Награжденный

Холодно. Покалывает кончики пальцев. В голове морок и неразбериха — стрекочущий шум, звон. Пытаюсь разлепить веки, но те точно склеились коркой гноя. Думаю помочь им пальцами, но запоздало понимаю, что руки не слушаются — одно лишь покалывание и дает знать, что они вообще на месте. Вроде как. Я все же не уверен. Хотя, нет, погодите… Да. Присутствует еще липкая влажность от шеи до пят, как в ванне сладкого сиропа. И странным образом давящая жгучая теснота. Наверное, так ощущаются фантомные боли? Я лишился тела? Умер?.. В горле нестерпимо сухо, и сглатывание вязкой слюны только дерет глотку больше. Приходится приложить огромное усилие, чтобы слабо разомкнуть высушенные до колючих заусенцев губы и облизать их ноющим, словно обожженным, языком. Зря, как выяснилось — получил боль, глухую и шаркающую. Вся ротовая полость воспалена — десна, язык, небо. Губы, вроде бы, еще и в язвах каких-то — прям мягкие болота в окружении камышового частокола из сухой шелухи. За стакан воды я сейчас продал бы родную мать. И за сигарету уже потом, после — как давно я не курил?.. Как давно я вообще здесь? И где «здесь»? К слову, что вообще со мной такое?! — Ты очнулся, — звучит не вопрос — утверждение. Чуть в отдалении, даже как будто… сверху? Голос смутно знакомый, шипяще-гортанный; не мужской, но и женским назвать тяжко. Не могу вспомнить, где слышал — в мозгу тяжелым медным сигнальным колоколом долбит только желание попить. — Смотри на меня. Посмотреть? Куда? На кого? Я не могу, уже ведь пробовал. Или?.. Я не успеваю доразмыслить — веки раздираются сами, без моего непосредственного участия. Чувство такое, что они сейчас треснут на лоскуты. По углам глаз становится мокро — слезы? гной? кровь? Мутно. Поверх зенок будто песка насыпали — аналогично сухо и колко, — и перед взором стоит грязно-белая пелена. Зрение упрямо отказывается фокусироваться. Превозмогая боль, вяло смаргиваю эту дрянь, что бы там ни было — проходит, кажется вечность. Потому что все тот же голос торопит: — Быстрее! Раздраженно и нетерпеливо. Мне становится страшно — удивительно, что не было до этого. Но осознаю, что пугает не положение и неизвестность, нет. Пугает подстегающее недовольство в голосе. А потому я — опять же, не задумываясь — начинаю моргать активнее, хотя это и провоцирует болезненные слезы; на этот раз — точно их. В мир постепенно возвращаются краски, пелена спадает, и я вижу… Ее. Она возвышается надо мной, гордая и устрашающая. О восьми сильных суставчатых лапах паучьего черного тела в бордовую неровную полоску. Тела, что заменяет ей человеческие ноги. Стройный же стан с небольшой грудью покрывает бордовая паутинчатая туника-вуаль, почти воздушная и полупрозрачная — я могу созерцать тончайшую, воистину паучью талию и ореолы угольно-черных сосков. Изящные длинные руки туника не скрывает, и они ослепляют мне уязвимые сейчас глаза благородной белизной, тревожат сознание длинными черными когтями. Взгляд скользит выше; я осторожно ощупываю им ее всю, страшась тем самым заслужить ее гнев, но все равно будучи не в силах остановиться. Добравшись до лица, невольно задерживаю дыхание. Раскосые красные глаза с недобро суженными вертикальными зрачками сияют багряным светом. Хелицеры под верхней губой и жвала по бокам медленно гуляют, вырисовывая сложные узоры — она опасно скалится, давая мне возможность разглядеть острые белоснежные клыки. Тонкое статное лицо благороднейшей лепки обрамляют длинные волосы, рассыпающиеся по точеным плечам дегтярным каскадом. На хрупких запястьях, длинной шее и бедренных педипальпах поблескивают камнями хитрые амулеты, отражаясь в зубчатом лезвии копья, выглядывающего из-за гордой спины. Она вся такая величественная и высокомерная. Как я мог не признать ее голос? Столь совершенное создание. Перевожу внимание на место, где мы находимся. Вокруг — мрачные кроны узловатых деревьев с кривоватыми грибами разных размеров под ними. Сотни, нет, тысячи грибов освещают эту небольшую поляну белым, бирюзовым, розовым, голубым, пурпурным и вишневым цветами, переливаясь в пульсации и заставляя искриться сказочными