Конец прекрасной эпохи

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал, при содействии луж порождает эффект изобилья. Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя. Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, - это чувство забыл я. (с) Иосиф Бродский

На улицу внезапно и быстро нагрянул серый тяжёлый дождь, и тут же забарабанил по крышам, запузырился в лужах мощённых бульваров. Небо стало изжелта-тёмным, как при грозе, и застанные врасплох люди засуетились укрыться хоть где-то. В прогнозе погоды вроде бы такого не обещали, но на самом деле Колонелло и не проверял утром – забыл. Телевизор в зале с отельным оплаченным завтраком что-то показывал, но скрэмбл-омлет с жареным беконом и горячим тостом в тот момент были интереснее, а мысли в голове висели такие же тяжелые, как раздавшийся позже дождь. Колонелло один лишь свой капучино пил с полчаса, балансируя языком соотношение арабики и робусты, стараясь думать только об этом и больше ни о чём – мерзкий кофе, больше молока, чем варева, и корицы добавили столько, будто пытаясь прикрыть низкое качество зёрен; в Неаполе разгорелся бы такой скандал, что мамма мия. Колонелло промок до нитки за те пять минут, что бежал вместе со всеми, куда глаза глядят, лишь бы спрятаться, не продрогнуть как грустная бездомная собака. К счастью, армейские ботинки не мокли, но ногам всё равно было довольно зябко. Чертыхаясь, он пытался что-нибудь выглянуть. Одно кафе забито до отказа – бар ещё закрыт – общественная прачечная – аптека – секс-шоп – цветочный – китайский «восточный базар» – кафе для местных, столиков нет – ещё одна аптека – переполненный Старбакс – вот он сворачивает в переулок – и «табачка». Он встал, поежившись, под козырьком магазина. Задержал взгляд на урне формата большой уличной пепельницы. Огни светофора отражались косым фейерверком на грязной текущей воде. Шуршали грязными всплесками проезжавшие мимо автомобили. Несмотря на городской климат, пахло свежо – мокрым асфальтом и зеленью густых платанов с пёстрой корой. Колонелло спрятал ладони в карманах куртки и обернулся в сторону своего временного пристанища. На витрине блестели высокие кальяны за сорок евро: синий, зелёный, лиловый с узором, золоченый в форме АК-47. Он не покупал сигареты уже двадцать пять лет. Взгляд, всё такой же меткий и ясный, взгляд снайпера, заскользил по полкам. Руки в карманах почему-то дрожали. Колонелло, прищурившись, пытался вспомнить хотя бы одну марку, которую он любил до... … до начала другой жизни. Память печально покачала головой и развела руками. И тогда уже начали дрожать не только руки, но и, самую малость, колени. Он сказал себе, это всё, брат, от холода. Ты озяб. Сейчас плюхнемся на стул в какой-нибудь в бар, как в старые времена, и закажем... закажем. Колонелло зажмурился. Мозг услужливо рылся в шкафу воспоминаний, но чего-то не было. Просто не было. Вкус любимого пива стерся из памяти вместе с любимыми сигаретами. Неловко потоптавшись, совсем как подросток, он всё-таки вошёл в табачную. Заскользил взглядом по полкам. Прочистил горло. Сделал жесты и голос по-армейски уверенными: – Добрый вечер. Жёлтый кэмэл и зажигалку, пожалуйста. Пожилая «табакалера» латиноамериканской внешности принялась неторопливо искать заказ на стойке с пачками. Колонелло взял марку почти наобум – их курил Иемицу. Но было легче взять чужое предпочтение, чем что-либо другое; Колонелло не решился попросить Мальборо, или Кент, Л и М, Лаки Страйк, Уинстон, Парламент. Он не помнил своих сигарет, и от этого чувства было холодно в районе желудка и по коже бежали нехорошие мурашки. Улица пахла тёмным вечером и дождём. Пальцы неловко, как в те, другие шестнадцать лет, надорвали и сняли тонкий пластик упаковки. Осторожно оторвали бумажку, укрывавшую сигареты. Он смял мусор в ладони и выкинул в ту урну-пепельницу. Зажигалка в пальцах была знакомым весом, маленькая пластиковая чёрная, с простым классическим дизайном. Вспомнилось, что когда-то сослуживцы подарили ему Зиппо на день рождения, но у него так и не хватило времени научиться заправлять и чистить её. А потом случилась Лал, и он променял работу, друзей, дальних родственников на … в основном, на женщину. Потом вышло, что скорее на сомнительную славу, чем на женщину. Он одёрнул себя, чтобы не думать. Колонелло закурил, прикрыв ладонью огонёк от слабого ветра. Закашлялся сначала, слишком сильно затянувшись. Организм забыл, как курить. Выдохнул носом: и внутри стало чуть теплее, чем прежде. Одиноко стоя под козырьком магазинчика, нахохлившись от прохлады и вперившись стеклянным взглядом в прямую завесу серого городского ливня, он дал себе свободу побыть тонким дымом с кончика сигареты – и только. Совсем как тогда, четверть века назад – когда он ещё не умел быть дождём. В глазах было влажно. Колонелло сказал себе, что это от дыма в лицо, и понял, что врёт. (…) – Я не пропишу вам антидепрессанты. Новые мозоли, ещё не привыкшие к оружию, остановились на сгибе бумаги. Ещё не родившийся бумажный самолётик: – Почему, доктор Лаукс? Разве не этим занимаются психотерапевты? Прописывают «лекарство для души»? Вы ведь знаете, что я могу достать что угодно. – Именно поэтому, Адриан, они вам не нужны. Прищуренный взгляд голубых глаз: – Почему? – Как бы вам объяснить ... Видите ли, они помогают смягчить боль. Но не помогают вам выздороветь. Они как антибиотики. Тяжелое лекарство. Но принимая их, привыкая к ним, организм перестаёт бороться. Вы сейчас учитесь жить заново. Вы говорите, новая жизнь. Новая глава. Как вы начнёте всё сначала, если волшебные пилюли зацементируют вас в прошлом? Нет. Вы сильный человек, Адриан. И самая главная помощь вам – это вы сами. И мир вокруг вас. Долгая пауза. Конечно, бороться с лихорадкой, используя антибиотики легче, чем без них. Но некоторые люди не выбирают лёгких путей. – Что вы тогда предлагаете? Попутешествовать? – Почему бы и нет? Если у вас есть деньги на что угодно, значит, вы можете так поступить. Может быть, новая тихая работа в новом красивом тихом месте это то, что вам нужно. Новое высшее образование, или магистратура. Почему нет? – Это риск. – Вы сказали, что рисковали и большим. (…) Следующую неделю он провёл в красивой съёмной квартире на окраине исторического центра города Гренобль. Изысканная французская еда за пятьдесят евро, бокал чернильно-красного вина десятилетней выдержки, всё как хотела когда-то Лал – и столик на одного. А дома он снова захотел есть. Кастрюля с бурлящей водой, три яйца, мелкий стук скорлупы. Синий огонёк газовой плиты, чуть более синий, чем его Пламя. Колонелло давно забыл, сколько нужно минут, чтобы яйца наверняка сварились. Он не готовил со времён Проклятия, даже бутерброд себе почти ни разу не сделал. Ресторанная еда, закуски в кафе, лапша-пюре быстрого приготовления – вот его рацион за последние пару десятков лет. Он медленно выкурил две сигареты, глубоко затягиваясь, с того момента, как закипела вода и были мягко опущены яйца – синяя пачка Л и М. Безучастно потушив окурок в пустой банке из-под кока-колы, он прикрыл глаза … И вдруг нахлынуло. … Раннее детство в гостях у бабушки. Пышные пионы в вазе на обеденном столе; накрахмаленные занавески, шуршащие у распахнутого окна. Солнечный луч, упавший в какао. Бабушка Мария-Луиза в пенсне чистит ему варёные яйца на завтрак. Он болтает ногами, не доставая до пола, а на его хлебе медленно тает деревенское масло. На бабушке синее платье, цвета огонька на газовой плите. Когда он берёт чищенное яйцо, то чувствует её старую мозолистую ладонь; а когда радостно улыбается, видит светлую морщинистую улыбку … Колонелло много, много лет не ходил к ней на кладбище. И хотя соли рядом не оказалось, яйца всё равно вышли приправленные – он выл, и ревел, и давился своим скромным ужином, плача как малолетка, и упиваясь тем запахом детства, который так внезапно всплыл в памяти много лет спустя. Хотелось домой. Хотелось к бабушке. Хотелось никогда-никогда-никогда не встречать Лал. И к чёрту этот прекрасный, прекрасный город Гренобль, потому что одиночество – это клякса на его пейзаже. В некоторых местах нельзя быть одному. (…) – Когда человек остаётся один после долгих отношений, закончившихся крахом – он снова чистый лист, – спокойной сказал доктор Лаукс. – Боль и горечь разочарования испепеляют всё доброе, что когда-то было между вами. Ведь не могло же ничего не быть, признайтесь сами. На месте пепелища остаются тоска, апатия, пустота. Но, знаете ли вы, Адриан, что пепел является одним из лучших естественных удобрений? Не бойтесь. На опустевшем месте неизбежно вырастет что-то ещё. Таков закон природы. (…) В Лондоне было слишком много людей и слишком мало англичан. Дорогие иномарки, богатый выбор чая, акцент кокни (акцент деревенщины), пьяные неприлично громкие саксы-бритты-уэльцы-скотты-ирландцы вперемешку с костюмами и платьями за сотни фунтов. Пасмурное серое небо, влажный воздух. Родина Шерлока Холмса, Гарри Поттера, Большого куша. Величайшая колониальная империя – цейлонский чай как «маст хэв» в любом хаусхолде. Шефердс пай и сконы в каждом кафе. Арабские принцы на бентли и порше; марроканки в хиджабах; индианки и пакистанки в традиционных робах; австралийцы, новозеландцы; маленькие страшненькие филиппинцы; тысячи приезжих и осевших китайцев. И всё это: следы былого величия. Миром уже давно правит другая рука. Люди приезжают и остаются в бесконечной