Алые оттенки

Джикия покидает стадион первым. Московское небо всей своей тяжестью давит его к земле, проскальзывая под корку тягучим опустошением. Вечер окутывает и стискивает, железными путами сплетая конечности и перетягивая у шеи, рассыпается на голову мелкими помесями неприятного декабрьского дождя. Улицы затопляются горечью, отлетая от салона машины кляксами понурого эха, и каждый удар под дых голом застревает в сознании. Послевкусие липнет к одежде, прорезая отверстия в неприятно пахнущей майке, скользит по остывшему телу и тормошит внутренности, беспрестанно мучая мозг. Георгий вживляется в кресло, царапая руль, долго и в упор изучает красный сигнал светофора и вдруг грустно зажмуривается, сильно сжимая челюсти, давится красным, и тот кровавыми волнами лижет его по лицу. Катастрофа прошедшего года оседает на плечи и плюет прямо в сердце, громко смеется на ухо и почему-то стойко и повсеместно удерживает в плену, тяжелой решеткой отделяя от полноценного вздоха. Он плавится судорогой, зачем-то сигналя на полупустой дороге, пару раз бьет ладонями по рулю и трогается, не дожидаясь зеленого: перед глазами яркими брызгами скользит оранжевый свет. Все как-то стремительно холодеет, застывая на коже склизким, противным желе. Джикия дергается, мечтая сорвать с себя мерзкое чувство, но то продирается глубже, вспениваясь в обезумевшей голове и стреляя в упор и навылет. Разноцветие вечера не отрезвляет. Город рябит перед взором несуразным праздничным буйством, ныряя под кожу сгустками глупых гирлянд. Георгий плавится злобой, давится горечью на языке и сплевывает на мокрый асфальт, ставя машину на сигнализацию. Двор давит на плечи, сужаясь и норовя расплющить, кружится перед глазами и играет зажженными окнами, угрожая размазать за этот провальный сезон. Георгий медленно бредет по дорожке, отчетливо слыша, как шипы бутс стучат по промокшему тротуару, неторопливо, скованными движениями ослабленных рук стягивает с себя теплую куртку и кидает куда-то за спину, ступая на лестницу в красно-белом обличии. После игры он не переодевался и не принимал душ. Лишь поспешно скомкал пару сухих прощальных – что вообще можно было после такого сказать — и быстро покинул расстроенный стадион, блещущий за спиной удушающим 1-4. Темная комната размножает чувство вины и несусветную горечь, и та распыляется по округе как из баллончика освежителя воздуха. Джикия падает на диван, так и не включая светильник, подкладывает руки под голову и тяжело прикрывает глаза, слыша в воцарившейся тишине собственное размеренное сердцебиение. Желудок сводит судорогой дикого голода, руки трясутся в волнении и чудовищной грусти бессилия, и окружающий мир звонко ударяет в лицо, катаясь по коже едкими кислотными каплями. Красный цвет собственной формы выделяется в темноте. Он будто залезает под веки, царапая глаз, душит в зародыше попытку забиться в себя и отключить на время чувство тотальной тоски. Джикия борется, пару минут жмурится и болезненно ударяет себя по бокам сжатыми кулаками, врезается в мягкий диван затекшей спиной и дергается в конвульсии невозможности просто сойти с пути и сделать себе остановку. Что-то касается тела. Съедает позывы и пробы, с чудовищной силой разрезая на части попытку забыться и отпустить. Джикия мнет ткань футболки, натягивает, трескает, и в понурой реальности форменная экипировка рвется по швам. Георгий одергивает ладони, безвольно опуская руку, мажет по полу и касается влажного лба, то вытягивая, то сгибая ноги в коленях, тихо, обессиленно матерится и заставляет себя подняться, медленно проследовав в ванную. Горячий напор ранит кожу. Он смешивается с замерзшими клетками и скользит по красным отметинам, будоража сознание бесконечно бушующим алым. Джикия с силой надавливает на бедра, несколько секунд вглядываясь в белесые полосы от собственных рук, а потом выпрямляется и увеличивает напор, теряясь в пустом непринятии. Колкие всплески бесконечного хаоса жалят его под ребрами, отрывают кожу от плоти, и тогда, на месте открытой раны снова проступает красный след кровавого бедствия собственной яркой тоски. Джикия тяжело и натужно ворочает взмыленной головой, накрывает лицо ладонями и вздрагивает, когда за шторкой слышится звук открывающейся двери. Георгий сплевывает, хлопая по волосам порцией дорогого шампуня, пару раз проводит