Разбитый бокал или роковая дуэль.

Дождь барабанил по крыше кареты, пока та направлялась по размытой дороге к поместью известного графа, что устраивал бал в сегодняшний вечер. За окном мелькали осенние деревья, что в ночной темноте не особо выделялись яркой листвой, которая по привычке радовала глаз в солнечных лучах. На столике в карете стояла маленькая керосиновая лампа, освещающая лица двоих. С одной стороны сидел статный высокий мужчина, длинные волосы которого спадали на плечи, придавая некий шарм острым чертам лица, тонкие губы застыли в спокойной улыбке, а холодные голубые глаза ласково смотрели на другого пассажира. Тот был ниже ростом, наверно, на голову, одет попроще, но со вкусом, хотя одежда выдавала в нем обычного слугу. Волосы были собраны в аккуратный пучок, лишь короткие пряди неаккуратно спадали на лоб, слегка скрывая смущённые карие глаза, что как-то виновато поглядывали на своего спутника. Безмолвная тишина длилась недолго, первый, наконец, заговорил: — Ужасный день. Стоило ли в такое ненастье ехать в глухомань, где на каждый десяток миль приходится всего от силы три жилых дома? Вопрос, скорее, был риторический, однако второй пассажир мигом ответил, хоть слова звучали неуверенно: — Мой господин, Вы же сами знаете, сей визит запланирован не только для налаживания партнёрских отношений, но и для знакомства с дочерью графа. Так называемый "господин" закрыл устало глаза и тяжело выдохнул: — Цинхуа, кого ты обманываешь? На кой мне сдалась та барышня? Лениво приоткрыв один глаз, он посмотрел на лицо юноши напротив, на котором в свете играющего пламени лампы было трудно разобрать эмоции: — Пусть в кругах светского общества ходят слухи дальше, что я так и не подыскал себе невесту. Я даже готов знакомиться с дочками всяких высокопоставленных личностей, дабы те хотя бы осмеливались греть надежду о моем состоянии в своих лапах. Больше слухов им знать все равно не дано. Пока он говорил, лицо его сохраняло аристократичную беспечность и самоуверенность, свойственную людям, привыкшим самим устраивать собственную жизнь и не полагаться на мнение извне. Цинхуа едва заметно улыбнулся, выцепив из всей речи своего господина главную мысль, что тот всё-таки не собирался жениться, даже если об неприличии этого среди светского общества ходят разговоры. *** Поместье графа. Торжественный бал в честь удачной дележки компании между тремя "железнодорожными королями". Мобэй Цзюнь стоял в обществе ещё пяти капиталистов, обсуждая новый старт-ап относительно открытия новых заводов в городе. Шан Цинхуа был отправлен к столику за бокалом шампанского для своего господина. Юноша во фраке ухватил бокал лучшего шампанского, что было на сегодняшнем балу, и глазами начал искать мужчину в чёрном смокинге. Встретившись взглядом с такими знакомыми голубыми глазами, Цинхуа бросило в краску, а у Мобэя на лице проскользнула улыбка, дозволенная только для его слуги. С другими людьми, независимо от их чина и статуса в обществе, мужчина держался холодно и безэмоционально. Шан Цинхуа поставил бокал на салфетку и понёс своему господину, вышагивая с идеальной осанкой и гордым видом, словно слугой он совсем и не являлся. Хотя... так оно и было. Отмена феодализма была много лет назад, но он так и не смог покинуть своего господина. В утро, когда закон увидел свет, Цинхуа кинулся в ноги Мобэя, умоляя оставить его у себя, а он будет готов служить вечно. Мобэй Цзюнь смотрел на него ошарашенным взглядом, непривычно пробормотав для себя невнятное «если ты так хочешь...». А потом они остались одни в большом поместье Мобэя, не в счёт нескольких домработниц и поваров, что не мелькали постоянно перед глазами, как когда-то слуги, кои то и дело слонялись по дому с множествами поручений. С обстановкой в доме изменился и сам Мобэй: переход от феодализма к капитализму был не главным, а основным являлось его отношение к Цинхуа, в то утро будто он сам изменился как человек. Стал добр, нежен и даже в некотором плане улыбчив, хоть