Воспаление влюблённости

Входная дверь с отвинченной ручкой надсадно заскрипела, размашистые шаги по коридору направлялись прямо к комнате Николая, остановившись на пороге. — Ставрогин, к вам пришли! Он и без этого знал, что кое-кто, обделённый тактичностью и понятием личных границ, снова придёт его навестить. Настроя не было, равно как и повода вставать, но чисто из желания продемонстрировать свою кислую мину и презрение к общению любого рода Ставрогин сунул исхудавшие стопы в тонкие флисовые тапочки и зашаркал к комнате приёма. Здесь время, казалось, не щадило никого, и Николай, пробывший в больнице недели три от силы, уже никак не был больше похож на того развязного студента, по которому сходила с ума добрая половина потока. Шизофрения проявляла себя приступообразно, и в какой-то момент он попросту обнаружил себя забившимся в угол с ножом, вломившись в квартирку Верховенского и угрожая прирезать их обоих по очереди. Помнится, бледный от страха Верховенский потащил его в клинику в тот же вечер и уложил тогда же, стряхнув с отца приличную сумму за не то что платное лечение, а ещё и за нахождение в одиночной палате. Ставрогин упорно отказывался от любых знаков привязанности — ещё не хватало давать Петру повод, что у него есть шансы на что-либо, но больничные стены отняли у него последнюю волю к хоть какому-то бунту. Было тоскливо и невыносимо душно. — Ты как смирительную рубашку снял, м-м? — Верховенский набрасывается за спины, заставив Николая издать совсем неприлично громкий взвизг, — Санитаров позову, они тебя быстро скрутят! — Очень смешно, — кисло улыбается Ставрогин. — Над этим вообще нельзя шутить. — Использую юмор, чтобы отвлечься от психических травм, всё логично! — Пётр роется в рюкзаке, протягивая ворох шоколадок и собственную искрящуюся улыбку. — Тебе обязательно полегчает! Верховенский только что с улицы — весь солнечный и пахнущий озоном — и так хочется наружу, прогуляться, пусть и вместе с ним, что Ставрогин невольно пускает слезу. Пётр жив-здоров, и хотя бы за это стоит благодарить судьбу. Его собственное здоровье было поставлено под вопрос с первых же дней. В больнице усилились кошмары, а просыпался он от них в ледяном поту и с жутким осознанием того, что от себя не убежишь. Каждый день созерцать собственное лицо в зеркале было худшим из испытаний. Не считая случая, когда он пробрался на пост, разбил стеклянную банку с кофе и вонзил осколок себе в шею, пока решётки на окнах покрывали стёкла гнилостного цвета слизью. Кровь не вымылась из-под пальцев все ещё, и Ставрогин заторможенно ковыряет длинные серые ногти, пока Верховенский щебечет на ухо что-то до безумия милое и неприличное; весь в своей манере, шут и клоун. Он ищет пальцами шею Петра, цепляясь ломкими ногтями, и требовательно целует, упиваясь тонкими сухими губами. Верховенский смешно целуется не то от отсутствия опыта, не то от смущения перед Николаем, но в этот раз бояться и умаливать нужно было не ему. Ставрогин задумчиво усмехается, мельком оглядев комнату отдыха и удостоверившись, что они здесь одни, втягивает его в более глубокий и влажный поцелуй, прежде чем, запрокинув голову, разорвать такое приятное прикосновение. Притворяться, что ему всё равно, было безумно сложно первые полгода отношений, и Николаю в конце-концов стало наплевать, что подумают другие, да и сам Верховенский — можно было без стеснения прижимать его ближе к стенке или брать под локоть. Петру завидовали, и только от осознания этого Ставрогин мягко смеётся, бодаясь головой. — Ещё, поди, апельсинов в сетке принёс, — ворчливо бормочет, косясь на то, как Верховенский распаковывает передачку. — Чтоб ты меня потом ими же и избил; чёрта с два! — хохочет Пётр, переводя преисполненный ласки взгляд на Ставрогина. — Энциклопедию про бабочек, блокнот и карандаши. У Николая сладко щемит сердце. — Признавайся, где выучился телепатии! — Признавайся, как научился так искусно целоваться! Верховенский присаживается на его колени, обнимая за плечи, и что-то воркует в шею, сладкое и до безумия приторное. Окно без ручки приоткрыто на проветривание, прохладный воздух треплет волосы Николая, и, кажется, он готов провести вечность в таком положении. Но что-то идёт не так. Перед глазами у Ставрогина мерцает и плывет, губы Петра искажаются и бормочут вещи, которые он более всего боится от него услышать, несмотря на свое показательное презрение. — Никому не нужна твоя чёрствость. — Я прихожу из вежливости, которой у меня не осталось. — Ты обуза для собственной матери. Ставрогин изо всех сил зажимает уши руками, но голоса звучат в его собственной голове, и запястья будто хватают липкие цепкие руки. Тишину прорезает беспомощный крик, и Николай проваливается в забвение. — Ты не нужен даже мне.

***

— Придурок. — Не я здесь кричу по утрам. Николай неловко ворчит, натягивая одеяло до плеч, пока Верховенский с подносом выпечки и кофе выискивает, куда бы поставить всё это добро. В квартире уютнее, чем в палате, и уже это обстоятельство заставляет расслабленно выдохнуть. Ночные кошмары выпускали Ставрогина из своих лап медленно и неохотно, и он то и дело будил мирно прикорнувшего на его груди Верховенского неожиданным воплем. Повезло ещё в том, что Верховенский настолько был влюблен в него до беспамятства, что по собственной инициативе не спал несколько суток подряд, безуспешно пытаясь стеречь сон Николая. Шизофрения ушла в ремиссию, а привычка заботиться — осталась. Впрочем, никто из них и не жаловался. — Я не люблю с сахаром. — Сейчас сварю новый. — И без сахара не люблю. Верховенский задумчиво хмурится, выписывая каллиграфическое «П+Н = <3» взбитым молоком на чашке кофе. — Значит, меня любишь. Я прав? — Поди к чёрту. Пётр ставит поднос на тумбочку и с хохотом уворачивается от летящей вслед подушки. Ставрогин не любил, когда его слабости раскрывали.