battaglia navale

      У Восточного побережья свои правила: не пьёшь – не играешь. Но сдаваться он не намерен.       В баре темно. Официантка с засаленными от духоты волосами, как перебродившее молоко жёлтыми, тусклыми, расхлябанно перемалывает челюстями жвачку, вопросительно глядя на него туманом мышиных глаз.       — Ещё?       Кажется, её губы готовы разорваться в этой ухмылке. Джейк кивает, отстёгивая ещё несколько купюр на липкий столик. Момент – и стакан, потерявшись стуком в пьяном бреде воняющих потом, солью и машинным маслом мужчин, приземляется напротив его безвольно лежащей руки. Официантка пошло подмигивает, задирая восковой рукой юбку, и Джейк чувствует, как к горлу подкатывают предыдущие порции виски.       — Уйди, — гулко разливается внутри него, вибрациями отбрасывает на место ткань, скрывая от глаз обвисшую серую кожу и шрамы. Она смеётся, обнажая почерневшие зубы. Ведьма.       Восток не Запад, у Востока свои правила, ветры, ведьмы и ведуны, глядящие исподлобья в окна, буравящие длинный рубец на загорелом лице, погасшем перегоревшей лампочкой, шепотки и пересуды. У Востока нет души, лишь обуглившиеся развалины, с которых ещё не унёс ветер пепел крика несчастных женщин.       Ещё глоток. Вот, резко, чиркнув спичкой на пути к самому нутру. Тепло и спокойно, он почти не чувствует боли, почти не помнит дороги в аэропорт, из которого выдвинулся несколько часов (а может, лет?) назад совершенно один, совершенно пешком, совершенно безответственно не предупредив ни одного работодателя о своём отсутствии. Слабый ублюдок. Безвольная тряпка.       Глоток.       Широкая ладонь рябью проходит по лицу. Его покачивает, точно так же, как на волнах уходящего в вечность штиля, напоминая о сладкой неге, проходящей импульсом через всё тело, когда твои ноги властно приручают стихию под гладким деревом. Джейк раскачивается в такт музыке –плавной, тягучей, густой и душной, как цветочный мёд, видя перед глазами его – океан, властный, но покорённый. В груди бьётся что-то: это волны, готовые разбиться тяжёлым вдохом.       Глоток.       Последние капли невинными огнями Бенгалии скользят в темноту. Он откидывается на спинку пластикового стула. Руки дрожат – он ловит волну, направляя лицо к тёплому свету дешёвых светильников на неизвестного цвета стенах. А может, они синие? Глубокая лазурь, алмазы, несметные сокровища, покрытые солью, спокойствие и бунт, страсть и счастье тишины океана? Ах, нет – счастья там точно не найти. Дыхание учащается, Джейк сквозь ботинки чувствует сцепление с доской, жадно вдыхает носом декаданс и сигареты, закусывает губу и…       — Эй, парень, хватит тебе уже.       Чёрное пятно тени расползается по полу каракатицей. Он не поймал волну, ведь волны не разрезают дерево, но поймал рюкзак, где уже битый час разрывался телефон.       Коршунами налетают дикие ведьмы со своими сбившимися в колтуны волосами и кривыми улыбками. Их неумело-яркий макияж стекает в обвисшее декольте вместе со слюной и потом: они ужасно пьяны и развязны, они не видели ничего лучше упавшего с возрастом достоинства какого-нибудь капитана баркаса, а теперь слетаются на падаль разлагающегося изнутри молодого тела, украшенного тонкими мазками шрамов.       У Восточного побережья свои королевы – здесь гниль чуют за версту.       Джейк встаёт на колени. Мутит. Морская болезнь здесь передаётся по смердящему воздуху, поцелуями престарелой старлетки, глотком прокисшего пунша или промокшим табаком.       — Куда спешишь, сладкий? — скрипит кто-то за спиной. Он спешит подскочить на ноги, но теряет равновесие и, зацепившись виском об угол столика, валится обратно на заплёванный пол.       Ведьмы гогочут, лаская себя ссохшимися руками.       — Малыш потерялся? Хочешь к мамочке?       — Ты такой сладкий, что…       Нет, не так. Нужно бежать.       Подкашивающиеся на гребне ноги поднимают крепкое тело и Джейк готов поклясться, что все глаза, уставившееся на него, не глаза вовсе – пустые глазницы.       Он выбивает дверь плечом и отдаётся в объятья ночи, холодной и безразличной.       На Восточном побережье холодно и серо. Его набережные – брусчатка и бетонные плиты, взаимно ненавидящие друг друга, его дома наглухо замуровали ужасы пороха, ножей и до смерти любящих рук в полых стенах, его фонари то и дело мигают, когда Джейк, качаясь из стороны в сторону, запинается и падает на асфальт.       Джинсы разорваны, перепачканы вишнёвым джемом, и вот ему снова двенадцать. Интересно, а мама отпустит его завтра на пляж? Какой глупый вопрос, она ведь умерла.       