Наваждение

Это наваждение, такое сильное, что Николай едва может унять дрожь в пальцах. Когда ему дозволено находиться рядом, на расстоянии, близком к соприкосновению кожи к коже. Тогда он почти может коснуться. Может же, правда? Правда? Нет, даже думать об этом незачем. Мир не имеет смысла, сколько бы ты не пытался сбежать. Уж ему об этом прекрасно известно. В голове звонкий смех. Голоса шумят и играют, и лишь давно приобретенный навык позволяет отодвинуть восприятие, отстраниться, выполнять то, что должен. Николай тянется к недостижимому идеалу, робеет от черного сияния окутывающего хрупкую с виду фигуру, приходит в восторг, когда люди падают замертво вокруг при использовании способности. Великолепное зрелище: изломанные тела, засыхающие лужи крови повсюду. Насмешки звенят в ушах, ему кажется, что он сейчас исчезнет окончательно. Но, к сожалению, он все ещё тут. Парень кружится, перепрыгивая через трупы, отрезая конечности порталами. Кому-то из его голосов нравится, кто-то ругается матом на чем свет стоит или привычно издевается, но он сам в восторге, счастлив до предела, потому что сейчас он может делать исключительно то, что хочет. Когда большую часть жизни смотришь на мир через прутья незримой, но очень крепкой решетки, даже иллюзия свободы опьянеет. Когда ему дозволено коснуться, он даже не уверен, что слышит привычный шум в голове. Так и застывает истуканом посреди забитой трупами улицы. Запах крови забивает ноздри, и он широко распахнутыми глазами смотрит на Божество. У Божества почти лишённое выражения лицо, провалы амарантово-фиолетовых глаз, длинные тонкие пальцы и белый плащ. И оно такое недосягаемое, что хочется упасть в обморок просто коснувшись его кожи. – Я, того, случайно, – тараторит он, напрягаясь инстинктивно: ударят или нет. Но ничего не происходит, и он в восторге спешит следом. Они соратники и движимы единой целью, хотя Николай так и не может до конца разгадать их аналитика. Планы, которые составлял Достоевский, отличаются редким безумием и изяществом. Ему абсолютно плевать на побочные жертвы и явления, если они не приносят группе серьезных проблем. Разумеется, каждый готов сделать свою часть работы: все это подразумевалось с самого начала. Если понадобится, умрут все. Достоевский спокойно посчитал и себя. Его не волновала собственная жизнь. Он относился к ней с тем же равнодушием, что к остальным. Нечто, не имеющее веса. Николай даже немного завидует, отдавая себе отчёт в собственных действиях и прекрасно понимая, насколько они ужасающи, парень отчаянно желает знать как это: вообще не думать о подобных вещах. Достоевский забирает чемодан у одного из трупов и кидает Николаю, а после роется в карманах и достает из бумажника ключи. Нужные документы получены, и можно продолжать путь. Николай пытается думать о деле, но мысли постоянно соскальзывают на совсем неделовые темы. Фантазия сбоит, и все желания не заходят дальше взять за руку, и то мысли кажутся едва ли не кощунственными. Николай счастлив оказанным ему доверием и буквально таскается следом, опережая даже неземное обожание Гончарова. Кажется, тот ревнует, и это, о, Божество, так забавно! Богу самому дозволено выбрать себе главного жреца, и если повезло именно ему, пастве не стоит настолько сильно стелиться ковром. К тому же, Николай уже заметил, что Достоевский не любит лесть и когда под него подстраиваются. По крайней мере, пока тот сам не пожелает такого. Парень старается находиться поближе и выжидает. Огонь способности, о которой сам Николай знает только имя и примерный способ действия, убийство, буквально опаляет, жжется. Парень довольно жмурится, готовый подставиться под него в любой момент, и, кажется, Достоевского это несколько забавляет. Такая готовность умереть. Окутанные черным сиянием пальцы практически у его лица, и Николай гадает: это убийство прикосновением