пальцами по макушке и выдыхает, поднимая глаза к потолку. — Это ты, Саш? — голос дрожит, першит истеричными нотками и больно царапает горло, пробираясь наружу парочкой скомканных слов. Максименко за шторкой дергается, роняя на пол зубную щетку, рывком опускается на корточки и задевает раковину, больно ударяясь затылком. Не выдерживает. Саша жмется в своем естестве, которое норовит, взорвав эпидермис, ошметками разнестись по квартире. Он ввинчивает в себя поочередно каждый из забитых голов, и если первые два еще хоть как-то помещаются в сердце, то остальные давят на грудь и раздирают на части, выводя из застоя всплески кипящей тоски. Он пару секунд смотрит на себя в запотевшее зеркало, облокотившись ладонями о края раковины, опускает голову и ухмыляется, когда, кажется, последний гол осколочной пулей задевает висок и намертво там застревает. Сашка бьется в истерике, врезаясь пальцами в могучие плечи, ударяет кулаком по навесной полке и рывком валит с нее все содержимое на кафельный пол. Джикия вздрагивает от кошмарного шума и замирает, потому что Максименко окончательно теряет себя: — А кто еще, по-твоему, может находиться в нашей ванной? — он кричит это истеричным голосом, измято и вяло пошатываясь на ватных ногах. Тут же несколько затихает и снова повисает на раковине, стараясь привести в норму сбившееся дыхание. Джикия скользит по стене согретой ладонью, ногтем проезжаясь по стыкам мокрого кафеля, дышит через открытый рот и вдруг оседает, совершенно повержено и безжизненно опуская руки по швам. Напор горячей воды бьет его по оголенному телу, клацая по разгоряченной коже еще более горячей водой. Он почему-то молчит, вглядываясь в поджатые ноги, долго плавится в агонии яркой тоски, а потом застывает, изранено стонет и тут же еле слышно рычит, захлебываясь чувством подавленности, ударяет кулаками по чугунным бортикам ванны, крошится себе под ноги и медленно, мучительно испаряется. Максименко одергивает шторку, натыкаясь на его взгляд — потерянный, мертвый, сухой — залезает под воду и под мышки заставляет мужчину подняться, придавливая к стене. Хаотично мажет по мокрой щетине, чувствуя, как собственная одежда отвратительно липнет к спине. — Извини, родной, вспылил, — Саша прекрасно осознает, что Джикия расстроился не из-за этого, но почему-то именно так получается выразить шквал собственных чувств, бьющих безжалостно и наотмашь. — Мое счастье. Мой дорогой, слышишь? Джи. Джи, пожалуйста. Максименко держит его за плечи, старательно целует лицо, мажет губами по заросшим щекам и соприкасается лбами, тщетно пытаясь встретиться взглядами. Джикия смотрит убито куда-то перед собой, так что не глядит никуда вовсе, и Сашу это впервые в жизни вгоняет в настоящую панику. Это же Джикия всегда держал его за руки и насильно вытягивал из омута треснувшего кошмара, возвращая в реальность собственной стойкостью. Это Джикия любил его так, что в самые безжизненные серии мир казался живым и прекрасным, только лишь потому что Георгий растворял его боль толчками разогретого чувства. Джикия обожал его, воскрешая, а теперь безжизненно смотрит перед собой, опустив ослабевшие руки вдоль онемевшего тела. — Джи? — у Максименко холодеют ладони, и кожа зудит под налипшей и взмокшей одеждой. Мир мертвеет и гаснет, обжимая и руша порывами едкой отравы. Джикия переводит на него взгляд — все такой же убитый, бесцветный и устало озлобленный. Георгий извергает опустошенность, и та разъедает Сашку насквозь, расчесывает против шерсти и просто приводит в упадок всякие мысли о возможном нашествии перемен. Все абсолютно не клеится, и черная полоса кровавым пятном оседает на их стадионе. — Джи, ты мне нужен. Максименко не умеет приводить в чувства. Он в бессилии жмется, роняя голову на чужое плечо, все это время удерживая Георгия на ногах, скулит в его отогретую кожу и умоляет снова взять инициативу и возродить их обоих, потому что собственных сил, кажется, совсем не осталось. Джикия же молчит. Он просто стоит перед ним обнаженный, горячий и совершенно пустой, не падая снова, лишь потому что Саша вжимает его в охлажденную стену и плотно прижимается сам. Георгий чувствует, как одежда Сашки липнет к его животу, почему-то улыбается в сторону и вдруг цепляет чужие плечи, пряча голову в изгибе шеи тяжело дышащего Максименко. Сегодня Джикия нуждается