Мука радости

«Фавн уже старик». Сказал ему еще такой молодой и прекрасный мужчина! Словно бы говоря о себе самом… По крайней мере, Микеланджело так показалось, отчего-то, сложно объяснить почему. Из-за боли, отчетливо, хоть и на миг, отразившейся во всем его красивом лице и, особенно, в выражении глаз, всплеском ядовито-горькой, печально-обреченной самоиронии? Физической боли, не позволяющей больше, столь рано для его возраста, даже с легкостью ступать по земле, не то, что вскочить в седло, или то была боль истерзанной врагами души? Вряд ли не одновременно и та, и другая… Лоренцо ди Медичи едва успел договорить, шутливо указывая ему на оплошность, как юный Буонаротти отсек от мрамора следующий кусочек, делая улыбку древнегреческого полубога щербатой. Если бы он выбил собственный, молодой и крепкий зуб, и то не было бы так больно. Потому что больно стало сердцу, нестерпимо! Лоренцо Великолепный… Если бы не он!.. С чего начать, с того, что Флоренции, какой горячо любили ее они оба, уже давно не было бы, или с того, что не было бы прямо здесь и сейчас его, Микеланджело, занимающегося тем единственным, чем ему страстно, отчаянно, до муки хотелось? Искусством… Как любовью… С тем, кого любишь… Лоренцо он любил тоже… Долго не подозревая и близко, как именно, даже после того их первого разговора, после которого он тут же взялся за «Битву кентавров». Сплошь переплетение обнаженных мужских тел… И надо же было их второму разговору случиться именно тогда, когда он так увлекся работой над ней, посреди ночи, в одиночестве опустелого в тот час Сада Медичи, когда Лоренцо вновь к нему подошел! Его радость от новой встречи с ним была велика настолько, что едва не пролилась благостными слезами по щекам. Он был счастлив, находясь рядом с ним, столь полно, что чуть было его не обнял, поражаясь про себя такому странному желанию. Не впервые – этот прекрасный мужчина запал ему в душу, мысли, сердце, гораздо раньше, с тех пор, как он увидел его, просто на улице, случайно, мельком, первый раз, и кто-то назвал его имя. Или же еще раньше, от того, что повсеместно говорили о нем и том, как он отстоял Флоренцию в первый, второй, не счесть который раз? Понимание своих чувств пришло к Микеланджело когда Лоренцо ди Медичи поднялся, чтобы снова уйти от него прочь, и желание догнать и крепко обнять напоследок вдруг обернулось желанием и поцеловать его тоже, и не отпустить! Больше он его не видел. Если не считать похорон… Последовавших так ужасающе скоро! А он, глупец, думал, что больнее, чем когда варвары, во имя бога, уничтожали «языческую» Красоту - собранную Лоренцо Медичи в небольшом саду, приютившем начинающих живописцев и скульпторов, как в самом сокровенном уголке души – быть не может! Тогда ему казалось, что они убивают его… их обоих… и он кричал в голос, как если бы его или Лоренцо рвали крючьями на куски! Все, что ему удалось сохранить – незаконченный собственный барельеф, держа его обеими руками, словно в объятиях. То, что видели глаза Лоренцо, то, что нашло в них одобрение, понравилось, словно он сам. Созданное им с мыслью про него, пусть пока слишком смутной. И все. Эти прекрасные глаза закрылись навечно. Проводить в последний путь Лоренцо ди Медичи и горько оплакать пришли все те, кто еще вчера желал ему смерти и ядовито шипел в спину. Почти вся Флоренция - тогда, и так же затем. *** «Давид». Давид, готовящийся поразить врага из пращи. Символ Флоренции. Красоты. Мужской красоты… Он сразу увидел его в нем, ставшем знаменитым куске каррарского мрамора, за который все, как один, боялись взяться. Его, Лоренцо! Он извлек его из него резцом и словно бы возвратил ему жизнь… Никто не обратил внимания на то, как похожи мраморные кудри Давида на пышные локоны Лоренцо Великолепного. Таких ведь много. Такой был один… Для него, Микеланджело – навсегда. Остался.