огнями росу на траве, листьях. И глаза божественного чуда передо мной. Шум в ушах постепенно стихает, и я улавливаю тихие перезвоны ее украшений, стрекот насекомых, урурукающий щебет какой-то птицы. Поражающее зрелище… Стоп, что? Откуда я знаю ее? Почему я вообще так думаю?.. — Как мое имя? — вопрошает она. Ответить? Надо что-то ответить, да… Но в горле так сухо — говорить больно. Не могу даже хрип выдавить… Так мне казалось раньше. Потому что я понимаю, что не могу промолчать. — Госпожа Амахна, — выдавливаю из себя против воли, ужасаясь собственному голосу — эти каркающие скрипящие звуки недостойны того, чтобы коснуться ее слуха. Горло будто сдавило тисками из колючей проволоки. Невольно морщусь и сглатываю, силясь унять это жжение — безуспешно. Чавкаю ртом и скулю, не сдержавшись. Воды, мне нужна вода, срочно… — Воды… — сиплю вслух, поздно спохватившись. Глаза госпожи яростно вспыхивают, уши, кажется, готовы завернуться трубочкой от ее злобного шипения. — Да как смеешь, двуногий отродье?! — стрекочет она, коверкая общеяз свистящим акцентом арахнохомов. — Чужаку нет воды!.. Чужаку? Воды? Почему я знаю ее имя?! Как же тяжело. Я что-то упускаю. Мне жарко. Мне тесно. — Где я?! — перебиваю, поддавшись накатившей вдруг панике. Что я несу? Почему я здесь вообще?! Нет. Я разозлил ее. Она резким движением встает на дыбы, устрашающе растопырив педипальпы и переднюю пару лап. — Молчать, отродье, пока не разрешено говорить! Если бы мог, я бы сжался в комочек, но тело по-прежнему отказывается подчиняться. Страшно до одурения. Как я посмел… Ничтожество, скверное даже для того, чтобы жрать землю, по которой она ступала… В голове разжиженная каша, мысли путаются. Меня словно… вытесняют из меня же. Притом, я сам. То накатывает, то отпускает. Не понимаю… Гипноз? Она загипнотизировала меня? Отравила? Клейв, помнится, рассказывал, что арахнохомы черной магией владеют. Бредни, конечно, но вдруг… Клейв? А кто это?.. Нет! Надо сопротивляться. Надо жить. Бороться. Жарко. Душно. Воды… Моя госпожа тем временем точно вспоминает о чем-то. Разом успокаивается, поднимает голову к ночному небу, вытягивается. Подбирается вся. Что-то тихо бормочет на своем языке. — Время мало. Пора, — изрекает, прикрывая глаза. А после, не успеваю я среагировать — толкает меня передними лапами. В израненном горле застревает крик. Я кручусь вокруг своей оси, перекатываясь колбасой. И следом падаю. Спину простреливает, тошнит. Заполошно дышу и озираюсь, вертя головой — я в яме. Высоты до поверхности футов семь-восемь, или около того. И в ширину приблизительно столько же. На краю стоит моя госпожа, переминая лапами. Стоит надо мной… Так знакомо — вся ситуация. Дежавю? Стоит мне от нее отдалиться — в голове неожиданно проясняется. И тут же ударом под дых мозги озаряет воспоминаниями. Все — как наяву. Наша с командой экспедиция в земли арахнохомов за как раз этими самыми цветными грибами, которые жутко ценятся у алхимиков. Шутки сокамдов про местных полупауков, для которых эти грибы священны — Айрус их тогда еще нариками окрестил. Наша расслабленность в первые часы, когда на нас никто не нападал — многие отмахивались, что россказни о паучьих дикарях выдумки. И шок, когда мы вернулись к кораблю на закате — к тому, что от него осталось. А потом… Нападение. Драка. Капитан и половина команды полегли на месте. Мы разбежались, кто куда — в лес, по побережью острова. Я с Клейвом сиганул как раз в чашу. Боцман был тем еще параноиком — зубы у него на протяжении всего пути выстукивали дробь. И молол он, не переставая, все, что об арахнохомах слышал за свою жизнь — и про черную магию, и про ритуальное поедание умерших собратьев, про могучее хтоническое божество с именем Аэрахна, про жрецов, про жертвоприношения, про… Много про что. Мы бегали с ним до самой темноты. Ночную тишину прорезали крики кого-то из наших, подгоняя вперед, дальше — куда угодно. После одного такого крика Клейв споткнулся и подвернул ногу. Я тащил его на себе, ругаясь и проклиная всю нашу жадность до легких денег. А потому даже как-то проглядел момент, когда мы выскочили прямиком к их