Джейк рычит, еле сдерживая за поводки то, что изнутри раздирает его клыками. Война внутри перетекла в затяжную морскую баталию, где он – разбитый, истерзанный – всего лишь тело, покрывшееся мурашками поздней осенью на пешеходной дорожке, сотканное из тысячи параной и беспроглядных дней на чёрно-белом солнце.       Он один, но не одинок. Плотнее зажав горящие глаза он слышит шёпот – знакомый, низкий, шёпот старого союзника, такого же безнадёжно потерянного – шёпот океана, посылающего свои волны пеной на гальку. Джейк улыбается, закусывая губу. Телефон в рюкзаке рискует взорваться.       Дует юго-западный. Джейк отдаёт ему обрывки паспорта, пусть тот разнесёт крупицы букв к дому.       Путаясь в алгоритмах и техниках передвижения собственных ног, он, короткими волнами движется вперёд, не поднимая головы, и даже больше –желая потерять её, когда проходит мимо заброшенной, по всей видимости, церкви, но юг бьёт потоком в лицо, вздёргивает его за подбородок и заставляет смотреть на шпили. Джейк останавливается, не в силах заставить тело продолжать путь.       Он дрожит. Перед красотой, перед выпавшими из некогда резных витражей осколками стекла и пустотой.Замирает. Под его пристальным взглядом растворившиеся в тумане выпитого тепла кирпичи обращаются уверенной рябью, гребешки крохотных волн разбивают карминовый камень, сотрясают воздух, наполняя его холодной сухой пылью и вдруг…       Ослепляюще. Оглушающе. Безнадёжно.       Джейк складывается пополам швейцарским ножом и зажимает уши ладонями. Птицы, огромные, громкие, они вылетают из каждого пробитого проёма, жёсткими крыльями своими бьют его по плечам, по голове, закрадываются грязными перьями в волосы и, довольные, отступают – скрываются в деревьях.       Джейк видит лишь собственные колени, когда решается открыть глаза.       Бежит прочь, отряхиваясь от перьев и кусков помёта на куртке, с безразличием стряхивает кошмар с куртки, но проваливается. Снова.       Куртка летит в урну. У Восточного побережья поцелуи особенно прохладны, но так прозорливы, так умелы, ветром гонимые под тонкую ткань по каждому твёрдому мускулу, по каждому шраму, но наткнувшись на сердце бессильны: рикошетом расстрелянные камеры не собрать воедино.       Скрипя ржавой в соли лестницей, упирающейся в гальку, Джейк просит выключить звёзды, оставив лишь одну блёклую Луну так, чтобы воды у его ног стали пропастью: сделай шаг и исчезни. Но океан ревностно шумит, будит самых своих сильных и могучих детей, что яростно бьются о скалы, угрожая сбить его с ног. Так глупо, так по-детски поднимаются и падают они, лишь от того, что океан заливается завистью: его унылые прозрачные воды, пропитанные пропитыми моряками и пропавшими рейсами и тягаться не могут с глубиной трепетно-ясной лазури Джейка. Океан – предатель, перебежчик, направивший дуло своего пистолета на героя.       Кривая улыбка обветренными губами не идёт его красивому лицу. Джейк снимает футболку, наблюдая за тем, как Луна любопытно скользит по его телу, невесомо поглаживает всё, что болит. Она любит его.       Океан бьёт его по щекам длинными руками затонувших атлантов. Раз за разом сильнее, ветер оставляет на стремительно бледнеющем теле мазки пурпурной краски. Джейк морщится, а Луна, вздохнув, скрывается в тучах.       Последний, кто его любит, нажимал зелёную кнопку уже минимум восемь десятков раз. Джейк готов сделать это единожды, плохо слушающимися скованными ненавистью невзрачных вод пальцами, и ему не приходится ждать ни вдоха, чтобы услышать жизнь как другом конце:       — Джейк? Господи, Джейк, где ты?       Он закрывает глаза, представляя сейчас её лицо – намеренно-каменное, грозящее порваться тёплыми водами Средиземного.       — Ким, — имя её на кончине языка отдаёт сладким ликёром и персиками, — как ты, Ким?       Секунда замешательства. В его голове она сейчас раздражённо отбрасывает в сторону капли хрусталя с ресниц, мнимо принимая их за слабость. Ох, знала бы она, сколько на самом деле силы таится в каждом осколке.       — Джейк, куда ты пропал? Ты в Майами? Почему ты не отвечаешь на звонки?       Он хочет быть таким же сильным, как она, так же крепко стоять на поле слов и упрямо хмуриться, не желая отступать. Джейк улыбается, облизывая с губ соль грубых разговоров волн.       — Я так устал, Ким… так устал.       Голос его дрожит от холода. Джейк не чувствует пальцы рук, но пытается вспомнить, как это – крепко вцепиться и не отпускать.       — Скажи, где ты, и я приеду, — её вынужденная строгость сменяется лаской, тут же отдаваясь в его теле таким обыденным, но неповторимым теплом. — Джейк, отправь адрес, я возьму машину и…       — Ким, — зубы стучат, но он старается, — я не смог заставить себя прийти на похороны. Я не сумел спасти сестру, но ещё и потерял мать. Почему же ты так заботишься обо мне, Ким?       