в нем, а Сашке слишком тяжело взять себя в руки. Он все еще ластится, кончиком носа гладя того по щеке, обхватывает лицо и робко заглядывает в глаза, опять перебивая сильный напор слабым несдержанным голосом: — Джи, слышишь? — Сашка целует его полураскрытые губы, беспрепятственно проникает языком и не получает отдачи, мажет того по зубам и чмокает в уголок губ, застывая на пару мгновений. Время течет слишком медленно, каждой секундой отбивая его по вискам. — Хорошо, Джи. Я постараюсь. Сашка понимает его состояние. Пробует сделаться сильным и хотя бы раз быть тем спасательным кругом, которым всякий раз был для него сам Джикия. Максименко выключает воду и выводит мужчину из ванной, не отерев и не накинув халат. Просто подводит к постели и вынуждает упасть спиной на мягкий матрац. Простыня тут же мокнет, и под Джикией сразу образуется теплая лужа. Сашка сгибает его руку в локте, присаживаясь рядом в липкой одежде, чувственно целует внутреннюю сторону ладони, а потом трогательно гладит по голове, оправляя влажные пряди, скользит подушечками по лбу и тут же целует между бровей. Джикия смотрит на него более осмысленно. Сашка поднимается на ноги, неторопливо и не с первого раза избавляясь от мокрой одежды, ложится рядом обнаженный и совершенно измученный, сталкиваясь кожей о кожу, гладит мужчину по животу и целует плечо, разряжая накал и уныние. Георгий поворачивается к нему, ложась боком, гладит по щеке, и Саша вздрагивает от накатившего радостного восторга: его Джикия оживает, постепенно проявляется как строчки на печатном листе, отображая свое настроение. У Максименко в голове — послевкусие россыпи забитых мячей, пустые трибуны и спазмы собственных неудач. У Джикии в голове — бесконечная серия, отвратительный год и печальное его завершение. — Саша, — Георгий зовет осторожно, на пробу. Придвигается ближе, интимно касаясь внизу, сталкивается и закрывает глаза, чувствуя подступившие чары. Что-то меняется. Что-то окрашивает зловеще алый и обыденно красно-белый. Что-то оплетает за талию и придавливает к постели, утяжелителем повисая на веках. Что-то разжимает тиски, и Джикия делает выдох. — Саша. Это имя Джикии нравится. Он с удовольствием выдыхает его в чужие раскрытые губы, прихватывая нижнюю, посасывает и выпускает, тут же начиная глубокий, чувственный поцелуй. Саша ластится, жмется теснее и опускает руку меж животов, интимно касаясь внизу, соединяет головки и размазывает проступившую смазку. Максименко так остро смотрит в глаза, так красиво закусывает губу, так искренне отдается, даже когда сам забирает инициативу, водя рукой по всей длине, что Джикия улыбается. Джикия просто закрывает глаза, забирая момент, жует его с двойным рвением, жадно глотая каждый вдох и эмоцию, трогает Максименко везде, ведя линию подбородка, опуская пальцы к пупку и снова возвращаясь к щекам. Дергается, ускоряя контакт, дышит в губы, меняясь дыханием, и нависает сверху, одергивая руку Сашки, губами опускается по животу и заглатывает головку. Это всегда отвлекает. Как-то растворяет плохое, кружащее над головами столпами едкого дыма. Это возвращает в сознание и дарит надежду на лучшее. Максименко податливо выгибается, по-хозяйски удерживая чужую макушку, сам насаживает и придает нужный темп, рушась в интимности и послушности Джикии, который так восхитительно располагается у него между ног. — Джи, родной, — у Сашки перед глазами красные пятна, белые всполохи и розовые снаряды. У Джикии во рту его вкус и полная пустота в голове. — Сейчас, Джи, иди ко мне, любимый, иди сюда. Сашка заставляет его сесть на кровати, сам подползает вплотную и сразу вбирает до основания, так преданно и чувственно заглядывая в глаза, что Джикия болезненно хватает его за волосы и запрокидывает голову, тихо и изнеженно простонав. Они не меняют постель. Ложатся на мокрую простыню, сгребая друг друга в охапку. Максименко по-хозяйски устраивается у него на груди и закидывает ногу на бедра, постукивая пальцами по животу. Кажется, у них есть время переосмыслить. Или просто попробовать отстраниться, на определенный период сбросив тяжелые кандалы. Дать себе отдохнуть и прочувствовать близость вне разъездов и траурных игр. У них есть время начать подготовку и снова вгрызться в работу, круша и ломая собственный долгий застой. А еще у них есть шанс все начать заново.