Солнце взойдёт

— Скорая едет, всё будет хорошо. Дыхание рваное к потолку отрывается паром. Ваня пальцами замерзающими нервно цепляется за бинты у себя на груди и испуганно смотрит в деревянный, тёмный потолок. Майский рядом на пол сползает. — Слышишь, Вань, — отчаянно, — всё хорошо будет. Слышишь? Ноги Ванины Майским же закутаны в какую-то чёрную шубу — он, чтобы её найти, всё в этом проклятущем доме перевернул вверх дном. Ощущение как-то всё больше жуткое: пустой охотничий домик, из вещей графин, два стакана, гитара и, вот, шуба; убитый Майским бандит в соседней комнате; сам Майский, смертельно, — ха-ха, — уставший; Ваня и Ванино пулевое в плечо. А ещё мороз за темнеющим окном, узорами на стекле отмечающийся. Ваня почти не двигается, только тихо-тихо зубами постукивает. У Вани — паника. И ещё ему холодно. Майский стягивает форменную куртку, оставаясь в одной футболке и накидывает на Тихонова. Больше нет совсем ничего. За окнами глубокая ночь. Погода бушует всё злее, ветер бъет в стёкла снегом и тихо свистит в дырах бревенчатой кладки. По полу несёт. Майор невольно зябко вздрагивает. — Спасибо. — Выговаривает неожиданно Тихонов. Голос у него сипит. — Майский, — продолжает программист совсем как-то по-детски, в пальцах сжимая рукав Сергеевой куртки, — а если я умру, меня будут вспоминать хорошим? — Вань, ты дурной что ли? — Вскидывается Майский и в тоне его проскальзывает эта рычащая, напряжённая нотка. Он разворачивается, слишком неуверенно рукой по Ваниным волосам проходясь. — Кто ж тебе разрешит умереть-то? Приказа не было, значит, не умрёшь, понимаешь? Сергей локти по краям матраса раскидывает, подбродком на руки опускается и смотрит внимательно-внимательно. Ваня голову поворачивает немного и смотрит на Майского в ответ: проверяет, правду ли говорит. — Серёж, а ты, — выделяет, — будешь? — Что буду? — Вспоминать. Майский смотрит в Ванины глаза, — на худом лице и в темноте они выглядят по пятаку каждый, — и хмурится. Тихонов, испуганный, уставший и какой-то особенно беззащитный вызывает что-то совсем непонятное — Сергею грустно. Майский молча встаёт, берёт гитару с тумбы и возвращается, снова отпускаясь на холодный пол. Напротив — чтобы Тихонов мог смотреть. И ставит первый аккорд. — Луч солнца золотого,      Тьмы скрыла пелена. Получается задумчиво, даже чуть больше, чем должно было. Взгляд переводит на окно и там, действительно, темным-темно. — И между нами снова,      Вдруг выросла стена.     А следующее "а-а-а" нещадно хрипит. Но к припеву голос к майору всё же возвращается, не зря когда-то пел. Старается как можно больше в это обращение вложить — а что ещё поделаешь, если свои слова как-то совсем глупо звучали бы. — Ночь пройдёт, наступит утро ясное,      Знаю, счастье нас с тобой ждёт. Майский сам себе почему-то верит и искренне надеется, что Ваня поймёт, что это не просто так, песенка. "Пойми только, — думает, — ты же не дурак, Тихонов!" — Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная,      Солнце взойдёт. Солнце взойдет. Майский сам про себя решает, что у него просто приступ геройства. Как иначе объяснить, что он, распевая песню из детского мультика, чувствует, что сам готов это чёртово солнце на собственных плечах на небо вытолкать, лишь бы прошла пора ненастная — он не знает. — Петь птицы перестали, Свет звезд коснулся крыш. В час грусти и печали, Ты голос мой услышь... Может быть, голос на последней строчке вздрагивает потому, что на секунду Сергей допускает, что не услышит его Ваня — совсем-совсем скоро. Но скорее всего, конечно, просто потому, что холодно и начинает немного потряхивать. — Серёж, иди сюда. — Просит вдруг Ваня. Сергей подходит, инструмент откладывая. Тихонов ладонь Майского сжимает крепко-крепко. — Солнце взойдёт, Серёж, ага? — Обязательно. Обещает, голову на край кровати опуская. В конце концов, весь мир всё же заслужил, чтобы этот маленький чёртов гений выжил, верно ведь? Есть же где-то справедливость. Должна быть. Обязательно. Майский сам не помнит, как засыпает — помнит, как гладил светлые, отчётливо видные даже в темноте Тихоновские пальцы. Просыпается он под вопль сирены скорой. Голова, тяжёлая и с затёкшей до страшного шеей, раскалывается. За тем же маленьким окном с мокро-деревянными рамами сквозь наледь пробивается холодный, зимний свет только начавшегося восхода. Сергей первым же делом в лицо Тихонова вглядывается — тот спит, немного сведя брови. Грудь медленно поднимается вверх-вниз и ладонь, — что прекрасно, тёплая, — всё ещё лежит в руке самого Майского. Майор на ноги подскакивает и чуть не падает — мир немного кружится. Адски хочется спать, но это сейчас не важно, а, значит, не существует. На крыльцо он выбегает так, как есть — в футболке, и руками невнятно на скорую машет, санитар к нему подбегает и всё, что выговаривает пропадающим голосом Сергей это: — Вырубите сирену, он спит. Санитар отмахивается своим. Всё стихает. У Майского пытаются что-то сказать-спросить, кажется, про то, как он сам, но у майора темнеет в глазах. "В спальне, блять, потом я", — успевает он сказать перед тем, как куда-то провалиться. — Солнце взошло. — Слышит, приходя в сознание, Майский прямо над ухом. Ваня совсем живой и даже почти здоровый в лицо заглядывает. Всё вокруг действительно залито солнцем — светло чуть ли не до рези в глазах. Из подушки под головой, кажется, лезет пух, потому что шее щекотно. У Тихонова серьёзный взгляд. — Добро пожаловать в утро ясное, товарищ майор. Ване, на самом деле, ничего говорить не надо, всё и так видно по лицу. С самого простого "ранили меня, а чуть не умер — ты. почему?" к "я переживал" и так до "люблю, люблю, люблю". Майский просто ждёт, пока Тихонов сам наклонится. Ждать приходится не долго, и Ваня, придерживая здоровой рукой больную, коротко целует майора где-то рядом с губами, натыкаясь на щетину. — Обломщик. — Улыбается Майский. — Ничего, счастье нас с тобой ещё ждёт. А сейчас придёт Рогозина, расскажет, как мы с тобой чуть не угробили двух из лучших сотрудников ФЭС.