или каким-либо другим способом? Достоевский убирает руку, улыбка чуть касается уголка рта, и парню на мгновение кажется, что чёрное облако, окутывающее его фигуру, на мгновение становится ярче. Подобно чёрному солнцу. Бог любит серую и светлую одежду, скорее напоминающую типовую форму, плащ и шапка скорее показные атрибуты, призванные сбить противника с толку и дезориентировать его. Некая чудаковатость идёт образу на пользу. О, Николай понимает. Своё амплуа он тоже искал достаточно долго. Несмотря на некоторую странность, почти на грани гротеска и абсурда, Бог выглядит восхитительно, почти неуловимое притяжение. Ах, нет. Его тянет вне зависимости от деталей костюма и прочей ерунды. Любая ипостась завораживает. Можно любоваться вечно. Всю жизнь. Когда Достоевский первый раз исчезает без предупреждения, сперва парень пугается, но насмешливый взгляд Гончарова явственно означает, что бояться нечего. Как оказалось, такие отлучки для лидера крыс вполне типичны. Тот делает исключительно то, что хочет и, похоже, даже сам лидер Небожителей не связывается со своим гениальным аналитиком и не спешит отдавать ему приказы без лишней нужды. Николай краем сознания отмечает, что вполне возможно, лидер и Достоевский давно знакомы, возможно они связаны каким-то необычным способом. Однако его слабо волнуют внутренние взаимоотношения в группе. Достоевский возвращается так же неожиданно, как и исчезает, тонкие пальцы и кожа в паутинах залеченных, очевидно способностью, шрамах. Он двигается плавно, мягко, быстро, но Николай все равно чувствует неладное. Даже то, что аналитик и стратег принес толстую папку с компроматом на нескольких чиновников из государственного аппарата Российской Империи, а также где-то нашел любопытные фотографии нескольких высокопоставленных англичан, ничуть не умаляют его тревоги. – Дост-кун, ты не можешь так рисковать! Ты ведь не мог на самом деле все контролировать! – он дразнит, называя его шутливым именем, которое придумал во время одного из групповых занятий японским, поиски и цель с большой вероятностью приведут туда. – Человек, который считает, что контролирует ситуацию всегда и везде, априори глуп. Я не контролирую, я направляю и встраиваю себя или людей в обстоятельства или подвожу рамки под себя и людей. Так или иначе, почти все данные собраны. Скоро можно будет начать, – Достоевский смотрит почти скучающе, и Николай чувствует как трещит внутри что-то, расплываясь по граням. Голоса и смех снова оглушают, забивая чертово, мать его, восприятие. Он привычно широко улыбается. – Как я могу сомневаться в тебе, Дост-кун?! Просто я за тебя так переживаю! – он показывает крошечное пространство между большим и указательным пальцем, а после разводит руки, словно стремясь передать все эмоции, что бьются и режут внутри. Они принадлежат ему? Или он просто выдумывает, вслушивается в голоса и воображает, стремясь убежать ещё дальше от себя, вырваться наконец за пределы, когда наступит тишина и покой? – Не переигрывай, – Достоевский убирает документы в папку, которую следом закидывает в чемодан. Его ждет встреча с боссом, потому он стягивает шапку и плащ, чтобы не выделяться на улице и находит в шкафу другие ботинки. – Ты можешь убедить себя и поверить в любую чушь, но в следующее мгновение разрушишь свой карточный домик, просто подув на него. Что это будет на этот раз? Когда же? По спине проходится холодом, словно прохладным касанием ветра. Кажется, внутри даже замёрзло. Откуда ОН знает так много? Как ОН способен понимать до такой степени? ОН ведь не может читать мысли, верно? Ведь верно же? Николай на мгновение ощущает всё очень ярко, голоса становятся ярче, громко, перекрывая осознание мира. Даже на мгновение возникают зрительные галлюцинации, полуразмытыми силуэтами где-то на периферии зрения. Он на мгновение задыхается и неожиданно приходит в