пробел

Ей не выговориться. За всю жизнь не описать словами того оглушительного, колотящего хруста, с которым, пульсируя, дрожа и треща, сжимается грудина. Не выкричать опалёнными лёгкими распустившийся ядрёно-красным лотосом кусок белого, как снег, фосфора; не выхаркать с кровью и плотью жар, растёкшийся кислым ядом по горлу. Не совладать с напряжением ржавеющих связок и тупым скрипом в гортани, нещадно сдирающим плотную ткань. Не вытолкать из чащоб своей покоцанной черепушки однотонные ящики с мыслями, перетасованными по сотни раз по ободранным, потёртым файлам с размашистыми подписями на стикерах. Не освободиться. У неё на прозрачный скотч заклеены рот, глаза и уши. Под языком — голимый кусок натрия, с шипением сверлящий уздечку. На языке, у самого кончика, — непробиваемый вкус стали, который она хочет выдрать вместе с натянутыми, как струны, нервами своими крючковатыми ногтями. Она кусает губы — сдирает в кровь нежные стенки изнутри, чтобы утолить невыносимый голод по звукам и проглотить вместе с изгрызенной слизистой всё невысказанное и потаённое. Она сдавливает руками живот, чтобы раскиданные по клеткам гусенички-бабочки не высовывались наружу. И голову сдавливает, чтобы не лопалась. И то, чем она набита, сжимает тоже. Терпеливо ждёт. Её тело — новая Бастилия. Храм костей и обломков, бездна криков и тюрьма идей. Скажешь слово — услышишь, как оно эхом расползётся по невидимым пустым коридорам, поплывёт кругами по водяной глади, как от брошенной в пруд монетки, и заглохнет. В её голове хаотично, но как-то вяло и без всякого энтузиазма хромают человечки-мысли в железных кандалах; у них из морщинок на широких лбах вместе с холодным потом течёт до самого носа мертвенное уныние — страдание от неволи. С кончика носа оно падает на отяжелевшие ноги, как бы всё больше приковывая их к земле, и растворяется там. Её тело горит и ноет — по нему словно отовсюду стреляют из крошечных пушек с отравленными снарядами. Мыслям сколько ни пихай пробок в нос, рот, и уши — всё равно выживут; найдут укрытие в сознании где-то между забытыми снами и смутным чувством дежавю, засядут в кусты и будут тихо ждать расправы. Прятаться они умеют хорошо — приучены. Остатки сознания пытаются помочь. Зализывают раны шершавыми языками, заматывают бинтами кровоточащие мозоли от цепей и потихоньку вытаскивают путёвые мысли из клеток. Но стоит секундам скользкой массой перевалиться через чёрный заборчик между пятидесяти девятью и шестьюдесятью, как их приходится заталкивать назад. Потому что обнажённый разум без обнажённой души всем вокруг чужды. Потому что любая голая правда читается в глупых словарях как бесчеловечность. Потому что воли мысли у неё никогда не было и не будет. Ей хочется проделать дырки в стенах собственной головы. И не сдирать с души тонкую вольфрамовую корку. Ядро того, что люди привыкли называть ретивым, ползёт ртутью меж клапанами. Бабочки дохнут, скотч свёртывается, а рот, словно зашитый, так и не открывается. Выдрессированные мысли ничтожно булькают мыльными пузырями в четырёх стенах. Суматошные вопли обугливают кожу. А собранный из поломанных ракушек разум вырисовывает улыбающуюся мордашку на чёрном песке. Она находит выход. Она смеётся. Над собой, над другими, над самим воздухом — надо всем, на что горазды лёгкие. Она шутит и выпрыскивает в мозолистый кулак все свои токсины. Улыбается так, словно уголки её губ приколоты к скулам булавками. Притворяется. Заходится истерическим смехом, пока сотни посторонних глаз стачивают ей душу. Заходится истерическим плачем, пока за закрытой дверью её слышит только неестественно изогнутое отражение в зеркале. Она может только молчать и плакать-плакать-плакать, пока собственная соль кислотными дождями не прожрёт марципановые щёки. Она хлопает себя по рукам, ногам и вискам. Заходится рёвом в надрывном шёпоте. Плавит нижние веки горячими слезами, пока они не обращаются в кипящий воск. Неумело водит смычком-палочкой по импровизированной скрипке. Она это заслужила. Заунывное щебетание мёртвой скрипки, стук молотка по затылку, льющийся из ушей и ноздрей мышьяк и острый кусок осмия в горле. Она закрывает дверь комнаты на замок. Прочно-прочно. Так же, как закрывает на жёсткую застёжку свой грязный рот. Выключает свет. Кричит — в темноте и немоте. Ей не выговориться.