«Я не унижусь пред тобою; Ни твой привет, ни твой укор Не властны над моей душою. Знай: мы чужие с этих пор. (…)»
О, какова мягка особа. Пушкин любил, а Лермонтов страдал? Да нет же. Любил, любил одну! Наполняли его сердце насыщенные ревностью, такие бескорыстно-идеальные мотивы чувств. Александру грустно и легко, печаль его светла. А Михаил всё где-то рядом, ломает душу, бьет о стены. Так он молил её любви, со слезами горькими, с тоскою. Как крик души, твердил — «любовь это болезнь!» А заразившись самым вредным, герой наш слег на дно. Гнет печали той неистовой всё больше в сердце нарастал, а шепот гибели тенистой из гордости возвел причал.«Ты позабыла: я свободы Для заблужденья не отдам; И так пожертвовал я годы Твой улыбке и глазам, (…)»
А строки принимали всё боле грозные фрагменты. Он ненавидел всей душою ту, что однажды полюбил. Да как вы можете? Да что же это? Александр в ноги прыгнуть хочет, словно океан. Коснуться милых ног устами, с любовью лечь лазурной гладью под пшеничным тем зонтом. А Михаил, со своей злобой в сердце, напишет стих — «Я не хочу, чтоб свет узнал.» Готов страдать, как уж страдал, порыв тоски, увы, немал.«И так я слишком долго видел В тебе надежду юных дней И целый мир возненавидел, Чтобы любить тебя сильней. (…)»
В разлуке час, и два, и день, уже неделя. Всё больше ярости внутри. И каждый убежден — не любит он, всем сердцем ненавидит. Да только сердце обливается любовью мертвеца, душа поет о расставании, но, увы, лишь ненависть идёт из-под пера. А Саша извиняется за ревнивые мечты. Так робко и с душою, да только нет ему прощенья. В улыбке боль, а на лице успокоение. Он ведь любил! Любил, как розу соловей. Чертами милыми поэт тот очарован, и каждая строка пропитана его душою.«Как знать, быть может, те мгновенья, Что протекли у ног твоих, Я отнимал у вдохновенья! А чем ты заменила их? (…)»
Как не сойти с ума на грани срыва? Вокруг мир рушится, а он глядит в свои мечты. Отрывки, как кусочки пазла, картиной изложили его скорбь. «Мой милый друг, так в чем секрет столь лихого прощания? Прощания со всем. С тем чувством светлым, со свободой, вне мраке заточения. Ты ведь любил, так искренно, так нежно. Так как позволить ей любимой быть другим, без боли в сердце, без смущения?» — всё молвил грустный наш поэт.«Быть может, мыслею небесной И силой духа убежден, Я дал бы миру дар чудесный, А мне за то бессмертье он? (…)»
Дойти до дна, и осознать, что просто в жизни так бывает. И горю места нет, и жалости, и боли. Всё так бессмысленно, о боже! Да только дом уже не дом, а друг уже совсем чужой. И улыбки не к месту, всё так раздражает. Жизнь идёт мимо, а мысли не вместе. Всё строго в той точке, когда вокруг лишь обвал. Но грусть надоедает, а радость, увы, совсем далека. Вдруг гнев на смену приходит, вытесняя опилки рассыпанных чувств. Тут хочется верить, что всё снова в порядке. Однако на сердце опять неполадки.«Зачем так нежно обещала Ты заменить его венец, Зачем ты не была сначала, Какою стала наконец! (…)»
В мгновение полного молчания, неистова обида всё крепнуть будет, да кричать в обломках сердца. Кто прав, кто виноват, а был ли смысл начинать сию трагедию? Словно Шекспировский роман, да неуместно здесь это сравнение. На людях в шутку, да забавы ради, все чувства можно отсекать — «Да что вы, это лишь поэзия! В моей ли власти — дело страсти? Можете не отвечать.» Как агрессивен и опасен, словно в кресле царь зверей. Непринужденно, без опаски, рассказ свой начал подводить к концу. Увы, от этого ещё мертвей.«Я горд! — прости! люби другого, Мечтай любовь найти в другом; Чего б то ни было земного Я не соделаюсь рабом. (…)»
Сомкнет он очи раз, а перед ними всё плывет. И на лице его ухмылка легкая, он вроде слушает чей-то рассказ. Да омрачит всё одна мысль тёмная, увы, потребуется пересказ. Хоть перед богом исповедуйся, а жизни светлой и прекрасной противоречит каждый миг. Увы, на сердце тот же след. След от пустых надежд и мечт, всё колит, давит на грудную клетку. Оставит метки этот след, да зарастут они цветами, словно в поле, за деревней.«К чужим горам под небо юга Я удалюся, может быть; Но слишком знаем мы друг друга, Чтобы друг друга позабыть. (…)»
Две стороны идут бок о бок, как уныние и гнев. Принятие придет не скоро, а может вовсе не придет. Так Миша закрутил, а требовалось это? Быть может, ложь так затянула? Застрять на «отрицании» и ненавидеть мир. Какая ж выдержка у Пушкина, чтобы терпеть депрессию коллеги? А может, вовсе не депрессия, и всё совсем наоборот. Кто ж кого тут терпит? Да уж, не видал поэт доброт.«Отныне стану наслаждаться И в страсти стану клясться всем; Со всеми буду я смеяться, А плакать не хочу ни с кем; (…)»
Печатая свои стихи, Михаил думал лишь о том, как заблудшая любовь нити по каморкам сердца приплетает. О да, все мысли были об одном, о том, что на душе поэта. Однако на людях не смел показать ничего, лишь улыбку. Не смел рассказать он о том, как с ресниц упала слеза, в тот невероятный, темный час. Намокла бумага в неправильном месте, чернила текут, лист летит в пропасть. Хотелось закончить письмо, да только грусть снова пришла, из глаза струясь.«Начну обманывать безбожно, Чтоб не любить, как я любил; Иль женщин уважать возможно, Когда мне ангел изменил? (…)»
В багряный час вечерней, огненной зари, Пушкин сжег своё письмо любви. Последние слёзы вылил, принял отказ, да продолжал любить. Писал стихи, благословлял любимой быть другим, от сердца отрекая все обиды. И лишь Луна на черном небе напрасные страдания с души в бутылку разума вернет. В неволе чувства увядают, а Михаила боль цветет. И он забыт, как ветер ночи одинок. Измученный тоскою и недугом, в стихах писал он о своем. Увы, о гордости и гневе, ему пришлось солгать.«Я был готов на смерть и муку И целый мир на битву звать, Чтобы твою младую руку — Безумец! — лишний раз пожать! (…)»
Да только в час успокоения, за рюмкой водки был замечен Пушкин. А Лермонтов, с грозой в душе, лишь приговаривал: «Санёк, не майся ерундой. Все эти чувства — одна большая боль. Нет толку, никакого толку! Найти взаимность, словно иголку в сене. Да и зачем? И без любви мир полон дивной красоты.» И ни одна жива душа не прознает истинных мотивов. Как в теле мужика поселился влюбленный, маленький мальчишка.«Не знав коварную измену, Тебе я душу отдавал; Такой души ты знала ль цену? Ты знала — я тебя не знал.»
Вот так, за маской дурака влюбленного, Пушкин скрывал великий порыв чувств. Свой гнев, радость, счастье, печали мгновения да ярости ожоги. За пеленой светлой печали Саши, увы, тоска таилась, а за гордостью стихов его коллеги существовала нестандартная* любовь. В стихах же, что скрывали истинны порывы, жил образ женщины, что никогда не был знаком с душою Михаила.