***
Тот день можно было бы назвать самым обычным — затерявшимся в череде нескончаемой будничной возни. Но он был по-своему особенным. Это был последний день его отпуска. Не того отпуска, который существует только на бумаге и проводится с вросшим в ушную раковину телефоном, не прекращающим раздавать указания голосом начальника. Не того отпуска, когда он сам не мог позволить себе расслабиться, постоянно преследуемый неугомонным чувством долга. Не того отпуска, когда стоит только выйти за пределы фирмы, там начинался твориться кромешный и тотальный пиздец. Джеймс предусмотрел всё. Закрыл неразрешённые вопросы, дал подчинённым перечень задач на случай, если решат просиживать без дела тощие задницы, делегировал неотложные обязанности Харви — на него же уговорил менеджера переадресовывать все срочные звонки — и, главное, выключил к чертям рабочий телефон. Первый полноценный отпуск. И Джеймс провел его максимально лениво и бестолково, как мечтал уже очень давно. Вставал поздно, ложился рано, прогуливался по Нью-Йорку, стараясь держаться подальше от Манхеттена, чтобы не пересечься с коллегами, уверовавшими в то, что он сейчас где-то в джунглях Южной Америки борется на мечах с огромными малярийными комарами. Сидел в уютных скверах в компании Уайльда, Диккенса, Дойла. Джеймсу не нужны были шумные клубы, бары. Ему хотелось тишины — такой долгожданной и безмятежной. И даже Лили уняла свою необузданную энергию и не заявляла о себе, оставив Джеймса в покое. Так, что он в итоге несколько раз звонил ей сам. Последний же день он решил провести дома, затеяв генеральную уборку, на которую в ближайшие недели явно не будет времени — ни на что не будет. Лили, видимо, посчитав так же, присела ему на ухо с самого утра с новостями, копившимися в ней почти месяц, и процесс наведения порядка непозволительно затягивался ввиду одной оставшейся свободной руки. —… и знаешь, что мне ответил этот напыщенный индюк?! Банально! Не трогает, говорит. Я ночами работала над статьёй, а он бросил её в мусорку, не удосужившись опустить свои окуляры дальше заголовка! — Выбрасывать, конечно, перебор… но, может, в его словах есть доля правды? Без цепляющего заголовка шансы удержать читателя значительно снижаются. — Монотонно отвечает Джеймс, натирая мраморную столешницу. Прыснувшее возмущение на той стороне заставило бы стукнуть себя по лбу, если бы резиновая перчатка не была перемазана в чистящем средстве. — То есть… — Джим, правильный ответ: «мне очень жаль, любимая сестра, этот остолоп не видит дальше своего носа, похожего на патиссон»! — Да-а, я это и хотел сказать. Только без части про нос, я ж его не видел. — Тебе очень повезло! — Лили, кажется, выпускает весь воздух из лёгких, судя по протяжному шипению в трубке. — Ладно, возможно, стоит отвлечься и снова взглянуть на материал с другого угла. — Возможно, — вторит Джеймс, уже силой надавливая на губку, отказывающуюся стирать намертво въевшееся пятно неизвестного происхождения. Как вдруг ему слышится какой-то странный звук из прихожей. Джеймс опускает телефон — ничего, но когда прикладывает его обратно, звук повторяется, обрушиваясь весьма четким уверенным стуком. Губка летит в отполированную до блеска раковину. — Лили, я же просил так не делать! — Как?! — Начинать разговор по телефону, а потом заваливаться ко мне без предупреждения. — О чем ты? Ну да, было пару раз, но я сейчас в Куинсе. — Конечно, — не верит Джеймс, направляясь к двери и попутно снимая ядовито-желтую перчатку, прилипшую к коже. — Джеймс, только что передо мной бездомный сражался с голубем за недоеденный бургер из мусорного бака. И голубь победил! Это не я. Я в Куинсе и, похоже, в опасности, так как теперь эта птица потрошит котлету и смотрит мне прямо в глаза! Джеймс одновременно анализирует, насколько правдиво звучит аргумент