продолжал прятать все эмоции за холодной суровостью и статным видом. — Мой господин, — единственные слова, что успевают сорваться с губ Цинхуа, и в этот же момент тот неожиданно падает на пол под крики окружающих и звук разбивающейся посуды. Звук пропадает в ушах Цинхуа, он всё видит, но до него крики, музыка, звон сервизов — всё доносится словно через воду. Он смотрит на свои руки, ладонь изрезана осколками бокала, который он сжал в руке во время падения, а тот предательски разбился прямо в ней. Юноша еле поднимается на ноги и задаёт лишь один вопрос дрожащим голосом мужчине, стоящему в бирюзовом пиджаке поблизости: — Зачем Вы меня толкнули? Отвратительная ухмылка появляется на лице белобрысого "джентльмена", что гордо заявляет, одаривая Цинхуа презрительным взглядом: — Ты прислуга или кто? Будешь знать как нос задирать, выхаживая среди светского общества с видом, что важная птица! Он смеётся прямо в лицо Цинхуа, пока тот вытирает кровавую ладонь об одежду. Никто не спешит ему помочь. Почему? Потому что так и есть, он всего лишь прислуга. А тот мужчина все не замолкает, слова его режут изнутри с нестерпимой болью: — Может тебе и сделали великое одолжение, освободив от прислуживания по закону, но ты должен понимать, ты всегда будешь слугой, всегда будешь ничтож... Он не успевает договорить, как в его лицо прилетает кулаком. Мужчина теряет равновесие и, вмиг оказавшись на полу, смотрит снизу вверх в голубые глаза, наполненные яростью. После ему в лицо летит записка, а господин в дорогом смокинге, схватив за руку своего слугу, удаляется из зала. Даже не удосужившись подняться с пола, ошарашенный и одновременно возмущённый джентельмен раскрывает сложенный вдвое лист бумаги, читая его содержимое: «Оскорбив моего слугу, Вы оскорбили и меня. Извинений я не принимаю. Не терплю ждать более, у Вас есть полчаса подготовиться стреляться со мной. Ровно в одиннадцать на поляне за рощей поместья графа, сего мероприятие Вы осмелились посетить. В случае отказа – пощады не ждите». *** Одиннадцать часов вечера. Поляна за рощей поместья. Двое дуэлянтов стояли спина к спине. В руках каждого был револьвер с одной пулей. Секундант был один на двоих, им вызвался быть наблюдавший за причиной дуэли герцог. В метрах двадцати стоял юноша, в кровавом фраке и перемотанной рукой, что весь дрожал, а в глазах его виднелись застывшие слезы. Он что-то шептал себе под нос, время от времени со страхом повторяя громко одну и ту же фразу: — Мой господин, оно того не стоит! Но ответа всё не следовало, Мобэй был непреклонен, выражение лица его преисполняла холодная расчётливость и ярость. — По сигналу каждый дуэлянт проходит пятнадцать шагов, после следует одновременный выстрел, — послышался голос секунданта, —Победа засчитывается за убившим соперника. Дождь прекратился, поэтому ничего не перекрыло истошный крик, разрезавший ночную тишину, и звук листвы, что зашуршала от колен припавшим на неё. Из глаз Цинхуа полились слезы, которые он не в силах был остановить. Под собственные всхлипы он начал прокручивать в памяти все моменты, связанные с его господином. Как тот обходился с ним до отмены феодализма, как после, как недоумевающе тот смотрел на умоляющего остаться с ним Цинхуа, как Мобэй первый раз взял его за руку, кротко улыбнувшись, как разрешил сесть с ним за один стол, как с этого дня они стали вместе завтракать, обедать и ужинать. Как они пили вино после ужина, а потом Мобэй потащил Цинхуа в свои покои и долго целовал шею, плечи, щеки и губы, пока его не сморило. И уже на следующий день стыдился смотреть в глаза собственного слуги, а Цинхуа все гадал ударил ли тому в голову алкоголь или это было что-то большее... Сейчас перед лицом возможной смерти самого главного человека в своей жизни Шан Цинхуа, наконец, признался себе, что любит своего господина. И потерять этот свет сравнимо с собственной смертью. Накатившие воспоминания мигом развеял прозвучавший выстрел. Цинхуа ошарашено забегал глазами по темной поляне