навсегда

      Снег за окном падал крупными хлопьями, укрывая шершавый потемневший от влаги и блестящий под наледью асфальт. Снег падал, гонимый порывами холодного ветра, а здесь, в маленькой квартирке, ветра не было совсем, разве что слегка поддувало с открытого балкона. Он не резал салаты и не украшал стол уже который год, хотя мама была бы в ужасе, узнав, как празднует сын. Но мамы здесь не было, мама была где-то там, среди огней этой огромной Москвы, улыбается папе, обзванивает родственников и шинкует салаты под дурацкие передачи по телевизору. Они сегодня виделись, обменивались подарками, и она, самая главная женщина в его жизни, шутливо дёрнула сына за нос, беря с него обещание, что подарок будет открыт только после боя курантов. Рифат смолчал о том, что сделает всё, что бы она ни попросила, потому что есть то, чего он осуществить никогда не сможет. Есть тот, с кем даже дышать легче, и кого не получится оставить по собственной воле, даже если его семья поставит ультиматум.       Жемалетдинов любил так, что между рёбрами щемило, что ещё чуть-чуть, и у него кончился бы воздух, запертый где-то там, в грудной клетке, в которой заполошно колотилось сердце. И без этого чувства не существовало его самого, оно жило под кожей, въевшись в кости, подчинив весь организм своей воле, оно было настолько сильным, что иногда становилось больно. Жемалетдинов любил так, как любят один раз в жизни, как любил Фет в своей любовной лирике, которую Рифат так не любил в школе, как любили персонажи дурацких новогодних романтических комедий, как любят в песнях Земфиры. И он это чувство лелеял, вынашивал под собственной грудиной, совершенно не прятал, превращал в бесконечную заботу и сотни поступков (и никогда в слова).       Тот, кто обосновался не только в квартире, но и глубоко-глубоко в нём самом, улыбчивый и по-своему нежный, шумел за дверью, вставляя ключ в замочную скважину, шурша пакетами и переругиваясь с соседкой по лестничной клетке. У неё было достаточно причин, чтобы относиться к нему более чем прохладно, но Рифат никогда бы не смог принять, что к его божеству можно чувствовать неприязнь.       — Я дома! — у Димы улыбка во все зубы, и глаза светятся, когда он видит его, выглядывающего из кухни, так что Жемалетдинов решает умолчать о том, что узнал о его приближении ещё минут пять назад.       Разве это вообще важно, пока он стряхивает уже начавший таять снег с шапки и трёт глаза, потому что на ресницы налипли снежинки, мешающие смотреть? Баринов — большой ребёнок, привыкший строить из себя взрослого рядом с сестрой и матерью и совершенно не умеющий обмануть Рифата. Он любил сладкое, которое им практически нельзя было себе позволить, доводил всех упрямостью пятилетнего мальчишки, не знал полумер и полуоттенков. Может быть в этом даже была своя прелесть.       — Я апельсинов принёс, целый пакет, но забыл спросить: ты их любишь или нет. Если не любишь, то можно отдать Аньке, но тогда ты к ней пойдёшь, она тебя любит.       — Давай сюда свои апельсины, будем есть, в конце концов у нас с тобой достаточно времени, чтобы их осилить.       Дима протиснулся на кухню, потеснив его в проходе и быстро прикоснувшись губами к виску. От него пахло морозом, цитрусовыми и ёлками, которые теперь продавались на каждом углу, его любимым шампунем и одеколоном, запах которого пропитал воротник свитера, натянутого кое-как. От него пахло любовью и счастьем, праздником и каким-то детским ребячеством. Рифат был уверен: если бы у его чувства был запах, он был бы именно таким.       По телевизору, который включил Баринов, снова «Ирония судьбы». Вот уж правда, ирония. Уже второй праздник у них вместе, уже второй праздник надышаться друг другом не могут, хотя у обоих раньше была семья, мама, целующая в макушку, родня, звонящая впервые за год. Они и сейчас все есть. Только обоим известно, что пока они порознь — любой праздник и не праздник вовсе, даже если с самыми родными и близкими. Они друг другу не семья, но божества и не могут быть родственниками. Зато божества могут любить, и они любят.       — Жема, я оливье хочу, домашнего, такого, с колбасой докторской и горошком из банки. — Дима смотрел почти умоляюще, и как этому сопротивляться вообще.       — Алло, мам? А можем мы к вам приехать? Да, конечно с Димой. С нас мандарины. — он хихикнул совсем по-детски, окинув пакеты взглядом. — Очень много, если визуально, это у Димы спрашивать нужно сколько конкретно, или у чека, если он не признается. Хорошо, скоро будем, только скажи, оливье у нас есть?       — Ты дурак совсем?       — Я не дурак, я любовь всей своей жизни знакомлю с родителями. Под новый год, между прочим, очень романтично, любая девчонка о таком мечтает.       Сил не осталось ни на что, кроме дурацкой улыбки, которую тут же смяли чужие губы. Тёплые, родные, и резко стало понятно, о чём все эти песни Мэрайи Кэри, о чём советские фильмы, которые вся страна помнит наизусть, о чём сотни постов в соцсетях и подписей под фотками в Инстаграмме.       — Любовь всей своей жизни, говоришь? — и улыбнулся так хитро-хитро, такой молодой и красивый, такой близкий и важный, такой любимый до спазма в горле.       — Говорю, а теперь давай собирайся, а то не успеем к застолью, и не достанется тебе никакого оливье.       И каждую тысячу лет боги снова находили своё пристанище в человеческом теле, и уходили вместе с избранниками, теряясь среди миллионов погибших, будто бы и не было их никогда. Если это на самом деле было правдой, то Дима определённо был одним из них. Рифат мог поклясться всем, что имел за душой.

«Без тебя жизни нет — я не могу найти. Сколько не жмись к стене, сквозь неё не пройти. Ни одного пути грешной души в зиме. Без тебя смысла нет; без тебя жизни нет.»*