себя, когда запястье сжимают тонкие узкие пальцы. Словно за шиворот вылили ведро ледяной воды. – Дост-кун? – кажется, он даже заикается, до того неожиданным вышло возвращение в реальность. Такого раньше не бывало, никогда. Никто не мог настолько резко вернуть его. По крайней мере, он не помнил, а детские воспоминания отличались кардинальной неупорядоченностью. Его коснулись? Действительно? По своей воле? В голове звенит такая непривычная тишина, что парень никак не может поверить в реальность происходящего. – Ты скоро понадобишься. Не уходи в себя, – просто сообщает он, подхватывает портфель и выходит из кабинета. Николай так и застывает на месте, расплывшись в глупой эйфорической улыбке. Такие холодные пальцы, но почему-то на удивление приятно. До дрожи. Николай обнимает руками сам себя и выдыхает. Ощущения опьяняют, словно он может делать что хочет, словно он вот-вот коснется своей мечты и исчезнет, распадаясь на составляющие. Ведь настоящая свобода – это... Кажется, он готов плакать и смеяться одновременно. Хочется ещё, больше, больше. Так, чтобы до самых костей. Он исподволь наблюдает, стараясь не надоедать своей навязчивостью. Божество почти никогда не меняется в лице, а когда это происходит, даже Николай понимает, что искренности здесь нет, лишь выбор подходящих к ситуации эмоций. От этого становится только интереснее, восторженнее. Его Божество выше прочих людей. Нет, он не обольщается, с этой странной двойственностью сознания, прекрасно осознает, что сам Достоевский такой же человек как и он сам. И, в то же время, истинное Божество. – Садись, — когда он, болтаясь по гостевому особняку, нынешней базе, предоставленной им одним из членов Организации, забредает в столовую, предложение Достоевского застаёт его врасплох. Тот сидит за столом, в одной руке явно сооружённый наспех бутерброд, в другой толстый том поэзии Джона Донна в оригинале. Николай кивает и шлепается на стул напротив, пытаясь справиться с очередной вспышкой восторга, потом неуверенно тянется к тарелке, на которой лежат такие же самодельные бутерброды, ловит безразличный взгляд, в котором чудится одобрение, и широко улыбается. Некоторое время только шелестят страницы, да слышен тихий стук сердец. Николаю тяжело. Он просто не умеет сидеть на месте, постоянно в движении, но сейчас он скорее перебарывает себя, потому что мотивация сильная и яркая, тем более, раз его пригласили, он интересен. По правде сказать, Николай ни разу не видел, чтобы Достоевский выказывал расположение к кому-либо. Услугами Гончарова он просто пользовался, хвалил, но не более. Впрочем, Николай отдавал себе отчёт, что и на такое взаимодействие будет согласен. – Отец небесный, сотворший их И нас для них, и прочий мир - для нас, Приди, владыка из владык, И воссоздай все то, что было "аз": Мой дух в сквернейшем из сердец Самоубийством ал. Адамов бурый прах очисть, Отец От тленных пятен - чистым, как кристалл, Чтоб я до смерти из нее восстал. Николай вздрагивает от неожиданности. Достоевский смотрит куда-то мимо него, он вообще редко сохраняет зрительный контакт с людьми, только лишь когда требовалось отдать приказ или сыграть. В остальное время он то ли находится в себе, то ли просто отсутствует интерес к происходящему. А может выбор подходящей эмоции требует времени. – Эээ…красиво, – Николай бесконечно от всего этого далек, хотя сейчас действительно заинтересован. Даже ерзать прекращает, заинтригованный внезапным желанием аналитика поделиться с ним чем-то. – Вступительные строки Литании, – он всё-таки смотрит прямо парню в глаза, словно теперь воспринимая его всерьёз. Теперь его голос звучит спокойно и сдержанно, как он обычно расписывал планы и стратегии после возвращения со встреч с боссом. – Это молитва, разрозненные молебные воззвания к Богу, Деве Марии. Кажется, и в прошлом люди ничуть не отличались от