушуется, пряча ладони в карманы брюк. – К чему эти вопросы? – хмурится он. – Ты видишь меня впервые за два с половиной года и тебе нечего спросить, кроме этого? – Разве плохо, – Джихун глубоко затягивается, – что я хочу быть уверенным, что ты счастлив? Помолчав немного, вымолчав это все из себя – бессонные ночи в лаборатории космоцентра, в библиотеке общежития, на дворовом газоне, на стадионе после дождя, чай с персиком и мелиссой, грушевое печенье, миндаль за окном, рваные льняные шторы, цветы, запуск ракеты, тоску, – Гуаньлинь выдыхает законченное, осмысленное и однозначное: – Я счастлив. Сигарета летит Джихуну под ноги. – Я хотел поцеловать тебя, когда вернусь, – он не знает, зачем это все говорит, – но боялся, что тебе это станет не нужно. – А я боялся, что ты не вернешься. ; Джихун переживает несколько праздничных ужинов, наедается до отвала, в новогоднюю ночь напивается чистого виски в компании едва знакомых людей, бесконечно курит все новые и новые сигареты, и его тошнит при одном лишь взгляде на россыпь галактик на сине-черном небе. В городе звезд ничтожно мало, в его списке контактов после возвращения из космоса – ничтожно мало номеров. Мама, папа, сестра, доставка давно закрывшейся пиццерии, такси, Гуаньлинь. Вспоминается – и такси, и Гуаньлинь. Он крепко держит джихуновы холодные пальцы, не спешит захлопывать дверцу, таксист нервно курит в окно, стучит ногой, торопится и ворчит, а у Джихуна застывают слезы в глазах, как будто он смотрит на планету, до которой ему не суждено долететь ни на едином построенном шаттле. Гевон пакует ему с собой немного домашней еды, как будто чувствует, что именно это пригодится Джихуну в его пустой холостяцкой квартире, а Гуаньлинь – шлет фотографии детей с летнего отпуска на Чеджу. Напоследок мимолетно целует горячими губами в щеку, касается этой самой щеки длинным шрамом на ладони, а после – отпускает, как в тот самый день, когда букетом цветов провожал его в первое путешествие. Джихун едет домой и плачет, а дома ложится на диван в гостиной, и вокруг так тихо-тихо, совсем как где-то на земной орбите, или выше, только пусто – настолько, что волком выть хочется. Джихун закрывает глаза – и вот ему снова четырнадцать, он снова в искусственном скафандре, в имитированном полете, касается пиксельных звезд. И ничего этого не случалось, не было Гуаньлиня, кормящего его печеньем, стука тонких веток миндаля в окно, запаха свежевыстиранного белья и тканевых полотенец. Не было колыбели-центрифуги, тренировочного скафандра, промокших насквозь от пота футболок в прачечной общежития. Не было космической экспедиции, не было университета, армии, законченной экстерном школы, перелета в Сеул, неоплаченных счетов, закрывшейся раменной за углом новостройки. У Гуаньлиня нет Гевон и двоих совсем крохотных детей, а у Джихуна есть Гуаньлинь. И до сих пор – призраком – его забытый проездной в кармане домашних штанов.