сестры, и щёлкает замком в нарастающем замешательстве. Тогда, ему вообще некого ждать. А дыхание невольно учащается от странного предчувствия. Учащается и останавливается, стоит потянуть на себя стальную ручку. — Я перезвоню, — роняет Джеймс в трубку, прерывая тараторящую сестру, и отключается. Кажется от реальности. Кажется, он надышался моющим средством и теперь ловит глюки похлеще, чем от психотропов. Потому что перед ним стоит не кто иной, как Скорпиус Малфой. Стоит, пряча ладони в карманах удлиненного серого пальто и не пряча растерянный взгляд. Стоит в метре от Джеймса и сияет благородной ухоженностью, как ограненный алмаз, на фоне стандартно окрашенных в унылость стен подъезда. Стоит и взирает на Джеймса, застывшего, как дебил, с нелепой перчаткой в одной руке и разрывающимся от сообщений телефоном в другой, а потом заглядывает куда-то за спину. — Я не вовремя? Джеймс даже преодолевает порыв закрыть дверь и открыть снова, чтобы проверить, не развеется ли наваждение. Или чтобы переодеться в подобающий вид, надеть что ли кофту поприличнее. Но он и пошевелиться не может. Они виделись. Столько раз. Пересекались на общих семейных торжествах, негласно располагаясь по разным углам стола — всегда на одной стороне, чтобы не сталкиваться глазами. Сидели как можно дальше в гостиных, выходили только по очереди и обменивались разве что любезными приветственными и прощальными рукопожатиями. Иногда даже этого было слишком. Потому что тело помнило прикосновения к этой безупречной коже. И сколько бы ни прошло лет, сознание сопротивлялось расставаться с переплетающимися, словно лианы, отрывками памяти. По крайней мере, Джеймсу удавалось держать их в узде. Скорпиус никогда не покидал его поле зрения надолго. Но как же давно они не находились так близко. Наедине. И вопреки всем логичным обоснованиям и кое-каким непреодолимым обстоятельствам, на пронёсшийся вопрос в голове находится лишь один ответ, навеянный последним состоявшимся между ними разговором. Но если бы я прилетел? Всё бросил и прилетел, что бы… Это было три года назад. А звал его Джеймс ещё двумя невыносимыми годами раннее. — В самый раз. — Джеймс нервно усмехается, даёт себе ментальную пощёчину и отступает назад, освобождая проход. И Скорпиус немного поколебавшись переступает порог и вливается в квартиру вместе с яркими нотами несменяемого одеколона, туго обхватывающего горло Джеймса. Он уже не сможет его выветрить. — Так… чай, кофе? — А водки не найдется? Джеймс аж опешил. И от вопроса, и от того, что тот угадал с алкоголем. Водка в воскресный полдень — почему бы и нет. Джеймсу тоже не помешает. — Да. Со льдом? Скорпиус робко кивает, и Джеймс в срочном порядке эвакуируется на кухню под хоровое верещание извилин: «какого хрена?» На автопилоте разливает алкоголь по устойчивым, в отличие от его психики сейчас, стаканам, кидает по два кубика льда и возвращается в зал, натыкаясь на наворачивающего круги вокруг своей оси Малфоя. Уже снявшего верхнюю одежду и оставшегося в приталенном костюме. — Тут не так, как я себе представлял, — чересчур вежливо произносит Скорпиус, принимая протянутый напиток и сразу делая большой глоток, не морщась ни единым мускулом. — А ты ожидал… — Ну, знаешь, неоновых дев в бокалах для мартини, водяной матрас. — Я сутенёр, по-твоему? Джеймс не успевает определиться, оскорблён он или нет, но внезапно перехватывает скрытный игривый лучик, блеснувший во взгляде, и губы Скорпиуса расходятся в широкой душераздирающей улыбке. — Шучу. Лили говорила, что ты сам всё отремонтировал. — Вот зараза. Джеймс даже знает, в каких выражениях, мол, он вступил в кружок «очумелые ручки». — Здесь очень стильно. И комфортно, мне нравится. Скорпиус ещё раз будто бережно осматривается и присаживается в замшевое кремовое кресло. А Джеймс заливает обжигающей