Мальчик, девочка - какая разница!

— Я люблю тебя. Я пытался с собой справиться, но не смог… Человек ты или пришелец — мне уже плевать. Пусть все идет как идет. Давай попробуем, а там будь что будет… Потом они целовались — торопливо, словно в любую минуту могли расстаться и больше уже никогда не встретиться; и каждый следующий поцелуй давался ему все легче и легче. Первый был будто шаг в незнакомую реку: он впервые целовал другого мужчину, не по-дружески, не в шутку, не от полноты чувств, а по-настоящему — медленно распробуя на вкус эти пухлые, как у девчонки, чуть вздернутые губы, осторожно и крепко прижимая его к себе, с тревогой прислушиваясь к своим ощущениям в поисках фальшивой ноты. Но нет — все правильно. Все так, как и должно быть. Как же хорошо… Хватит игр, приносящих обоим только боль и обиды. Теперь все взаправду. Карты и сердца открыты, и пришла пора решать, идти ли дальше. А если идти, то куда. Он пока не знал. Но вместе они обязательно разберутся. — Ын Чан?.. Паренек поднял голову, посмотрел ему в глаза, и Хан Кюль выдохнул, даже не успев понять, что говорит совсем не то, что хотел: — А поехали ко мне… Взгляд в сторону… Молчание. Секунда. Две. Три, четыре — да сколько можно?! Он ждал, затаив дыхание, не отрывая глаз от перепачканного желтой пастелью лица: сейчас, вот сейчас оно покажется — неприятие… отвращение… возмущение… Он уже сам испугался того, что предложил. Колебание и — решительный кивок. — А поехали. В машине они молчали. Хан Кюль смотрел вперед, на дорогу, пытаясь не врезаться в автобус впереди, а Ын Чан с ногами забрался на переднее сиденье и отвернулся к окну с таким странным лицом, что на очередном светофоре, покосившись в зеркальце, он не выдержал: — Эй, если не хочешь, могу отвезти тебя домой. Мы же не обязаны прямо сегодня… — и осекся, оторопев от собственной прямолинейности: он имеет в виду это?.. Это. Именно это. Кто бы мог подумать… Похоже, он становится геем быстрей, чем сам от себя ожидал. Ын Чан вздрогнул, повернулся. Взгляд у него был какой-то затравленный. — Устал сегодня?.. — тихо спросил Хан Кюль, не рискуя протягивать руку, чтобы потрепать его по волосам, — он почему-то был уверен, что в этом случае мальчишка распахнет дверь и выскочит прямо на проезжую часть. Безмолвный кивок. — Значит, домой все-таки? — упавшим голосом спросил он. Молчание. Он ждал — руки на руле, нога на газу. Зажегся зеленый, но он не заметил. Сзади нетерпеливо засигналили, и, очнувшись, Ын Чан торопливо пробормотал: — Нет. Давай к тебе. Я хочу к тебе. Он дал по газам с такой силой, что их обоих мотнуло назад, вдавив в сиденья. Ударил в лицо ветер, замелькали в ночи дома, смазалась в одну сплошную линию ограда на мосту, фонари разматывались сияющей лентой — улица за улицей, поворот за поворотом. Оставшиеся одни во всем мире, двое в машине летели в неизвестность, сладкую и пугающую. По лестнице они поднимались в неловком молчании, боясь ненароком задеть друг друга, и в прихожей, разуваясь, тоже жались по разные стороны, но все-таки разойтись не смогли, и когда Хан Кюль, потеряв равновесие, случайно толкнул Ын Чана, тот замер, как подстреленный заяц. — Эй, ты чего?.. — поколебавшись, он все-таки коснулся его плеча, надеясь, что тот не задаст стрекача. — Нет… Ничего… — взгляд исподлобья — робкий и искренний, улыбка. Уже уверенней, со знакомым и таким любимым им огоньком в глазах, Ын Чан повторил: — Ничего. — Есть хочешь? Волшебная фраза сработала безотказно: четверти часа не прошло, как, смеясь и толкаясь у плиты, они в четыре руки стряпали — резали наперегонки кабачок, жарили овощи, грели в микроволновке рис и мешали его с кимчи. Там же, на кухне, и ели ложками прямо с чугунной сковородки, не утруждая себя пачканьем тарелок, обжигаясь, давясь и сражаясь за последние крохи. Как уже было когда-то — давно, когда все было куда как проще. — Тебе кофе сделать? — доскребая последние рисины, с набитым ртом спросил Ын Чан. — Неужели ты от него еще не устал? — Не-а. По