нынешних. Просьбы, желания, мечты. Придите, избавьте, сделайте же что-нибудь. Достоевский кладет книгу рядом, опирается локтем о стол и кладёт подбородок на ладонь, теперь не сводя с него немигающего взгляда. Парень застывает словно кролик перед удавом, вслушиваясь в его слова жадно. Он пытается отыскать в этих фразах смысл, предназначенный лишь ему одному, поэтому ненадолго зависает. Дружный хохот голосов звенит так, словно по его голове ударили в колокол, и Николай, наконец, выныривает из ступора. – Наверное, это совсем типично для людей? – он не слишком уверен. Прочие редко его беспокоят, ему слишком много тех, кого он слышит каждый день на постоянной основе, чтобы искать других контактов. Да и мало кто нормально относится к его поведению. – Пожалуй, я бы сказал слишком, – расшифровать выражение лица аналитика не получается, абсолютно непроницаемое выражение, тотальный контроль над эмоциями. Если они вообще существуют. Николаю снова сложно представить как такое возможно. В нем самом слишком много всего: эмоций, желаний, тщетных попыток рассеять туман в голове. – А…ну… – хочется сказать тысячу слов, но возникает ощущение, что губы схватило клеем. Да ещё и шуточки, которые отпускают наперебой голоса откровенно смущают, и он только жмурится и улыбается шире, чтобы скрыть замешательство, которое только набирает силу, и наугад бросает первую пришедшую в голову фразу. – А эти занавески совсем не подходят по цвету к столу. Все звуки исчезают из мира, заглушенные громовым многоголосым хохотом. Шума так много, что насмешки, издевки, раздраженные и нарочито умилительные реплики в нем буквально тонут, оставляя за собой только ворох невнятных обрывков. – Хочешь обсудить вкус владельца? – мимолётное прикосновение снова обжигает. Достоевский перегибается через стол и касается кончиками пальцев его запястья. Николай замирает, не в силах понять, почему именно его голос звучит поверх прочих. Зато становится легче, и он немного глупо хлопает ресницами. – Да тут и обсуждать нечего. Помпезно, пафосно ради того, чтобы было. Как ты и сказал, просто люди. А когда ему наступили на хвост, сразу начал обвинять всех, кроме себя и винить бога, что сам такой чистый, а вокруг одни идиоты, – Николай хихикнул. Сам же встречался с владельцем этого дома. Достаточно забавно. Похоже, Достоевский действительно прав. Не то, чтобы парень и раньше не задумывался о подобных вещах, скорее не придавал им большого значения. Как и очень многому. – А ты… веришь в Бога? Ну, как в этой…— он запинается, но в голове всплыло нужное слово, вместе с уничижительным комментарием, который легко проигнорировать. – …Литании? – Бог – относительное понятие, – тот плавно возвращается на свое место и спокойно отпивает ещё кофе, смотрит на дно кружки. Взгляд его ничуть не изменился, то же отсутствие эмоций. Тон ровный, хотя декламировал он фрагмент достаточно вдумчиво и расставив акценты по всем нужным местам. – Верю я в то, что он придет и спасет человечество? Или в его существование в принципе? – Наверное, и то и другое, – бормочет Николай уже толком не понимая зачем вообще задал вопрос. Он хочет знать, так отчаянно и, в то же время, опасается чего-то мутного, бесформенного. Собственной реакции? Неправильных эмоций в ответ, если тот окажется не тем, каким он его себе представляет? Липкий и вязкий страх, в котором он застрял и бултыхается словно в смоле или дёгте, пытаясь вытащить конечности, пока те не увязли окончательно. Кажется, они отзываются на его желания, и его глушит почти ультразвуком. Только по губам он почти читает, короткие односложные ответы. И расплывается в широкой глупой улыбке. – Вот здорово! Значит я тоже так буду! Разумеется, будет. У его уже есть свое Божество, настоящее, такое яркое, что даже сейчас, когда способность неактивна, его буквально ослепляет, едва он вспоминает сияние, окутывающее