жидкостью вспыхнувший внутри огонёк от такого значимого и неосторожно брошенного «мне нравится». С таким же успехом мог облить себя керосином. Скорпиус выжидающе уставляется на него, а потом, видимо, вспоминает, что это не Джеймс тут свалился посреди дня как снег на голову и спохватывается. — Прости, что так ворвался. Я нарушил твои планы? Джеймс бы упомянул о некоторых докучающих пигалицах, то и дело нарушающих его расписание, и о выработанном иммунитете, но язык не поворачивается. Вместо этого Джеймс пожимает плечами — больше похоже на то, что у него закоротило шею — и «непринужденно» падает в соседнее кресло. — Вовсе нет, я весь день собирался заниматься уборкой. Ничего, — отмахивается Джеймс, — попрактикую Эскуро. — А почему изначально магию не используешь? — Всерьез недоумевает Скорпиус. — Люблю процесс, не заморачивайся. Так, почему ты… здесь? Настало время актуальных вопросов! У Джеймса ещё дохера и трошки таких за пазухой. И Скорпиус отводит взгляд, заминается, стушёвывается, словно он был бы не против продолжить притворяться, что ничего из ряда вон выходящего не происходит. — Я не могу просто так навестить старого приятеля? — Каким-то провинившимся тоном. «Нет» четко отпечатывается в округлившихся глазах Джеймса, отражаясь на лице гостя. Не «можешь». Не «просто». И вообще ни разу не «приятеля». Треклятое трёхкратное нет! Но Джеймс читает в напряженном выражении просьбу на эту отсрочку откровений и натужно соглашается. — Конечно. Когда за окнами значительно стемнело и понадобилось разбавить сумрак приглушенным светом торшера, они неспешно допивали уже третью или четвертую порцию — это не так много, они периодически вовсе забывали о выпивке, увлекаясь рассказами о прожитых годах. Позы стали более расслабленными, Джеймс неустанно описывал время проведенное в Америке, университет, работу. И Скорпиус внимательно слушал, не перебивая и поддавшись вперед на кресле. Его почерневшие глаза блестели, будто на свете не было ничего интереснее. А Джеймс даже сам не подозревал о таящемся в нём удивительном красноречии. Скорпиус не выглядел инородно в его квартире. Это поражало, перехватывало дыхание и накатывало так резко, что требовало дополнительного отрезвляющего глотка водки. С парой расстегнутых верхних пуговиц на рубашке, подогнутыми под себя ногами — Скорпиус настолько гармонично влился в его жизнь, словно он из неё и не уходил. Это было подобно подаренному в награду за хорошее поведение сну. И Джеймс растворялся в нём, пропускал через себя мерцающее видение, пока позволяют. Но когда наступала очередь Скорпиуса. Когда Джеймс умолкал под мелодичный голос, виртуозно играющий фразами так, чтобы не упоминать самые важные личные факты, чтобы не развеять хрупкую «приятельскую» атмосферу, он всё равно слышал их между строк. Слышал в болезненном эхе, оседающем вокруг. И от каждой такой недомолвки в груди сдавливало возродившееся чувство, которое иначе как обидой не назовёшь. Джеймс ведь переболел. Перекроил себя с нуля, не чтобы сейчас окунаться с головой в вязкое болото из воспоминаний, поросших тиной, и захлебываться в абсистенции. Джеймсу это не нужно. Джеймс допивает прозрачную горькую жидкость и скрывается за кухонной перегородкой. Упирается на несколько секунд в столешницу, перенося весь вес на руки, чтобы хоть немного ослабить навалившуюся тяжесть. Он абсолютно трезв. С таким бурлящим в венах адреналином и чистый спирт бы не справился. Когда он появляется с обновленным стаканом, Скорпиус уже стоит напротив окна, словно моряк, всматривающийся в надвигающийся шторм. Только смотрит не в ту сторону. — Как Регулус? — Вопрос Джеймса врезается в ровную спину и провоцирует разрезающий тишину выдох. Джеймс давно убедил себя в том, что он способен искренне порадоваться за Скорпиуса. За его счастливый брак, сына — его, получается, двоюродного племянника. Мелкого новоиспеченного Малфоя так вообще винить не за что. Но с позиции наблюдателя, ничего не скажешь, радоваться проще. — Он потрясный, — Скорпиус говорит о сыне с завораживающей мечтательной улыбкой и опущенными в пол глазами и возвращается в кресло. — Уже вполне уверенно раздает указания эльфам. Он забавный и неугомонный… явно пошёл не в меня. И вот надо было именно на этом предложении поднять взгляд обратно на Джеймса! И он определенно ловит пляшущий отблеск намёка, который расшифровать не сложно. — Недавно отец заметил медный оттенок в белоснежных волосах, так у него чуть лицо не треснуло. Роза только и успевала отбирать у него палочку. Представленная картина таки выбивает из Джеймса отрывистый смешок. В остальном же визуализация семейной жизни Скорпиуса даётся с тяжелым скрипом. Впрочем, Скорпиус не ждёт от него выспрашивания всех подробностей. Это невооруженным глазом считывается, как и то, что в человеке перед Джеймсом определенно ведется некая внутренняя борьба. Скорпиус опустошает свой стакан и наконец собирается с духом. — На прошлой неделе у нас была годовщина. — Три года, — зачем-то сам уточняет Джеймс. Просто скорее уже подогнать разговор к неотвратимому итогу, к которому ведёт Скорпиус. — Да. В нашей семье обычно принято дарить украшения, олицетворяющие статус, роскошь, но Розе никогда не нужны были эти пустышки. Поэтому я обустроил ей дополнительное крыло в библиотеке — её личный кабинет, уголок, где можно укрыться. Несмотря на масштабы Мэнора, с появлением ребенка в нём не осталось ни одного тихого места… — Изобретательно, — только и выдавливает Джеймс, не зная, что должен сказать. Но, видимо, в повисшей напряженной паузе он должен проявить хоть какой-то мнимый интерес. У них же «задушевная» беседа. — А она? И вот теперь до Джеймса доходит, что они здесь именно из-за этого, что бы это ни было. Из-за подарка Розы на их годовщину. Заведенные мысли вмиг перебирают все возможные варианты. Они переезжают? Она снова беременна? Что происходит? А Скорпиус, как назло, предательски отмалчивается, пока Джеймс буквально врастает в обивку кресла от совершенно иррациональной тревоги. Вдруг осознает, как рушится по крупицам выстроенное иллюзорное спокойствие. Рушится от одного отрешенного невидящего взгляда, направленного будто сквозь него, запускающего длинные аристократичные пальцы прямо в душу, выворачивая, вытаскивая наружу. И почему-то кажется, что бы сейчас ни сказал Скорпиус, Джеймс разлетится в дребезги, как дешевый стеклянный сосуд без права на возврат. А ведь было неплохо, почти сносно. Он свыкся со своей ролью. Давний знакомый, дальний родственник, брат лучшего друга — называйте как угодно. Джеймс довольствовался ничтожно малой причастностью к жизни Скорпиуса. Смирился с участью всегда соблюдать безопасную дистанцию, узнавать все новости от сестры, от мамы, вежливо отказываться от вежливых приглашений на праздники, не требующих обязательного его присутствия. И перед тем, как губы Скорпиуса раскрываются для долгожданного ответа, Джеймс непроизвольно замирает, отсчитывая в глотке редкие удары сердца. — А она подарила мне развод.***
Осенний Нью-Йорк приветствовал Скорпиуса приятно прохладным ветром, прокрадывающимся через плотно облегающий костюм, впечатляюще возвышающимися небоскрёбами и запахами выпечки на углу каждого квартала. Скорпиус прилетел два дня назад и потратил их, неторопливо прогуливаясь по прославленному Манхеттену. Он, перепробовал, наверное, все предложенные вариации кофе, заходил в каждый попадающийся на пути музей и осмотрел Централ-Парк с ракурсов всех одиноко расставленных лавочек. Он не планировал так затягивать, но оказавшись в городе, понял, что ещё нужно время. Время, чтобы хоть немного ослабло чувство вины. Хотя Роза максимально