в поисках фигур, что различимы были лишь в свете луны. Увидев длинные волосы, развевающиеся на ветру стоящего спокойно человека, с опущенной уже вниз рукой с оружием, Цинхуа с облегчением выдохнул. На земле корчился в мучениях обидчик, доживающий последние мгновения, около него крутился секундант. Цинхуа вскочил и понёсся к Мобэю, влетев в его объятия. Мобэй крепко обнял слугу, пока тот, как заговоренный, шептал лишь одно слово «живой». Шан Цинхуа даже не думал, что он бормотал в грудь своего господина. Что-то о том, что он не достоин такого поступка, не достоин, чтобы из-за него стрелялись, что не пережил бы смерти Мобэя, что его задушила бы совесть, если тот погиб. А потом он поднял глаза и посмотрел на Мобэй Цзюня и прошептал: — Я Вас люблю. Мобэй широко раскрыл глаза, а через мгновение прохладные губы коснулись пылающих губ Цинхуа. Поцелуй длился недолго, ведь послышались слова ещё неуспевшего обернуться на них секунданта: — Он мертв. *** Непонятно как двое добрались до поместья. В карете они ехали уже не друг напротив друга, а рядом. Мобэй крепко держал за перебинтованную руку Цинхуа, словно никогда уже не сможет этого сделать в будущем, и постоянно поглядывал на него, а после отводил глаза, будто снова погружаясь в какие-то раздумья. Цинхуа же смущённо смотрел в пол, ощущая, как быстро бьется сердце от прикосновений своего господина. Войдя в спальню, Мобэй тут же повалил Цинхуа на кровать, напрыгнув сверху. Стянув со слуги фрак, его руки занялись рубашкой, расстегивая её на Цинхуа, мужчина потянулся за поцелуем, однако слуга его притормозил. Мобэй Цзюнь застопорился и посмотрел в глаза слуги, тот в первый раз их не отвёл и твёрдо сказал: — Мой господин, пообещайте мне, что никогда больше не будете стреляться насмерть. Мобэй ухмыльнулся и ответил, — Никогда более, — хотя, что испытал он на момент данных слов, было гораздо тяжелее скрыть за ухмылкой, чем тот думал. Шан Цинхуа в эту же секунду сам заключил губы Мобэй Цзюня в долгий и страстный поцелуй. Он положил руки на плечи своего господина и начал снимать впопыхах с него пиджак, когда руки дошли до рубашки, то Цинхуа уже не отдавал себе отчёта действий, что не поддававшиеся пуговицы вмиг оказались оторваны, оголяя широкую грудь Мобэя. Хоть тот и был аристократом, но не брезговал физической нагрузкой, поэтому обладал приличной мускулатурой. Мобэй остался в одних штанах, а вот своего слугу раздел полностью, прижавшись к его пылающему телу своим. От ощущений желанного тела Цинхуа весь передернулся, глубоко вдохнув, честно сам не зная, что ему делать. Однако Мобэй Цзюнь времени не терял, вновь припал к губам слуги, покусывая их и проталкиваясь языком сквозь зубы Цинхуа. Оторвавшись от его губ, он начал целовать шею юноши, в некоторых местах ненадолго задерживаясь. Шан Цинхуа начал тихонько постанывать, а после едва слышно прошептал: — Будет же видно... Мобэй Цзюнь отрезал: — Этого я и хочу. Он притянул за подбородок слугу к себе, жадно вгрызаясь в его губы, но сам Цинхуа стал более раскрепощённым и начал углублять поцелуй. Стоило юноше оторваться от губ своего господина, чтобы вдохнуть, как два изящных пальца оказались у него во рту. Цинхуа будто знал наперёд к чему это, коснувшись языком подушечек пальцев, он начал тщательно облизывать их, что стоило Мобэю начать вытаскивать пальцы обратно, как ними потянулась тонкая ниточка слюны от рта Цинхуа. Мобэй Цзюнь улыбнулся, а два пальца шустро направились в область паха Шан Цинхуа. Тот уже давно изнемогал от возбуждения, и стоило влажным подушечкам коснуться колечка мышц, как юноша, казалось, жалобно взвыл. Изящные пальцы круговыми движения доводили до ранней истомы, заставляя расслабиться и поддаться этим чарующим ощущениям. Вскоре в Шан Цинхуа с легкостью вошёл один палец Мобэй Цзюня, а через некоторое время последовали второй, третий, со всем трепетом разрабатывая юношу. Только Шан Цинхуа осмелился сказать, что ему мало этих трёх пальцев и он желает большего, как Мобэй вовсе