его. Хочется увидеть снова, оказаться ближе, когда он почти может дотронуться и сгореть дотла. Умереть. – Если хочешь. Пойдем. Мне пригодится твоя способность сегодня. Поможешь, – Достоевский несёт чашку в тарелку в раковину, Николай, на ходу доедая злосчастный бутерброд, следует за ним и чуть круглыми глазами наблюдает как парень моет тарелки. В глаза бросаются покрытые белыми шрамами пальцы: следы укусов и порезов. Картина несколько сюрреальная, и он недолго глупо моргает, прежде чем связывает такие разные образы воедино. – Я тогда пойду и переоденусь? – Да. Но не как обычно. Привлечешь внимание. Сегодня чем незаметнее, тем лучше, – шум воды исчезает, когда снова поворачивается кран. Достоевский убирает длинные волосы с лица, и Николай невольно задумывается, сколько ему лет. Определенно старше него самого, не так давно достигшего совершеннолетия, но насколько? – А? Ага! Конечно! – парень кивает и пользуешься порталом, чтобы перейти в свою комнату. Все валится из рук, пока он пытается найти в свалке, именуемой по непонятной причине его шкафом, более-менее приличную пару брюк, рубашку и пальто. Помогать ему. Помогать Божеству вот так просто и легко? Да он сдохнет, если понадобится! В конце концов, расправив манжеты, он переобувается и спускается вниз по лестнице, в очередной раз забыв о порталах. Даже шум почти игнорирует. Достоевский в парадной одежде на выход, как на один из тех стилизованных под старину званых вечеров, которые можно со спокойной душой назвать балами. Костюм ему очень идёт, и Николай почти открывает рот, радуясь тому, что догадался надеть что-то приличное, а не первые попавшиеся под руки шмотки. – Сейчас мы поступим следующим образом, – Достоевский переходит сразу к делу, объясняя куда они идут и что необходимо сделать. Николай внимательно слушает, по мере каждого сказанного предложения удивляясь все сильнее, но после только кивает. Раз уж он сам вызвался помочь, то логично, что от него ждут просто послушания как на стандартных миссиях Небожителей, пусть эта, как кажется, совсем не имеет к ним отношения. Однако он не возражает. Вскоре они приходят к особняку Голицыных. Охраны столько, что парень начинает гадать, не алмазы ли там сейчас представляют или что посерьёзнее. Удивительно ещё то, что их аналитик несмотря на свою деятельность, похоже, не раскрылся перед властями. Или он никогда бы не осмелился засветиться в таком месте. Сам же Николай…не успел, как любезно подсказывает ему один из голосов. Разве что издали и в образе. Пока его личность не стала достоянием общественности, и, похоже, этим Достоевский решил воспользоваться. заполненный идеальным почерком белый конверт приглашения возникает перед глазами, и что-то кажется странным. Николай не успевает понять. Всего лишь мгновение, когда по ушам ударяет привычный шум, тут же стихший, когда его, замершего на пороге, буквально дёргают в широкую прихожую. Он кивает, неловко извиняется и спешит за ним, стараясь сосредоточиться. Внутри оказалось уже шумно. Множество людей. Не любит Николай подобные мероприятия. Слишком много звуков, и он не всегда может отличить их от собственного шума. Но сейчас он просто сделает что сказано. – О! Михаил Михайлович! А мы вас и не ждали! – высокий сухопарый старик раскланивается с Достоевским, и у Николая сразу появляется двести новых вопросов. Все это хорошо конечно, но разве его зовут не Федор? Или он чего-то не понимает? Любопытство буквально оглушило его, и он принялся вертеть головой, рассматривая убранство. Знакомый зал, почти такой же как в детстве. Кажется. Снова смех, и он не может различить – в его голове, или кому-то просто смешно. Снова вспышка. Несколько девушек переговариваются и хихикают неподалеку. Настоящий. На этот раз. – Дела никогда не пускают, сами понимаете. – Но вам стоит чаще появляться в обществе, слишком уж