доходчиво донесла мысль, что он ничего ей не должен. Но если бы здравый смысл так легко утешал терзающие волнения, в психиатрических больницах освободилось бы поразительное количество коек. В нём определенно что-то поехало по крутой наклонной, когда она положила на его колени ту несправедливо худую папку, в которую так лаконично вместился и разложился по пунктам их брак. — Что это? — Скорпиус недоверчиво скосился на обложку без опознавательных знаков. — Мой подарок тебе. Она преподнесла это с такой стальной нежностью в голосе, во взгляде. Она в столь короткий срок стала поистине настоящей Малфой. Женщиной, способной петь околдовывающую колыбельную и медленно проворачивать лезвие кинжала в сердце ничего неподозревающей жертве. И взглянув на первые строки сухого контракта, Скорпиус отчасти не удивился. Но… — Почему? — Мы отдали друг другу всё, что могли, Скорпиус. Если продолжим, придётся отрывать части от собственной плоти. Вот так просто. И честно. Скорпиус никогда не сомневался в своём выборе. Он любил Розу всем своим естеством. Любил её, расхаживающую в бархатных комбинезонах по Мэнору, читающую вслух первые издания романов перед камином, поддерживающую в трудные минуты, покачивающую на руках его наследника. Роза была для него тихой гаванью, овевающей лёгким бризом. С ней Скорпиус чувствовал надёжную почву под ногами. И прямо сейчас она расходилась гигантской бездонной расщелиной. — Я знаю, что ты меня любишь. Меня, Регулуса, и ты сделаешь всё, чтобы нам было лучше. Но мы ведь это уже проходили, помнишь? И Скорпиус помнил. …стоит попробовать перестать решать за других, чего они хотят или нет. — Эта любовь давно переплелась с банальной заботой, привычкой. Я видела такое у своих родителей, пока они не рассеялись в ней и не изжили друг друга. Я благодарна тебе. С тобой я узнала, чего стою и поняла, что хочу большего, чем быть запертой во дворце из гранитных плит… Роза говорила и говорила, а Скорпиус правда старался слушать, но слова не намеревались задерживаться, пропускались, сливались в бессвязную какофонию. Непреодолимо складывалось впечатление, что история повторяется. Ему так и не удалось обыграть родовое проклятие. Но у них же, правда, всё было хорошо. Тогда если она не права, почему ему совсем не больно? — …мне хочется видеть трепет в глазах, когда я вхожу в помещение, чтобы сбивался пульс, повышалась температура. Я так и не узнала, каково это. Но не ты. Что? — Скорпиус, сколько ещё должно пройти времени, чтобы ты сам себе признался? Ничего ведь не прошло. — И кинжал перерезал самую крупную артерию. — Я хочу быть тебе чутким другом, указавшим на очевидное. Но трудно быть женой, замечающей, как наш сад во внутреннем дворе расцветает в разгар Рождества после возвращения из Норы. Уголки красных губ утянуло вниз, от чего Скорпиус практически поддался инстинкту опровергнуть всё сказанное, окутать в плотный войлок лживых оправданий. Но Роза этого не заслужила. — Завтра к нам заглянет нотариус, на всё про всё уйдет меньше дня. Думаю, для всех кристально ясно, что официально Регулус останется в Мэноре, но половину года он будет жить со мной, когда устроюсь. Лето можно проводить у бабушки. Или во Франции. Ещё есть Гриммо. Мерлин, да с нашей большой семьёй ещё будем разрываться между приглашениями! Она вложила столько тепла в «нашей большой семьёй», как бы давая понять, что Скорпиус навсегда останется её частью. Как и был задолго до их отношений. Роза потянулась через стол и взяла его за руку. — Мы со всем разберемся. — Роза, я старался. Честно… Старался быть образцовым мужем. Отцом. Второе получалось явно лучше первого. Их дни были наполнены мягкой тягучей негой. Скорпиус изо всех сил оберегал её, как тлеющий огонёк. Они ни разу не ссорились, всегда приходили к общему согласию через компромиссы. Скорпиус был готов