правде, я бы хотел всю жизнь работать в «Кофейном Принце». С тобой. Смутившись собственной откровенности, он вскочил и зашарил по шкафам в поисках кофе и чашек, и совсем скоро маленький пентхаус наполнился ароматом крепкого кофе. — А почему ты подарил свой первый помол не мне? — спросил Хан Кюль будто невзначай. — Погоди — вот научусь обжаривать зерна по-хорошему и тебе тоже сделаю. Хан Кюль посмотрел в свою чашку, потом на него и снова в чашку. — А я бы хотел, чтобы ты подарил свой первый кофе мне, — тихо сказал он. — Ты что — обиделся? — только сейчас дошло до Ын Чана. — Да перестань! Мы с ним друзья, и я… — А со мной — нет?.. Они встретились взглядами, и Ын Чан снова испуганно нахохлился. Схватив чашку обеими руками, он поспешно ретировался в гостиную и оседлал свой любимый пуфик. Хан Кюль мысленно проклял свою ревность и любопытство. — Вино будешь? — Что?.. А-а… Ага-ага! — с готовностью закивал Ын Чан и с подозрением спросил, увидев на столе два бокала: — А ты что — тоже? — Поддержу компанию, — улыбнулся Хан Кюль, разливая и напоминая себе, что глоток "для храбрости" не должен плавно перетечь в стакан "для отруба", хотя, конечно, это можно иметь в виду в качестве пожарного выхода. Ын Чан усмехнулся. — Я не напьюсь, не надейся! — Да-да, конечно, все так говорят. — И сегодня тебе не придется меня таскать! — Угу, плавали — знаем. — Да я точно тебе говорю! — Ну-ну, поглядим. В конце концов, не в первый раз, правда? Да и тащить тут недалеко. Покачивая бокал туда-сюда, Ын Чан принялся одним глазом изучать Хан Кюля сквозь перетекающее по стенкам вино. — А скажи, когда ты понял, что без меня не можешь? — спросил он ни с того ни с сего, заставив его поперхнуться. Вино попало не в то горло, и Хан Кюль отчаянно — со слезами — закашлялся. — Ты что — девчонка, чтобы такие вопросы задавать? — вытирая глаза и отпихивая колотящего его по спине Ын Чана, спросил он. Тот сразу замялся, вернулся на свой пуфик, отпил из своего бокала и, покусав нижнюю губу, упрямо повторил: — Нет, а все-таки? Когда? — Сегодня, когда домой ехал, — неохотно признался Хан Кюль. — Потому и вернулся? Вот ведь неугомонный. — Угу, — и, не сдержался: — А ты? — Я?.. — и лукаво усмехнулся: — А кто-то говорил, что такие вопросы только девчонки задают!.. — И все-таки? — копируя его недавнюю интонацию, повторил Хан Кюль. — Давно, — его глаза потемнели. Что это — печаль?.. Сожаление? Боль? — Очень давно. Я… Хан Кюль невольно затаил дыхание. — Понимаешь, тут все непросто. Я… На самом деле я… От треньканья телефона подпрыгнули оба. Хан Кюлю, чей бокал оказался полней, повезло меньше — он еще и облился. Чертыхаясь и даже не взглянув на дисплей, он сбросил звонок, отключил мобильный и повернулся: — Что ты хотел сказать?.. Но мгновение было упущено: Ын Чан мотнул головой и печально улыбнулся. Нить разговора оборвалась, и Хан Кюль, как ни старался, не мог придумать ничего подходящего к ситуации. А теперь что? У него было ощущение, будто он, ночью, в тумане, ощупью пробирается по болоту, где каждый шаг может оказаться последним. Что сейчас нужно делать?.. Что нужно сделать? Он посмотрел на Ын Чана, но тот сидел, с рассеянным интересом рассматривая выставку роботов, красующуюся на полке, и безмятежно потягивал себе вино. Ни намека, ни подсказки. Будь на его месте девушка, все было бы понятно — подсесть, обнять, пара шуток, комплимент, поцелуй… Просто и знакомо. Но с парнем… Ожидание становилось все нестерпимей, и Хан Кюлю захотелось, чтобы быстрее бы уж все началось, быстрее бы все решилось… Он кашлянул, поерзал на диване, огляделся по сторонам в поисках темы для разговора… Взгляд натолкнулся на спасительную стопку грампластинок. — Поставить?.. Ын Чан радостно закивал, допил вино и налил себе еще. Надо же, вроде, худенький, как девчонка, а хоть бы хны — пьет и не пьянеет! Борясь с искушением, Хан Кюль покосился на свой бокал, размышляя, повредит ему еще один глоток или все-таки нет, но тут игла коснулась черного винила, раздались