затворнический образ жизни вы ведёте. Нехорошо-нехорошо, – старик качает головой и экспрессивно стучит тростью о пол, даже борода колышется на мгновение. Тихий смех. Николай в шоке распахнул глаза. Достоевский…. смеется? Его лицо совершенно преобразилось. В чертах что-то мягкое почти добродушное. Николаю кажется, что он спит и видит удивительно сладкий сон. На мгновение он забывает, где находится, просто стоит и глупо пялится на эту картинку. Наверное, на его лице тоже донельзя идиотское выражение, но вот это его как раз не беспокоит. – Спасибо, что вы так переживаете. Мне очень приятно, – Достоевский слабо улыбается, почти застенчиво. От одного зрелища сердце заходится бешеным стуком. Он так счастлив, дико, почти хочется заорать на весь зал от восторга, но череда комментариев в голове приводит в себя. Если сейчас Николай себя дискредитирует в глазах Божества, может и не надеяться, что то его когда-нибудь ещё попросит помочь. Потому он берет себя в руки и ищет нужную цель. Кажется, вовремя. Нужно следить. Приходится отойти, и он больше не слышит разговор, лишь видит оживленную жестикуляцию, словно перед ним другой человек. Николай не уверен, как ему больше нравится. Он прекрасно понимает, что это маска, но Божество снова так сияет, почти как когда использует способность. Чтобы отвлечься, он шатается по залу, слушая разговоры, и не забывая приглядывать за целью их визита. Через некоторое время Достоевский снова подходит к нему. Выражение лица привычное, что это почти даже и разочаровывает. Он кивком показывает ему на кружащуюся в танце девушку. Да, необходимо сделать все аккуратно и незаметно. По счастью, они прибыли достаточно поздно, да и темнеет в Петербурге поздней осенью рано. Ловкость, правильно выбранное время, и когда начинается очередной групповой танец, и девушку оттесняют от нынешнего партнёра, Николай активирует способность. Девушка шокированно распахивает серые глаза, оказавшись на руках парня уже на улице, и тот умело вырубает её, пережав сонные артерии. Приходится выждать пару минут. Девушка дёргается, но вскоре обмякает в его руках. К тому времени, как к ним присоединяется Достоевский, она уже без сознания. – Чисто сработал. Минут десять у нас есть. Перенеси нас на мост, тот, который большой, подальше, – он взглядом указывает направление, и Николай кивает. Иногда ему не хватает концентрации для перемещения крупных объектов, но сейчас словно открылось второе дыхание. В темноте они стоят на мощеномку булыжниками мосту. Фонари горят не везде, под ногами гулко отзывается камень. – Что дальше? – Николай, наконец, даёт волю себе. Больше он не может сдерживаться и скрывать свою заинтересованность в происходящем. – Кто она? Зачем ее похищать? Чем-то помешала Небожителям? Или твоим Крысам? Чем? А босс знает? Или это твоя инициатива? Разве Федор не твое настоящее имя? Тогда почему тот старик, –Толстой, подсказывает голос, – звал тебя иначе? Ты врал ему или нам с боссом? Достоевский вздыхает, нагибается и достает из сапога кинжал, чтобы легким почти неуловимым движением перерезать девушке горло. Николаю приходится спешно замолчать и устроить ее тело на перилах, чтобы кровью не залило его рубашку. Он не чистюля, просто раз уж они на достаточно скрытной миссии, так облажаться будет до крайности глупо. Федор сталкивает тело в Неву. Николай провожает его заинтересованным взглядом, даже немного жалея, что у них сейчас нет времени искать камень. Так всплывёт же, найдут совсем скоро. – Ну так что?! Как тебя зовут на самом деле? – Это имя моего брата. Я использую его для выхода в свет. Пока мне требовалось прикрытие, но когда мы начнем свой план, в этом больше не будет надобности, –Достоевский смотрит немигающим взглядом на бурлящую воду под мостом. Нельзя даже сказать, правду он говорит или нет, но Николай счастлив, что его хотя бы одарили ответом. Парень