селению — наверное, потому что интуитивно бежали к свету. Множество этих чертовых грибов; огромные шалашные постройки, раскиданные меж деревьев; высоченный костер в центре; какие-то веревки и перекладины над головой, в лиственных кронах; ритуальные то ли столбы, то ли пугала из костей, перьев и цветов. И тварей этих не счесть — большие, маленькие, с разного цвета паучьим волосом, в амулетах этих с ног до головы; все, от мала до велика. Разномастные и разные, точно грибы вокруг. У нас с Клейвом был ступор. Они же среагировали мгновенно, сразу, как мы показались — а может, и того раньше. Засуетились, ломанулись к нам. Клейв отмер, когда несколько из них нас уже окружили — испугался, заорал, вывернулся из моих объятий и ломанулся в сторону, хромая и молясь во всеуслышание. А я стоял и хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. И подавился тем самым воздухом, когда Клейву на моих глазах одним точным ударом копья снесли голову, оборвав его молитву на середине. Его башка прыгала по траве, будто на пружинах, вертясь светлыми лохмами — я следил за ней неотрывно, но слепо. И без сил рухнул на колени, когда одна из тварей наступила на голову боцмана сильной лапой, расколов, как усанрийский орех. Что я тогда говорил, что кричал? Уже и не вспомню — я просто не вдумывался в то, что нес. Наверное, о чем-то умолял, что-то обещал. И видимо, мои слова тварей все же цепанули, ибо после перешептывания с собратьями ко мне явилась госпожа Амахна. Назвала свое имя, спросила о моем. Жрица племени, одна из нескольких дочерей Великой Матери Аэрахны. Я еще так удивился, что они знают наш язык — пусть и плохо, пусть и говоря немного невнятно, но все же. И она вещала о лунных днях, о жертве богине Аэрахне, об осквернении нами священных капищ и об искуплении мной греха нашей команды. Говорила о чистом материале, правильной крови, нужном запахе и подходящем сосуде. О чести и свободе, о воле Великой Матери и каких-то прорастающих семенах. Речь ее лилась в мои залепленные звоном страха уши, вклинивалась острым штырем в сердце. Я осоловело следил за движением жвал у ее рта и машинально мял в кулаках траву. Минута, час — сколько она говорила? Я не знал, да и не хотел знать. Слова ее отсрочивали мою участь — это я понимал, и мне с лихвой хватало. И вдруг — вот оно! Именно это я и вычленил из ее речи, именно за это и ухватился мой пульсирующий от адреналина разум — свобода. Она обещала мне ее. Как мог бы я называться живым существом, если бы не цеплялся в подобной ситуации за каждую мало-мальскую надежду? Контрабандист и пират — я всегда был человеком трусливым и жалким, что уж лукавить, и за свою шкуру не стеснялся даже идти по головам. А потому согласился. Склонился перед ней, рыдая и умоляя об этой самой свободе. Наплевал и на гордость, и на возможно выживших сокамдов, и на грибы — на все. Выжить — все, что беспокоило меня. И она вняла моим просьбам — склонила голову в согласии, оскалилась, подошла ко мне ближе… А что было после — для меня осталось покрыто туманом неизвестности. И вот, очнулся. На грибной поляне, ныне возлежащий в могиле. Обтянутый тугой паутиной, как канатами, одурманенный и обманутый. Она сломала меня, покорила своей воле. Силой заставила боготворить ее, следовать за ней. Яд, гипноз, магия — не без разницы ли, как? За что? Почему? Подлые твари… — Ты обещала мне свободу! — выкрикиваю осуждающе, захлебываясь жгучими слезами и обидой. Разозлю ее?! Да плевать! Я человек, я имею право жить! Кто эти каннибалы такие, чтобы судить меня и отнимать мою жизнь?! Я личность! Не марионетка и не игрушка! Я живой! Свободный!.. Свободный? Но… Нет же… Или да? Я должен заслужить свою свободу. Должен отработать награду. Что опять со мной?.. Госпожа одномоментно спрыгивает ко мне, нависнув сверху и расставив лапы по бокам от моих головы и тела. Так быстро и внезапно, что в этом крошечном пространстве на меня буквально обрушивается вся ее аура — невероятно властная, сильная, яркая… Не лежал бы — сбило с ног. Заторможенно поднимаю помутневший вдруг взгляд и мычу, как умственно отсталый. По подбородку — чувствую, течет