шорохи и поскрипывания, потом зазвучала музыка, а со второго такта вступил голос — запел о рассветах и закатах, о любви и одиночестве, и банальные слова, к которым ему и в голову не приходило прислушиваться, внезапно ожили, обрели смысл и значение. — Ын Чан… — осипшим голосом произнес Хан Кюль, подходя и опуская руки на плечи сидящего к нему спиной паренька. Тот вздрогнул, но не повернулся. — Я… — он кашлянул и начал снова: — Я не гей и не знаю, что делать… Как делать… Но я… Ын Чан с растерянностью взглянул из-под челки и медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, поднялся, дав обнять себя и обнимая в ответ. Хрупкий, легкий, как птица, прижался к груди, уткнулся лицом в плечо. — Я никогда… И не знаю, как… Но хочу… — давился словами Хан Кюль, не в состоянии сложить из них что-то более-менее внятное. И, наконец, выдохнул: — Помоги мне. Покажи, как… Как сделать тебе хорошо. Ын Чан то ли вздрогнул, то ли рассмеялся, то ли всхлипнул ему в рубашку — он так и не понял, с замершим в груди сердцем говоря себе, что теперь уже точно все, теперь пути назад больше нет… Когда ответ так и не прозвучал, он попробовал сделать что-то, что, в его представлении, могло быть приятно: заставляя руку не дрожать, провел по его спине сверху вниз, притянул к себе, прижал всем телом. Паренек вздрогнул — теперь точно вздрогнул — и задышал чаще, горячей. Так? Не так? А-ах… — тепло этих вдохов, просочившееся сквозь рубашку и коснувшееся тела, свело с ума: Хан Кюль начал целовать его, гладить по спине, тискать. Ему было уже все равно, кто, кого и куда — быстрее, лишь бы быстрее, лишь бы все уже определилось, раз и навсегда: — Люблю тебя… — По…подожди… — уворачивался, пряча взгляд, Ын Чан. — Сначала я. Можно? Хан Кюль кивнул головой с таким энтузиазмом, что запросто мог бы получить сотрясение, а в следующую секунду многострадальный мозг и вовсе вскипел: узкие, крепкие ладони нырнули под футболку и начали гладить — по животу, по груди, по плечам; неловко и бережно, нежно и торопливо и… ах, черт!.. — именно так, как он хотел, так, как он предчувствовал, так, как и должно было быть… Взяв в ладони его лицо, Хан Кюль поцеловал его — уже в полную силу, прихватывая зубами губы, толкая его язык своим, и Ын Чан неумело целовал его в ответ. Люблю. Пусть это неправильно, пусть сейчас он ставит крест на всем — на будущем, на всей жизни, на семье, на общественном мнении, — пусть он распинает себя на этом кресте своими же собственными руками… Пусть. По груди, по спине, по лицу, по волосам — маленькие руки двигались легко и быстро, набираясь смелости. Заметив, как медлят пальцы Ын Чана над пряжкой ремня, Хан Кюль сам ее расстегнул и с чувством, с каким приговоренный к расстрелу разрывает рубашку, обнажая грудь перед строем своих палачей, дернул вниз молнию на брюках. Плечи Ын Чана напряглись, руки замерли. "Что-то не так?.. " — хотел спросить Хан Кюль, но не успел, потому что в этот момент ладонь нырнула ему в штаны, и… Ноги подогнулись, он почти упал на диван, подмяв Ын Чана под себя. Тот хрипло выдохнул, и Хан Кюль торопливо перекатился на бок. Он хотел извиниться, хотел спросить, не придавил ли его, но… …но снова не успел, потому что дрожащие и — теперь он знал, теперь он чувствовал — такие теплые, чуть влажные от волнения, липкие от вина пальцы Ын Чана неуверенно сжались. — Так?.. — хриплым шепотом спросил мальчишка, поднимая к нему блестящие глаза. — Нет? Не так? Как?.. Как я должен?.. Чтобы ответить, пришлось сделать два вдоха и выдоха полной грудью. — Как… — силы кончились, пришлось сделать еще один вдох и выдох. — Как себя… Как себе… В глазах Ын Чана вспыхнуло недоумение… И тут же исчезло, сменившись целой гаммой эмоций, которая волной прошла по его лицу, опять заблестев искорками слез. Слезы?.. Почему слезы?.. Сейчас было не до поисков ответов на вопросы — тяжело дыша, Хан Кюль притянул его к себе, поцеловал, нашаривая пуговицы на рубашке, но Ын Чан оттолкнул его: — Нет! Не надо. Погоди… Дай