поступиться любыми своими принципами, лишь бы не спугнуть устаканившийся порядок вещей. Привезенная с собой из Франции традиция завтракать круассанами. Прогулки под руку в Косом переулке. Посещения бесчисленных приёмов, гостей, нескончаемых следующих друг за другом семейных встреч с обеих сторон. Это до такой степени насытило его жизнь, что у Скорпиуса не было просто времени концентрироваться на себе. Он и не хотел. Скорпиус полностью сосредоточился на видимой утопии выбранного пути, чтобы не замечать одного режущего глаза факта. Он заблудился. Шёл в полной уверенности, что дорога не становится уже, обрамляясь высоким неприступным забором, заставляя смотреть только вперед. И конца всё нет. А позади только обрыв, наступающий на пятки. Ладонь Розы выскользнула из его руки, оставляя осязаемую непривычную пустоту. Её точеная фигура остановилась у его плеча, и когда он едва повернул голову, тонкие ледяные пальцы огладили линию подбородка, заставляя поднять на неё глаза. На него смотрела не Роза, не его жена. Он увидел ту женщину, что по утрам заботливо набрасывала ему на плечи плед в ещё не прогретой Норе, что так изящно и ненавязчиво интересовалась его делами, что он до сих пор готов был выложить ей всю свою подноготную без капли сыворотки правды. Женщину, с детства ассоциировавшуюся у него с уютным беспорядочным разгромом, дарившим душевное спокойствие. Он так четко увидел в ней миссис Поттер, что подумал добровольно наведаться в Мунго. Та же улыбка, мягкий обволакивающий взгляд. Та же мимика. Она невесомо переместила ладонь на его плечо и слегка сжала, выводя его из нахлынувшего транса. И озвучила напоследок самую недопустимую для Скорпиуса мысль, которая давно лежала на поверхности. Оставленная позади, отчаявшаяся и потерявшая надежду, что за ней когда-либо вернутся. — Тебе пора в Нью-Йорк, Скорпиус. И оказавшись здесь, Скорпиус не мог отделаться от чувства вины за то, что он начал дышать полной грудью. За вспыхивающий позабытый мандраж, когда он проходил через дорогу от дома по заветному адресу, который даже уточнять не пришлось у Лили или Ала. Он сжег его с листа пергамента, но не из памяти. Джеймс так и не переехал. Это не давало Скорпиусу покоя. Мешало недосягаемым бугорком под идеально расстеленной пеленой. В моменты редких встреч под крышей их фамильного дома, Джеймс вёл себя так формально. Он ни разу не дал намёка, не показал виду, что хранит их историю, предается сожалениям или хотя бы просто воспоминаниям. Смотрел в глаза, безмятежно улыбался, позволял Регулусу сидеть на его коленях, сколько тому вздумается, без малейшего отведенного взгляда, проскользнувшего на лице раздражения. Или грусти. Скорпиус непроизвольно выискивал в нём хоть какую-нибудь сложную эмоцию и всякий раз насильно возвращал себя в действительность, в которой Джеймс всего лишь член семьи со стороны жены, мелькающий рядом только по особым поводам. Но Джеймс не переехал. И это пускало под откос все друг на друга выстроенные доводы. А дальше три случайно сгенерированных двузначных числа. Скорпиус стоит напротив металлической двери с цифрой семнадцать на уровне глаз. Скорпиусу двадцать пять лет, и он снова чувствует себя мальчишкой, пытающимся восстановить дыхание перед дверью, ведущей в Ванную старост. И первая попытка постучать оказывается какой-то смазанной и неуверенной. Зато вторая выходит слишком настойчивой, будто глупая конечность решила реабилитировать свою самооценку. Проходит долгих сорок восемь секунд, перед тем как щёлкает замок. Но когда проём распахивается, Скорпиус понимает, что он наконец-то там, где должен быть.***