Её всхлип отдаётся в его груди. Он поднимает белый флаг – безоговорочная капитуляция страху, соли и волнам, кусающим косые ноги.       Оттуда, из глубины, жутким чудищем вверх скребётся нечеловеческий крик: хриплый, острый, отчаянный. Джейк кричит в трубку, а лёгкие заполняют воды. Он тонет в собственной дрожи, в страхе и кошмарах, кем-то снятых на плёнку его жизни.       — Джейк, — Ким не успевает дышать. Она тонет вместе с ним – Джейк чувствует этот мороз по избитой ветрами коже. — Ты делал так много, никто бы не смог столько…       Столько бессонных ночей одной лишь звездой надежды – белозубой несчастной улыбкой и двумя хвостиками, мастерски завязываемыми им перед работой. Столько пустых надежд и горького бренди по вечерам, когда от усталости ломит кости, а голову разрывает тысячей мыслей о грядущем дне. Столько заломов, трещин, пятен на лице юного ангела, когда вдруг часы перестают отмерять ритм её улыбки.       Ребекка Браун ушла во сне, обнимая руку матери. Женщина оставила включенным газ на кухне. Они улыбались самыми блаженными из улыбок, когда Джейк отчаянно колотил разложенные у изголовья игрушки, исступлённо бил стены, выл, отмахиваясь от иголок и озабоченных лиц.       — Я так устал, Ким, — он захлёбывается слезами, назло океану жгучими, раскалёнными, рисующими новые шрамы внутри, — так устал, Ким, и так боюсь…       — Джейк, — у него сердце пропускает удар каждый раз, когда она вот так нежно, обречённо зовёт его по имени, — я люблю тебя.       — Не нужно…       — Люблю, Джейк! — она уверенно давит педаль газа, выводит свой голос на передовую. — И мы справимся с этим вместе, потому что мне больно так же, как и тебе.       Он качает головой, а затем затылком больно упирается в гальку. Он не хочет проигрывать снова.       — Я так хочу, чтобы ты чувствовала счастье, — скребёт он тихо по горлу остатками голоса, не обратившегося ветром, — и ради этого готов тебя не любить. Я не люблю тебя, Ким. Будь свободна.       Разговоры на Восточном побережье коротки, и прежде, чем услышать истошный крик разбившегося хрупкого мира, он кидает телефон к огромному валуну. Она найдёт клей на Западном, соберёт кусочки и станет ещё сильнее, обратив свой чарующий хрусталь в настоящую сталь.       Джейк слышит аромат её волос – солнце, вода, тонкие листики мяты из яркого мохито с кубиками льда, которые он по-мальчишечьи располагал в податливых локонах. Её губы – горячие, чувственные, но такие ласковые призраком оставляют на его виске всю нежность, скопившуюся в этом тонком девичьем теле, что выстоит любой шторм и ненастье. Он кончиками в воздухе рисует её контуры, нанося особо трепетно на них свои прикосновения: по загорелому плечу ведёт ниже, едва касаясь напитанной солнцем кожей, проходит предплечье, привычно напрягающееся в нетерпении, любовно касается подушечек пальцев своими, горящими от холода, не чувствующими ничего, кроме этого призрачного тепла держащей его на ногах любви. Он представляет, как ледяным кончиком носа проводит по её щеке, задевает мочку уха с причудливыми кольцами, теряется в бархате тонкой шеи, играющей всеми струнками этой беспрекословной нежности и трепета, струящимся атласом привязывающими их друг к другу.       Ленты разъедаются солью его постыдных слёз и зовущего сдаться врага – его самого, волнами вырастающего в настоящий шторм, укрытый сверху искристой дымкой её плачущих глаз.       Вдох. Глубокий, шумный, громче вод, протянувших к нему настырные руки. Джейк усмехается, шаг за шагом продвигаясь дальше, во тьму, расталкивает разбитую линией пену пальцами ног: спасателя некому спасать.       Он не чувствует ниже пояса, но продолжает погружаться в воду, чувствуя сталь на предплечьях, не плюётся солёной водой, но послушно глотает каждую оплеуху с глупой улыбкой. Он устал быть скалой, устал от себя прежнего, устал от страха – самого страшного, что когда-либо чувствовал в своей жизни. Он боится страха, да, несомненно, Джейк Браун, этот сильный, статный молодой мужчина боится страха.       Джейк Браун боится потерять любовь, боится потерять смысл, но так счастлив сейчас, закрыв в полной темноте глаза потерять себя, что забывает сделать последний вдох, прежде чем раствориться конвульсиями в холоде бесстрастных вод, не готовых к жару его огромного сердца.       Потому что Джейк Браун – океан в самой чарующей его форме. Джейк – волна, озорным солнцем играющая лазурь, грозный шторм и нежный штиль, часто навещающий Западное побережье.       Он засыпает, стряхнув с себя все оковы. Засыпает свободным и счастливым, ведь на Восточном побережье не ставят будильников.