окидывает взглядом окровавленный камень и медленно идёт в сторону фонарей. Николай спешит следом, придирчиво оглядывая себя. Вроде не испачкался. – А эта девушка? Зачем понадобилось ее похищать и убивать? И почему ты не использовал способность? Ведь так было бы гораздо проще, – он на самом деле немного восхищен, пусть это и почти привычно. Теперь скорее таким мастерством обращения с кинжалом, который уже завернули в платок и убрали на место. – Ее смерть приведет в действие план. К тому же, останься она в живых, ее существование могло помешать некоторым вещам. Лучше перестраховаться, если есть такая возможность, – он говорит все также спокойно, и Николай гадает, надоедают ли ему бесконечные вопросы (словно отрицательный ответ в принципе возможен), и через сколько стоит всё-таки уже заткнуться. – Ого! Она так важна? Ты и будущее видишь, Дост-кун?! – Не я, – лаконично отзывается тот, перекатывая под ботинком небольшой камушек несколько секунд, а потом продолжая путь вдоль набережной, словно его ничуть не пугает возможность того, что их поймают. А, может, он уверен, что этого не произойдет в любом случае. Его уверенность – одна из многих вещей, восхищающих Николая. Его самого порой разрывает на части этот шум, и он зависает, не в силах понять, что следует сделать. Возможно, он даже немного завидует. Опять. – Значит кто-то может? Один из Крыс? Или же это способность босса? – нет, Николай решительно не может заткнуться. Слишком ему хочется знать все и сразу. Слишком ему комфортно и приятно от осознания близости с Божеством. Словно он действительно может заслужить его доверие и быть полезным. – Ты поэтому не убил ее способностью? – Много будешь знать, плохо будешь спать, – спокойно усмехается Достоевский, чуть прибавляя шагу. Николай забирается на парапет моста и с каждым шагом балансирует, пытаясь перейти на бег. Фразы хватило, чтобы заткнуть его, тонкий, но вполне понятный намек. Впрочем, ему, наверное, на самом деле, неинтересно. Соврал ему Достоевский или нет. Был у него брат или нет. Настолько неинтересно, что практически плевать. Все, что имеет значение, возможность находиться рядом. – Эй-эй! – он подпрыгивает, чуть не срывается в воду и замирает, балансируя и не сводя с него сияющего взгляда. Николай отчаянно хочет увидеть его улыбку, услышать смех, как там, во время приема или куда они там ходили. Он понимает, что это фальшь, иллюзия, насмешка, но все же. – А я могу пойти с тобой, куда ты там идёшь и тому подобное? Ты позволишь? Можно? Ну пожалуйста! Формулировку он подбирает долго, пытаясь выбрать из нескольких адекватных вариантов, которые ему предложили голоса. Некоторые даже вспоминать не хотелось. Косу треплет ветер, и парень жмурится в ожидании ответа. Наверное, Божество уловило подтекст. Не могло же быть иначе, верно? Достоевский едва заметно пожимает плечами, в темных глазах намек на эмоцию, но на какую, Николай понять не успевает, теряет равновесие и, тихо охнув, балансирует на парапете, пытаясь не свалиться в воду. Ещё промокнуть в такую холодину не хватало. Достоевский косится на него с тенью интереса, словно ждёт: упадет или нет. Парень все же побеждает и валится на асфальт, а не в реку. Хотя одежду он, похоже, уже испачкал. Достаточно холодно, и он встаёт, стряхивая со штанов грязь и лишь потом замечает, что Достоевский ждёт на месте. Ждёт его. Секунду назад Николай хотел надуться из-за отсутствия четкого ответа, и только теперь приходит осознание. Божество отворачивается и идёт дальше по улице, больше не смотря на него. – Ой! Подожди! Подожди же, Дост-кун! А-та-та! – кажется, он ударился левой ногой, когда свалился, так что теперь несильно прихрамывает. Вот его ответ. Неважно по какой причине. Неважно, что будет дальше. Неважно, если его будут использовать. Он хочет находиться рядом, максимально близко. Близко к своему наваждению.