Внезапно обвившие пресс руки отрывают Джеймса от гипнотизирования снежных валунов по краям тротуаров. — М-да, смотрю, ты до смерти заскучал без меня. — Скорпиус утыкается лбом выше лопаток. Его влажные после душа волосы щекотят позвонки. Джеймс закусывает от невинного удовольствия губу, резко поворачивается и усаживает Скорпиуса на столешницу. — Так и есть. Если бы кое-кто намыливал свою задницу ещё хоть одну лишнюю минуту, он бы обнаружил здесь покрытый паутиной скелет. Джеймс ехидно скалится и запечатывает ухмылку на податливо принимающей порцию ласки шее, вопреки лупящему его по спине хозяину. Джеймсу не привыкать, он периодически получает увечья за извергаемую похабщину. Впрочем, напускное недовольство сходит с блондина одновременно с летящим на пол полотенцем, и Джеймс шумно втягивает воздух от ощутимо вонзившихся в спину коротких, но острых ногтей. Скорпиус настойчиво тянет его на себя, при этом соскальзывая вниз по мраморной глади, и первый утягивает Джеймса в мятно-кофейный поцелуй. Джеймс подхватывает его за бёдра, словно Скорпиус не весит ровным счетом ничего, и тот обвивает его в лучших змеиных повадках, практически удушая напористостью, не желая отстраняться ни на дюйм, пока Джеймс перемещает их обратно к кровати. Они переплетением тел падают на шёлковую простыню, и Скорпиус тут же жалобно стонет от немалого веса Джеймса, придавившего его. У Джеймса же в голове ни одного угрызения совести. Он выучил Скорпиуса. Знает, что ему нравится, когда Джеймс сверху. Нравится быть в его власти. Скорпиус прыткий, острый на свой чистокровный, всегда соблюдающий манеры язык, который развязывается в присутствии Джеймса. В каждой его колкой фразе развивается флер мести за заносчивый нрав Джеймса в школьные годы. Но Джеймса не задевает. Скорее заводит. Особенно то, как Скорпиус меняется, стоит оказаться в щекотливом подмятом под Джеймсом положении. Он выучил Скорпиуса экстерном за эти месяцы. Скорпиус не громкий, не порнушно-крикливый, но до одури отзывчивый. Его реакция неподражаема, когда Джеймс проводит влажную дорожку от ключиц вниз к солнечному сплетению, параллельно сжимая кожу под коленкой и надавливая, ведя ладонь выше к эпицентру расходящегося волнами жара. Джеймс мешает коктейль из нежности и едва не переходящей грань грубости, подобно искусному бармену, а Скорпиус методично пьянеет от одного взгляда на льющуюся в бокал смесь. Выгибается, непрерывно шепчет одними губами. Ещё. Сильнее. И от каждой молящей просьбы у Джеймса фейерверками взрываются в мозгу все нейрохимические связи, выкидывая его в мир, в котором существует только дрожащее в его руках тело. А смысл жизни сужается до одной цели — доставить Скорпиусу сладостное, почти дикое наслаждение, чтобы услышать так необходимый стон, очерченный в его имя. Джеймс. — К этому невозможно привыкнуть… — сбивчиво шепчет Скорпиус. Джеймс чувствует, как его лёгкие пытаются расправиться, вернуть нормальный ритм дыханию, и тот факт, что его тяжелая голова лежит на лопатках Скорпиуса особо не помогает. — И не надо, — Джеймс касается полуулыбкой фарфоровой кожи, — пусть каждый раз будет, как в первый. — Ну уж нет, хотя бы второй! — Скорпиус смеется, ёрзает, будто хочет повернуться к нему лицом. Но Джеймс не двигается, опасаясь, что тот намеревается снова его шлёпнуть и только сильнее обхватывает тонкие плечи Скорпиуса. — Не хочу тебя отпускать… — Это я уже понял. Таков же был твой план? Не вылезать из постели. — У Джеймса в горле прокатывается горький ком от минорных нот в любимом голосе. — Кстати, да. Где кино, Джеймс? — Скорпиус ведет головой в его сторону, явно стремясь перехватить взгляд, который Джеймс прячет, разглядывая точечный рисунок из родинок на его спине. Повеселевший претенциозный тон бьёт по ушам и немного по совести. — Где вся Америка и хиты восьмидесятых, а? Скорпиус не вкладывает в слова и близко той доли укора, которую накручивает Джеймс, но невыполненные обещания всплывают в омуте памяти, как решающие в деле улики, указывающие на его