убрал руку, посему слова так и сорвались с уст Цинхуа. Заместо них прозвучал томный стон, который буквально через секунду заглушил долгий поцелуй. Но возбуждение сводило с ума, что Шан Цинхуа забыл о любом страхе перед своим господином и начал скулить прямо в губы того: — Мой король, войдите... войдите в меня, я прошу... Стоило ему это сказать, как лицо залилось краской от осознания, какие же всё-таки слова он произнёс. Мобэй Цзюнь же, в свою очередь, едва заметно улыбнулся и расстегнул брюки одной рукой. На ухо слуги он серьёзным тоном прошептал: — Как пожелаешь. Головка члена коснулась анального отверстия, а выделившаяся естественная смазка помогла довольно быстро войти ей полностью в Цинхуа. Юноша вцепился рукой в простыню и сжал ту в кулаке, закусив нижнюю губу. Мобэй начал медленно двигаться в нем, одаривая первыми нотками предстоящего удовольствия. Сначала это были заглушенные вздохи, которым мешала прозвучать закушенная губа Шан Цинхуа, но вскоре тот не выдержал, и спальня наполнилась звуками нарастающих стонов. Мобэй вошёл полностью. Наконец-то, долгожданное случилось. Нельзя было сказать, кто хотел этого больше: Мобэй Цзюнь, сердце которого впервые растопили и подарили возможность почувствовать любовь, или Шан Цинхуа, с опаской и одновременно с восторгом наблюдавшим влюблёнными глазами за человеком, который сделал больше для него, чем кто угодно в его жизни. Трудно сказать, в какой момент зародилась запретная любовь между ними двумя. Это было сравнимо с графином, который наполняешь водой, но одной капли хватает, чтобы переполнить его через край, так и здесь в сумме простых поступков в сторону друг друга какой-то один переполнил сердца обоих, породив то светлое чувство, что зовут «любовью». Мобэй с громкими шлепками входил в Цинхуа, что время от времени заглушали даже стоны юноши. Он ощущал, как всякий раз внутри Цинхуа все сжимается, что доставляло удовольствие им обоим разом. Только член начал с особой легкостью скользить внутри слуги, Мобэй стал наращивать темп, сам попутно томно вздыхая. Шан Цинхуа сильнее сжал в руке простыню, и стоило Мобэю это увидеть, как он с какой-то странной усмешкой вытащил член из юноши. Его слуга приоткрыл глаза, на которых выступили слезы. От подступающего, но так и не случившегося, оргазма сводило ноги, Цинхуа хотел что-то сказать, но сил хватило лишь вопросительно посмотреть. Буквально в считанные минуты сильные руки схватили за бедра юношу, и через долю секунды тот оказался в коленно-локтевой позе. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что от него хотят, поэтому Цинхуа тут же прогнулся в спине, то и дело напрашиваясь на продолжение, которое, разумеется, последовало. Мобэй по новой вошёл в него, но, сделав пару медленных толчков, начал наращивать темп. Вместе с темпом возрастала и громкость стонов Цинхуа. В один момент Шан Цинхуа ощутил, как сорвал горло, что начинало свербеть и хрипеть. Из-за затуманенного сознания он ничего лучше не мог придумать, как закусить пальцы, сжатые в кулак. Наверняка, зубы вцепившиеся в нежную кожу приносили боль, тем более, будто бы назло это была рука, поврежденная осколками бокала, но Цинхуа этого не осознавал, единственное, что он мог понять, ещё немного и он дойдёт до пика своего наслаждения. Мобэй Цзюнь глубоко вдохнул и почувствовал, как кончил прямо в момент очередного толчка, что изверженное семя вылилось внутрь юноши. Мужчина начал аккуратно вытаскивать член, а за ним тонкими струйками потекла беловатая жидкость из анального отверстия Цинхуа. Тот всё ощущал, но контрольной точкой собственного оргазма для него стало чувство, как сперма течёт из него по ягодицам и внутренним сторонам бёдер, и мысль о том, что это сперма того желанного мужчины, который уже всегда будет рядом. Девственность который потерял именно с ним. Беловатые капли появились на простыне и под Цинхуа. Каждый получил удовольствие друг от друга, и каждый из этих двоих понимал, что это был шаг к нечто большему между ними.