погоне за призраком золотой империи – которой больше никогда не будет, частью которой не станешь, не родившись на Туманном Альбионе. Колонелло перечитывал вторую книгу Властелина колец в оригинале, пережидая дождь в маленьком уютном кафе. Справа – чашка на блюдце, сахарница, чайник с эрл греем и упаковочка сливок. Слева – тарелка домашних сконов, вазочка с мармеладом, пачка Лаки Страйк с двумя кнопками и телефон, на который никто не звонит. Лондон – город-призрак, воздающий хвалу собственной смерти, что пришла и ушла так тихо, в двадцатом веке, что никто не заметил. Когда уйдет великая королева, его гроб наконец опустят в землю – и закончится ещё одна славная эра. Дети и подростки слоняются по Лондону в поисках Министерства магии, Бейкер-стрит или ТАРДИСа. Те, кто постарше, выискивают глазами любимых актёров, музыкантов или ещё кого. Порой краем глаза Колонелло видит свой собственный призрак, когда всё было просто и ясно, когда он мог вырвать своё сердце и положить на алтарь любви. А ещё – призрак Лал, когда она не разучилась рисковать и давать вторые шансы. Моглo ли у них сложиться иначе? Он недолго смог пробыть в Лондоне. Слишком сильно сжималась на горле белая длань то ли Сарумана, то ли тумана. (…) – Больше всего я боюсь вернуться к ней. – Почему? – Я чувствую, что если позволю себе прийти снова, это будет последний раз, и она меня уничтожит. – Тогда не возвращайтесь. – … Это не так просто, доктор Лаукс. – Отнюдь. Это проще, чем вы думаете. Не вы первый и не вы последний, которому это предстоит сделать. Жизнь удивительна и прекрасна. Любовь к женщине испепелила вас, но любовь к миру и самому себе поможет вам снова стать тем, кто вы есть. – А если я не знаю, кто я? – Значит, тот человек, которым вы выйдете из этой ситуации, и есть вы, Адриан. (…) Золотой Мальборо пах так знакомо, как пахнет летним вечером аллея с магнолиями – как что-то из детства. Новый дизайн пачки отдавал чем-то похожим на отчаяние: раньше ведь лучше было. Но дошла очередь до этой модели и марки, так что надо было хотя бы попробовать. На аккуратную австрийскую брусчатку по тёмно-синим сумеркам мелко и медленно сыпал первый снег. Колонелло прикрыл ладонью кончик сигареты, чиркнул спичками и закурил. И сквозь мутный туман десятилетий будто мелькнул сильный золотой луч. ... над ним посмеивались сослуживцы, что он курил лёгкие, почти дамские, сигареты. Но когда умер один их товарищ от рака лёгких, (предпочитавший курево без фильтра), им стало уже не до смеха. Выйдя с кладбища, шурша траурными пиджаками, они все зареклись курить что-то тяжелое. На рыдающую беременную вдову, объятую чёрным платьем, нельзя было смотреть без щемящей боли в сердце. Адриан оставил ей пачку денег, несколько утешений и номер телефона – он не знал, что ещё мог бы предложить. И когда она позвонила много лет спустя, спрашивая помощи для своего сына, трубку взял уже Колонелло. Даже Лал не называла его Адрианом. Хотя она знала. Она всегда знала… Ночные огни Инсбрука плясали по расписным домам, отражаясь в старинной брусчатке мутными бликами. Вечерняя прохлада морозила ноги: и он решил пройтись. Из небольших кофеен и просторных ресторанов пахло едой: хрустящий венский шницель с брусничным соусом, тёплый яблочный штрудель, утопающий в ванили, венский кофе, с тающими взбитыми сливками, наваристый гуляш, коричневый бульон с блинной лапшой, свежеиспечённая пицца. Стулья на улице с любезно предоставленными пледами, радостные человеческие лица, освещенные длинными мигающими газовыми горелками. Сизый дым, висящий с чужих пальцев над разговорами. Он вышел к реке и облокотился на изгородь, вслушиваясь в водяной шелест. Над лохматыми горами не было ни одной звезды: темень хоть глаз выколи. Он вытащил ещё одну сигарету и, поозиравшись по сторонам, прикурил с пальца. Закрыл глаза. Подышал, собираясь с мыслями. – Как странно, – тихо сказал он самому себе на немецком. – Я нашёл что-то из моего прошлого, что хотел и боялся найти. Но при этом как никогда чувствую себя «здесь» и «сейчас» – тем, кто я есть на данный момент. Что это значит, доктор Лаукс? Доктор, не обладавший телепатическими способностями, разумеется, молчал; безмолвствовало и вечное тёмное небо. Сколько раз оно видело таких людей, как он, потерянно скитающихся за собственными призраками? Мальборо Голд, (Лайт, когда-то Лайт), таял на языке горьким шоколадом и грел изнутри какой-то почти праздничной надеждой – маленькой, но тёплой. На небе в этот холодный ноябрьский вечер не светила ни одна звезда, но тлеющий кончик сигареты был для Колонелло ясным сиянием Полярной. Адриан задрал голову вверх, выдыхая дым ртом в поцелуе. Ему на щеку мягко упала первая снежинка – ответом.