Любовь по расписанию

Рэндалл сказал ему, что все будет очень легко и приятно для всех. «Мы с тобой выберем фильм получше. Сядем в кресла поуютнее, на задних рядах. Возьмем по паре пива. И хорошенько расслабимся». Говоря это, он все время похлопывал Артура по плечу, сильно стискивая его запястье. Глаза у него блестели, улыбка кривилась так, будто он придумал шутку — лучше некуда. «Я вытащу из этого дурика нормального мужика», или что-то вроде того. Или — «Этот нюня будет потешно подтягивать штаны и убегать стремглав». Или — «Этот придурок не согласится, точно, он свой член по назначению ни разу не использовал». Или — что-то еще. Может быть, рукопожатие Рэндалла было слишком крепким, взгляд — слишком уж соленым и едким, усмешка — масляной, подрагивающей. Артур согласился. Он даже пожал Рэндаллу руку в ответ, крепко, не отводя взгляда, посмеиваясь гортанно и высоко, не разжимая губ. Рэндалл пожалел уже в ту минуту, когда согласился. Но они все-таки пришли. Причем в один из знакомых Артуру кинотеатров — но к чему сообщать такие мелочи? Рэндалл ведь выбирал на свой вкус. И он выбрал самый примитивный и пошлый репертуар, самый простой, с огромными черными парнями и худенькими чирлидершами. Они пришли на дневной сеанс, на котором никогда не бывало много народу. Рэндалл тут же неуютно заерзал, озираясь по сторонам, в липком пропотевшем от чужих задниц кресле, брезгливо тиская замызганные подлокотники. Артур подмечал каждое его движение, запоминал его, будто записывая, чтобы после хорошенько над ним поразмыслить. — У них всегда отличное пиво, — уронил он вскользь и постарался «изобразить» самого Рэндалла: сполз в кресле пониже, распустил ремень на брюках и поиграл вверх-вниз сигаретой, зажатой в уголке рта. Как Артур и предсказывал, Рэндалл не выдержал и трех минут от начала действа. Жаль, потому что Артур все колебался, какая шутка будет лучше: «У тебя классный член» или «Я совсем не вижу, где там твой член?» Он остался до конца сеанса: к пиву он так и не прикоснулся, сигарету не зажег, руку в трусы не запустил. Он внимательно, не мигая следил за действом на экране: огромные потные мужчины, лощеные женщины с огромными грудями, «киски», «дырки», «дрыны», «дойки». Прекрасные, пневматичные машины для совокупления, механистические, резиновые, как фигуры из надувных шариков. Артур искоса смотрел на немногочисленных соседей по залу. Запоминал тот момент, когда вроде бы положено запустить руку в штаны. Запоминал выражение лица. Пытался понять, что же такое «секс», который начинается в момент, когда закрывается дверь, но видел только мешанину из силиконовых сисек и измученных трением членов. Хмурился. Пожимал плечами. Вздыхал. Испытывал порой странное, зудящее ощущение — сродни желанию чихнуть, но другим местом. Пытался запомнить и его. Вяло, неудовлетворенно мастурбировал. Раздраженно убирал член в штаны и вынимал его снова, пытаясь извлечь из него хоть какое-то подобие «нормальной реакции». Получалось слабо: член то вставал, то падал, вяло подрагивал от видов на экране, запрокинутых выбеленных лиц, уродливых треугольных носов с чудовищно идеальными провалами ноздрей, от вида спортивно, ритмично подергивающихся задниц, от совершенно не будоражащего соревнования по выносливости, в котором не было ни капельки пота, ни судороги, ни переживания. Когда сеанс закончился, Артур пешком отправился домой, чтобы продлить полученный опыт, зафиксировать его, в который раз не понять его и разочарованно вздохнуть: он отказывался верить, что за закрытыми дверями случается именно эта конвульсивная пляска, состязание самовлюбленностей и растянутых щелей. Поэтому, придя домой, он еще долго, взбудораженно, листал замусоленную телепрограмму. Терпеливо ждал, когда мама уснет, наконец-то (черт возьми, может, ей выписать таблетки помощнее!). И лишь тогда находил время для себя самого. Он выбирал очаровательную Марлен Дитрих, готовую на все ради своего Леонарда, посреди разбомбленного бара. Прекрасная, чувственно изогнутая рука ложится на щеку Тайрона Пауэра. Поцелуй, в котором лишь страсть. Камера сменяет план — за настоящей страстью опускается занавес. Но разве можно вообразить, чтобы Марлен Дитрих позволила кому-то найти на своем музыкальном, театральном, идеальном теле «дырки» и «киски»? Чудесная, лилейно-нежная Мэрилин в другом фильме Уайлдера. Десятки, сотни поцелуев, которые она дарит Тони Кертису, чтобы научить его любви. В три четверти к камере, рука в его волосах, нежно запрокинуть его голову — чудо, что за сцена! Кларк Гейбл склоняется к благородному, фарфоровому лицу Вивьен Ли. Выпуклый абрис ее губ на надменном, волнительном лице. «Я люблю вас, пусть мы жестокие, скверные люди…» — и Артур вслед за ним не желает никакой другой женщины. От каждой такой сцены, от каждого момента, от каждой ноты в завывающем на фоне крещендо Артур чувствует, как кровь приливает и к его голове, и к пересохшим губам, и к члену, который понимает только такие эмоции, только такое желание. Ему хватает трех минут черно-белого фильма, трех выверенных, идеальных поз любой голливудской дивы, намека на ее тонкое запястье, на мелькнувшую тоненькую ножку в капроновом чулке, на мягкий, покато-сладостный силуэт ее сладкого, белоснежного плеча. Артур сжимает в кулак член и яйца, длится это всего секунду, не более, и ему приходится сдержать стон, выпустить его сквозь плотно стиснутые губы по чуть-чуть, запрокинуть голову и запрокинуться вслед за ней в сладостной, стремительной судороге. И отпустить. И закурить, непременно, после этого. И, конечно же, досмотреть кино. На следующее утро Рэндалл будет неловко отводить взгляд. О чем-то пошучивать. Артур не услышит. Он засмеется и скажет, что раскусил Рэндалла в первую же секунду. И сразу же ушел за ним вслед. Одно радует: Рэндалл слишком напуган собственной вышедшей из-под контроля шуточкой, чтобы разнести ее по всем окрестностям дальше. Но он знает, что Артур знает. И этот их маленький постыдный секрет теперь не будет давать ему покоя. И немного снизит градус шуточек в его, Артура, адрес, возможно, они даже станут добрее. Как знать. Артур слышит себе вслед едва-едва сказанное: «…абсолютно ненормальный». Он почти даже возмущен. Но, вспомнив прелестных силиконовых див, каждая из которых влекла к себе его соседей по залу, вспомнив дырки, дрыны, члены, соски и киски… Пожалуй, он готов оставаться ненормальным.