Ты услышь меня, милая

Была ранняя весна, небо, сбросившее пелену густой зимней хмари, высокое и голубое, мартовское солнце, оттепель с капелью и дачка в Подмосковье — усадьба дореволюционного времени да сад, переходящий в реденький лесок, — всё это было, а большего и не хотелось, но… появилось кое-что ещё, вернее, кое-кто. — Людвиг. — Анна, — слабая улыбка легла поверх его тонких невыразительных губ — так улыбаются на пороге серьёзного жизненного потрясения и никогда — на пороге чужого дома. Это улыбка-предзнаменование, тонкая грань меж нервным напряжением, оцепенением и смирением, словом — самое воплощение неотвратимости грядущего — ничего обнадёживающего. — Это тебе, — Германия протянул России букет, и она, охваченная глубоким смятением, механически приняла его, и как-то неожиданно по-птичьи встрепенулась, и тут же поникла с мрачной обречённостью. — Дурная примета. Людвиг мог ответить: «ум, окутанный суеверием», «иго авторитета», — но он промолчал, поджал губы; коснувшись рук Анны, забрал у неё букет, спустился с крыльца, вышел за калитку, да и выбросил злосчастные цветы. — Начнём сначала? — спросил Германия, переступив порог её дома, и закрыл за собой дверь, как только Россия благосклонно улыбнулась ему вместо ответа. Он остался в прихожей, чтобы раздеться с улицы, а она прошла вперёд, в распахнутые двери столовой, подбросила дров в изразцовую печь, стоящую в углу, принесла из кухни чайный сервиз и, поставив самовар, села за стол, где уже сидел Людвиг, с умилением наблюдавший за ней. Анна благодушно улыбнулась ему, и он вдруг нежно улыбнулся ей в ответ и опустил ресницы благоговейно. — Вот оно что, — едва слышно прошептала Россия, прижимая ладони к груди, и, когда Германия трепетно-несмело поднял на неё свой взгляд, полный невыразимой любви, её ретивое сердце отозвалось ему в порыве непроизвольной симпатии. Самовар медленно и лениво валил паром. Анна разлила кипяток, заварила душистый травяной чай и поставила блюдца с чашками на кружевные салфетки, неловко ударяя ногтями по горячему фарфору. — Сейчас принесу баранки. Россия хотела было подняться, но Германия накрыл её руку своей. Вздрогнув от прикосновения, Анна робко подняла глаза, тут же встречаясь с красивыми, но пронзительными глазами Людвига. Она хотела было одёрнуть его, как он вдруг сказал: — Выходи за меня. И улыбнулся вежливо и равнодушно, так что лучше бы вовсе не улыбался.