Лживое зеркало

Шинобу сегодня вновь говорит, что у него нет друзей. Что его все ненавидят. Даже когда с ее тонких, бледных, словно крыло жука, губ, слетают эти слова, полные притворства и неправды, ее лицо остается все таким же фальшиво спокойным. Растянутом в приторной, но ненастоящей улыбке. Она улыбалась — но ее глаза были мутные, в них плескался гнев. Холодный и мерзлый, как потрескавшийся лед. Гнев, годами сдерживаемый в клетке из несбыточных обещаний кому-то. Она его все время старается спрятать, но не особо хорошо выходит. Гию в такие моменты смотрит на Кочо с застывшим во взоре удивлением, которое все, почему-то, принимают за печаль. Но на самом деле он просто не понимает, как можно говорить подобное. Как можно решить, что Гию бывает одиноко, как можно решить, что его якобы заденут такие слова. Сабито же рядом. А Сабито, однозначно, его друг. Сабито же рядом. А Сабито, однозначно, его не ненавидит, а любит. Неясно только почему. Гию же трус. И это непреложная истина. Он был трусом когда-то в детстве, он остался трусом и сейчас. Разве можно любить трусов? Даже отборочные испытания фальшивый Хашира прошел условно. Прошел, потому что его страх был слишком велик, чтобы позволить мальчишке с потрескавшейся катаной и раной под ребрами умереть. Его страх — огромный, вечно воющий зверь — велел ему выжидать, когда кто-то другой сделает все. Замарает руки в смрадной крови демонов. Испачкает по локоть кожу в багряном и липком соке. Отдаст свою жизнь, чтобы все жили. Оправдания, что Гию был ранен, что он еле держался на подкошенных ногах, а дышать почти не мог, — это глупость, которую придумал сенсей. Глупость, которую придумали люди вокруг, чтобы пожалеть его. Но сам Томиока себя жалеть не собирался, как и переставать винить. Во всем, что тогда случилось и что не случилось. Сабито, что стоит рядом, за плечом, на его слова и мысли о трусости только усмехается. Гию кажется, что усмешка его немного нервная и прозрачная. Должно быть, он попросту устал тысячу тысяч раз слушать, как после очередной миссии, после очередного дня рядом с Кочо и другими истинными столпами, его друг начинает свой поздний вечер всегда одинаково: по новой вспоминает все, что вспоминать не следовало бы. Как Сабито еще не надоело наблюдать своими хитрыми лисьими глазами за тем, как Томиока перебирает каждый горький и жалкий эпизод своей жизни, как перебирают монахи бусины на четках? Но Сабито хранит чужое таинство, которое не будет нарушено никогда. Вслушивается внимательно в ритуал покаяния, когда Гию может с наслаждением истязать свою душу избитыми до невозможности «прости»: — Прости, что тогда не пошел с тобой. — Прости, что тогда отпустил тебя. — Прости, что не смог помочь тебе. — Прости, что ты погиб из-за меня. Возможно, Сабито уже немного надоело выслушивать одни и те же печальные фразы, которые превращаются в угасающую молитву. Темнота и безмолвие комнаты становятся вечными спутниками каждого такого откровения. А он сам — немым слушателем самобичевания. Немым, но всегда благодарным. Даже если маска Кицунэ, сдвинутая набок, так серьезна и холодна. Сабито сам всегда теплый, похож на огарок медовой свечи. Гию чеканит каждый слог, произносит хрупкие слова трепетным шепотом, словно бы боясь разбить. Касается кончиками пальцев холодного зеркала перед собой, которое становится немного мутным от человеческого тепла. Оглаживает отражение рядом, что так близко — на расстояние вытянутой перед собой руки. Сначала проводит подушечками только лишь поверх персиковый прядей. Потом ведет ниже, к жесткой скуле. Наконец, к шраму — любимая, обожаемая деталь. Доказательство силы и воли к жизни. Стало уже привычным только так прикасаться к чужому лицу, чужой коже. Потому что если развернуться, в пылком желании обнять или подарить поцелуй, окажешься вновь один во мраке ночи, что пропах едкой, пахучей глицинией. Потому что, если развернуться, то придется отринуть прекрасный в своей жестокости сон, то единственное место, где Гию чувствует не только лишь мёртвый штиль собственной души, но и что-то еще… Словно голос из глубины. Не слышит голос, но чувствует, смотря на Сабито. Сабито, которого уже нет. Или которого уже не должно быть в мире, но который должен быть с Гию. Всегда. Потому что так правильно. Это их давняя клятва — они всегда вместе, всегда были и всегда будут. В горе, в радости, в слезах, в обидах, в собственном высокомерии. Гию не может быть без Сабито. Гию лишь часть чего-то большого и теплого, что таится в загадочной улыбке этого Кицунэ, в его добрых словах и горячих ладонях. Гию не может быть один. Его просто бы тогда не было. Хотя, многие как раз и говорят, что Гию уже нет. Он прибывает в извечном спокойствие в мире под луной, но он не с людьми, что живут рядом. Всего лишь призрак. Он — это отражение в воде; круги, что рассекают озерную гладь; капли дождя на траве; роса в небе; Среди чужих людей Гию живет воспоминаниями, потому что только там все правильно. Там у него есть один только друг друзья, и нет хлестких слов бабочки Шинобу. Там есть Сабито. Единственно нужный, обожаемый, благородный, достойный, сильный… Гию нравится порой перечислять вслух все свои наивные восхищения, неотрывно всматриваясь в чужое насмешливое отражение (после сказанных слов извинений, конечно). Такая маленькая игра водяного столпа и Сабито. Столпа и его одинокой любви. Столпа и его воспоминаний. — У меня есть друзья, да? Сабито всегда молчит. Но зато кивает, припадая щекой к чужому цветастому хаори, часть которого несет в себе его герб, прижимаясь к плечу Гию. Взор его нежный и такой теплый, что Томиока готов задохнуться. Захлебнуться болью и отчаянием напополам с горьким счастьем. Счастьем видеть что-то, чего нет, но чего желаешь так отчаянно. День давно потускнел в своей монохромной серости, но ночь стала спасением. Ведь ночь дарила грёзы, что становились реальнее мира. Гию давно позабыл те времена, когда боялся того, что видят собственные глаза. Боялся, что видит что-то не то. Сабито же не должно быть тут. Так бы ему сказали. Но для Гию это маленькое сумасшествие граничит с детской, искренней радостью. Для Гию Сабито почти жив. Можно заметить его в игре теней, отблеске серпа луны, или просто чувствовать его голос за спиной. Даже если все это таится только в отражении старого зеркала. — У меня есть ты, Сабито. Ведь так? Чужое молчание - знак согласия. Молчание тоже особый знак их обещания. Мордочка на чужой маске все так же презрительно наблюдает за тем, как неумело Томиока пытается передать все то, что и словами то не перескажешь. Слова мешают, но без них как-то совсем невозможно в мире людей. Сабито жмурится, когда бледные пальцы, скользя по водянистой поверхности зеркала, невесомо касаясь его губ в отражении. Он все так же стоит за спиной. Ему щекотно, а Гию немного страшно, насколько реальность кажется в такие моменты бесполезной и затхлой. Страшно, что оттого, что он то ли совсем потерял разум, то ли просто не знает, как жить. Зачем жить. Вот бы кто-то ответил. Вот бы Сабито ответил. Гию так хочется, чтобы Сабито ответил. Хоть что-то. Хотя бы раз. Но тот молчит. Всегда будет молчать. Лучше так, чем без него. Лучше лживое зеркало, чем ничего.