виновность. Тогда, посреди идеалистического иллюзорного сада, это, правда, казалось осуществимым. — Джеймс? — Скорпиус, воспользовавшись помутнением, разворачивается, и Джеймс приходит в себя, только когда чувствует ладони на своём лице. — Я же не серьезно. Мне достаточно тебя и нашего маленького мира, что мы создали. А мне нет. — Ты не представляешь, как я счастлив возвращаясь сюда. Скорпиус не иначе как светится, прикрывает веки и так честно и легко касается его губ, что Джеймс снова ощущает себя подлым обманщиком, недостойным этого света. Эгоистом. — Я не хочу, чтобы ты возвращался. Чтобы тебе нужно было возвращаться ко мне. Лицо Скорпиуса обрастает непроницаемой маской. — То есть? — То есть я могу сам вернуться в Англию. — Боже, он должен был принять это решение ещё в тот момент, когда первый раз провожал Скорпиуса на рейс до Лондона. — Навсегда. — Но… ты… ты же терпеть не можешь Лондон! Ты уехал не просто так, и у тебя здесь вся жизнь. — Скорпиус молниеносно присаживается на кровати, оглядывая студию в поисках весомых доказательств. — У тебя здесь всё! — Здесь нет самого главного, — Джеймс впивается в Скорпиуса осмысленным, единственно-трактующимся, твёрдым взглядом. Тебя. Скорпиус словно не верит ему, настороженно прикладывает ладонь ко лбу Джеймса, проверяя на наличие лихорадки, вызвавшей горячечный бред. И Джеймс, умиляясь этим жестом, берет её в свою, успокаивая и заверяя, что с ним всё в порядке. — И я ненавидел дом, когда мне было семнадцать. Знаешь, я тогда был тем ещё придурком. — Можно добавить ещё парочку эпитетов, — всё ещё растеряно усмехается Скорпиус. Не верит. Буквально сканирует Джеймса. И видимо, не найдя ни одного сомнения или подвоха, чуть расслабляется. — И как мы это провернём? Как объясним? — А Малфои должны кому-то что-то объяснять? — Джеймс многозначительно вздергивает бровью, так напоминая свою надменную версию из школьных лет, но Скорпиуса она не пугает. Наоборот, Скорпиус впервые заряжается его фривольным наплевательским настроем. — Растормошим этот затхлый магический мирок парой скандальных заголовков. Ты со мной? Джеймсу под пальцы бьётся учащённый пульс, едва ли уступающий его собственному. Джеймсу проще, он прекрасно это осознает. Джеймс всего лишь подтвердит свой образ самого отбитого на голову Поттера. Для Скорпиуса же подобный поворот абсолютно безрассудный, рисковый. И хрен знает, оправдан этот риск или нет. У Скорпиуса репутация, определенное положение, статус. И Джеймс уже готов взять необдуманные слова назад, когда Скорпиус отмирает и с невероятной кошачьей грацией взбирается к нему на колени, утягивая на глубину хитрых бесстыжих глаз. — Джеймс Сириус Поттер лично приглашает меня поучаствовать в самой громкой и фееричной его выходке… — Скорпиус заговорщически улыбается, практически задевая губами его замершие в предвкушении губы. — Как я могу отказаться? И Джеймс порывается вперед, врезаясь в Скорпиуса говорящим за него всё поцелуем. Да, Лили выест его мозг чайной ложечкой за то, что бросает её тут одну в Нью-Йорке, но потом, он уверен, будет прятать счастливые слёзы, уткнувшись в его пальто. Да, предстоят долгие разговоры с родителями и, возможно, самый напряженный диалог с Альбусом, который однозначно не поскупится на выражения в его адрес. Но, в итоге, ему хватит одного взгляда на счастливого Скорпиуса, чтобы враз остыть и принять ситуацию. Да, Малфой-старший наверняка попытается убить его всеми магическими и магловскими способами. Но… никаких "но". Лучше всегда держать палочку при себе. Им придется постоянно бороться за свои отношения. И одно Джеймс знает точно. На этот раз он не сбежит. Джеймсу двадцать семь лет, и ему есть, что доказывать. Он должен одному единственному человеку. И он собирается доказывать ему свою любовь каждый проведенный вместе или в разлуке день.