Последняя молитва

Когда Люсьен очнулся от тройного по силе заклятья паралича, первой его мыслью было, что лучше бы он оставался без сознания. Пляшущее освещение в вымороженной ветрами хижине выхватывало из густых и вязких теней лица его братьев и сестры, и все они были искажены яростью. Все, кроме лица Матье, в чьих глазах сверкало скрытое темное торжество. — Вот мы и поймали тебя, предатель, — низко и певуче произнесла Аркуэн, жестом подав знак остальным поднять связанного Лашанса. — Ты ошибаешься, сестра, я никогда не предавал Мать, не предавал Семью, — и он понимал, что его слова сейчас для них просто пустой звук: Беламон расставил свои сети с мастерством, достойным его учителя. «Ты всегда был лучшим моим учеником, как же я мог быть так преступно небрежен, так отчаянно слеп…» — Молчать! — взмахнула узкой ладонью мерка, и Люсьен почувствовал, как острый крюк вспарывает его одежду, глубоко входит под лопатку, подвешивая в воздухе, проталкиваясь сильнее в тело под его собственным весом. В голове словно что-то лопнуло, перед глазами заплясали яркие цветные пятна, и Лашанс инстинктивно дернулся, усугубляя собственное положение. Когда рассудок прояснился, он, прекрасно зная, что последует дальше, обвел равнодушным темным взглядом лица ассасинов, словно стремясь запечатлеть их в своей памяти. В ладонях Алвала потрескивало какое-то комбинированное заклинание: в клубах болотного дыма искрили мелкие паутинки молний. Белизариус, стоявший справа от него, тихо бормотал под нос заклятье, ладони его едва заметно светились розовым — это его магия не позволит Люсьену провалиться в спасительное небытие, его колдовство заставит чувствовать всё, что приготовили для него члены его Семьи. Матье скалил мелкие зубы в усмешке, стоя на шаг позади Аркуэн, в тонких пальцах которой был зажат зачарованный клинок. Он знал, что будет дальше. Боль, бесконечная и всеобъемлющая, как сама Пустота. Речь у него заклинаниями не отняли — но Люсьен и не пытался больше объясниться, понимая, что его слова не будут услышаны. Беламон победил, и это слышалось в его смехе, ощущалось в резких движениях руки, держащей кинжал. Жаль. Как чертовски жаль, что он не смог разглядеть этого раньше, не смог понять, осознать затаившееся на расстоянии вытянутой руки безумие мести. На расстоянии Длани. Что же до других членов Черной Длани, то сердце Люсьена все еще было наполнено любовью к ним. Если бы он так свято, так искренне, так фанатично верил в то, что перед ним на крюке истекает кровью предатель, то это он бы смазывал кинжал очередным ядом, это он бы отправлял заклинание за заклинанием, чтобы усилить чужую боль, это он бы шипел проклятия сквозь стиснутые в гневе зубы. Лашанс не винил их. Аркуэн, Ариус и Увани были правы в своем стремлении покарать того, кто, по их мнению, обрек на гибель целое Убежище. Из-за кого погибли их Душители, кто подстроил смерть самого Слышащего. Как он мог винить их? Он понимал их — и любил, потому что они были частью той Семьи, которая являлась для Люсьена всем. И где-то в глубине души он даже допускал, что заслужил такую смерть: мучительную, полную рек его же крови, агонии и ненависти. Косвенно это его вина. Если бы он только был прозорливее, умнее, мудрее и дальновиднее! Ничего бы этого не случилось, ни лживого Очищения, ни преследования братьев и сестер, ни гибели Анголима, ни даже этой кровавой казни. — Милосердная Матушка, услышь мольбу сына верного твоего, — с разбитых губ Люсьена едва слышным шелестом срывался шепот молитвы, — Прости меня за мои ошибки и прими в свои объятия, чтобы вечно служить я мог Отцу нашему… — Да как ты смеешь, мразь, пачкать Её имя своим гнусным ртом?! — от гнева Аркуэн сорвалась почти на крик, и кинжал ее вошел в истерзанное тело глубже, чем она планировала, оборвав жизнь Лашанса вместе с этой молитвой. Самой искренней из всех молитв, которые когда-либо были направлены к Нечестивой Матроне. От самого верного из её сыновей.