мне… Хан Кюль послушно сдал назад, и рука в его штанах начала двигаться — на удивление неумело, то слишком резко, то слишком медленно. Приписав это волнению, от которого у него самого звенело в ушах, он накрыл его ладонь своей, задавая правильный темп. — Ты словно никогда не… Какой же ты… — если он хотел сострить на тему "даже этому тебя надо учить", то забыл о шутках, когда Ын Чан поймал нужный ритм и начал двигать рукой самостоятельно. В животе вспыхнул целый пожар, от которого пот выступил не только на лбу — по всему телу. Вверх, вниз, снова вверх… "Так поцелуй же меня ско…ско…ско…" — пластинку заело, и Хан Кюль сквозь сцепленные от невыносимого напряжения зубы выдохнул, сам плохо понимая, кому подсказывает — заикающейся певичке или же Ын Чану: -…скорей… скорей… Он стонал и двигался навстречу этой руке и… И вдруг кончил — так внезапно для себя, что успел почувствовать только последние толчки вырывающейся из него спермы. — Ой… — Ын Чан с раскрасневшимся от возбуждения лицом смотрел на него удивленным, полным нежности взглядом, и едва успев перевести дух, Хан Кюль сквозь туман перед глазами и в голове снова потянулся к его лицу, а потом — решительно, не терпящим возражений жестом, — к брюкам. Наверное, вышло даже слишком решительно, потому что мальчишка отпрянул, свалившись с дивана, и перепуганно залепетал, быстро-быстро отползая в сторону: — Мне… Подожди… Я только пойду руку вымою… Прислушиваясь к шуму воды, Хан Кюль стянул футболку и вытер себе живот, стряхнул с ног расстегнутые штаны и сел. Сердце в груди колотилось так, что было больно. "Ско…ско…ско…" — все заикался проигрыватель, и он выдернул вилку из розетки, не сомневаясь, что или поцарапает, или разобьет пластинку, если попробует взять ее в руки; потом посмотрел на кровать за стеллажом… Боязливо покосился в сторону ванной и перебрался туда. Сейчас… За спиной послышалась возня. Он обернулся. Возня тут же прекратилась. Похоже, показалось. Вода все лилась и лилась, но вдруг снова послышались шорохи и звук, подозрительно напомнивший щелчок дверного замка. Но в его уборной никогда не было замка. Там не было даже двери. В его квартире вообще не было дверей за исключением входной. Хан Кюль привстал и неуверенно позвал: — Ын Чан?.. Когда тот не отозвался, он, шлепая по полу босыми ногами, подошел к ванной. В раковину хлестала из крана вода. Пол вокруг был мокрым. Валялось упавшее с крючка полотенце. Хан Кюль растерянно огляделся по сторонам, высунул голову в прихожую. Никого. Кроссовок Ын Чана не было — только его собственные ботинки, сброшенные впопыхах и теперь сиротливо валяющиеся подошвами вверх. Как был, в одних трусах, Хан Кюль выскочил за дверь: — Го Ын Чан?.. Ын Чан! Тишина. Он ничего не понимал. Что случилось? Что он сделал не так?.. Ын Чан, сидящая на корточках за углом дома, тоже ничего не понимала. Ничего, кроме одного: она все испортила, раз и навсегда. Она совершила ошибку. Роковую ошибку, после которой стало в сто раз трудней — а может, и вовсе невозможно — признаться ему, что на самом деле она девушка. И все-таки она должна это сделать. Иначе потеряет его навсегда. Но только не сейчас. Сейчас она ничего не могла — даже стоять. Из тела будто все кости вытащили. Ын Чан вытерла кулаками слезы, шмыгнула носом и достала мобильник. "Извини". Кроме этого слова, в голову ничего не приходило, поэтому она снова набрала: "Извини, извини меня". Телефон вздрогнул и зазвонил. Хан Кюль. При виде этого имени слезы снова полились из глаз. Всхлипывая и подвывая от отчаяния и боли — физической боли в груди, — она дождалась, когда он сдастся и нажмет "отбой", и начала набирать снова. "Извини, что я сбежал. Не сердись. Я люблю тебя. Очень. Мне нужно подумать обо всем…" Потом подумала и нерешительно добавила: "…и кое-что тебе сказать. Увидимся завтра в кафе. Люблю тебя", — и до того, как успела бы передумать, нажала "отправить". Завтра. Она признается ему завтра. И они смогут быть вместе как мужчина и женщина. Наконец-то.