слюна. Она надо мной… Моя госпожа надо мной… Так близко, так волнительно… Вокруг витает запах сырой земли, цветов и грибных спор. Наверное, если приглядеться, можно уловить тонкие эфирные следы ароматов. От госпожи тянет чем-то древесным и дубильным. Я чувствую ее кожу, волосы, кровь — ее всю. Дышу ею. — Еще одно слово, недостойный, и не будет твоему телу и духу награды за службу Великой Матери Аэрахне! — впиваясь мне в грудные мышцы когтями педипальп угрожает она, с глухим звуком взрывая землю возле моего уха острием копья. Не будет награды? Но… я так хочу ее. Я же получу свободу. Быть освобожденным ею — честь. И получить награду от нее — честь. Как могу я рассуждать иначе? Почему я вообще противоречу сам себе? Зачем… сопротивляюсь… Глупый. Ведь в груди так приятно и тепло. Когти… Она прикасается ко мне, моя госпожа. Должно быть больно, наверное. Или нет? Как-то… странно. Ватно. Я сам — ватный кисель. Под ребрами вязко пульсирует, завязываясь вокруг ее когтей желейными комочками, облепляя теплой пленкой. Кисель растекается по телу, густой и горячий — вместе с мозгом. Я весь — плыву куда-то. На волнах из паучьего волоса и под звон охранных амулетов. Под песни жрецов Великой Матери Аэрахны. Под глухой ритмичный топот кратного восьми количества ног. Я — в колыбели из паутины и цветов, и колыбельная мне — шепот госпожи. Ее прикосновения аккуратные и прохладные — она освобождает мое тело, разрывая путы. Мое нутро принадлежит ей, великой жрице Аэрахны, дочери Ее, гласу Ее. Органы и кости нестерпимо зудят — мне тесно в этой бренной оболочке. Вскрыв утробу, она освобождает меня, унимая жжение и спазмы перламутровой слизью. Меня накрывает эйфорией, мне хочется петь от счастья и предоставленной мне чести. Я плачу ртутными слезами, принимая Ее милость — одно за другим они покидают Ее чрево, находя покой на согревающих текучих перинах и поблескивая влажными боками, подобно зернам граната. Нити паутины и сетка нервных волокон вибрируют в тон, вторя участившемуся пульсу. В серебре перед взором танцуют гирлянды цветных огней. Ноздри опаляет сладким терпким запахом — медовая луна с примесью жучиного хитина. Я слышу пение Ее — что может быть прекрасней? Гудение горла, бой барабанов, звон свинцовой перламутровой гемолимфы. Тело мое — воздушное и легкое, в нем более нет тяжелых костей и мясного балласта. Я окрылен. Я парю над миром на прозрачных хрупких крыльях. Спасибо, госпожа. Я — свободен. Это так чудесно… Я награжден Ее милостью, Ее словом, Ее волей. Я — сосуд будущей жизни. Я послужил своей госпоже, я награжден возможностью стать частью Ее. Был ли я когда-то более счастливым? Нет. Я не ведал счастья до этого момента. Моя плоть поет под лезвиями когтей Ее, трепещет от соков, что дает Она, восторженно дрожит от осознания милосердия Ее. Я вижу запахи, я слышу вкусы — я ощущаю мир во всей его красе, без иллюзий и фальши. Мой разум невинен и пуст. Я очищен Ею и удобрен. Спасибо, госпожа… Я опьянен жизнью. Опьянен Ею. Воспарив надо мной, Она высекает руками искрящиеся брызги, рожденные танцем амулетов и бриллиантовым свечением. И эти брызги, высекаемые вслед Ее удивительными ножками, ниспадают на меня, укрывая уютным одеялом. Колышется багровое знамя за Ее спиной. Я засыпаю, нежась в объятиях респонсорного пения сотен поколений. Я закрываю глаза и с головой погружаюсь в ртутный омут, укрывая собой Ее сокровище. Великая награда. Великая услада. Этот мир не для меня. Мне тесно здесь и душно. Чувствую себя сдавленным и ущемленным — бренное существование стало в тягость. Мой потенциал не раскрыт — но придет время, он раскроется, расколовшись белоснежными божественными цветками и распустив лепестки из тонкой нежной скорлупы. И под гимны неба и земли я расправлю хрустальные звенящие крылья. Вознесусь туда, к лазуритовым небесам. Благословленный словом и желанием Ее. Мне не представить более щедрой награды. Пение Ее — все тише, тише… Это шелест моих крыльев, это трение паучьего волоса. Мне тепло и тихо. Мне спокойно. Мне счастливо… Я чист. Я буду перерожден. Буду обновленным и гордым. Спасибо, госпожа. Спасибо за свободу…