Осколки в фотоаппарате

Некоторые особо суеверные люди уверены, что каждая фотография лишает кусочка души. Маленького осколка, остающегося навечно замурованным в кадр, в отрез пленки. Фотографии хранятся десятилетиями — ненужные и забытые — иногда желтея и выцветая. Возможно, с душами происходит то же самое. Из забытых снимков они ускользают и больше никогда не возвращаются. Если, конечно, вообще там были. Но, возможно, если бережно хранить такие вещи, то даже спустя долгие годы можно, взяв альбом в руки, почувствовать теплые переливы чего-то живого? Посмотреть на улыбки давно ушедших людей, пойманные мгновения жизни и понять, что они все еще живы, все еще случаются, эти моменты. Дышат, потому что когда-то ты их сохранил. Пауль не думает, что его фотоаппарат что-то у кого-то отбирает — вряд ли чья-то душа захочет жить байтами данных на карте памяти, вряд ли бездуховная умная техника способна на такое мощное «колдунство». Наверное, старые камеры, перед которыми нужно было сидеть неподвижно дольше пары секунд, и взимали страшную «плату» за пользование собой, но не современные Nikon'ы или Canon'ы. Но если все эти байки и правда имеют под собой почву… Если фотоаппараты, как ловцы снов, и правда запутывают в себе осколки человеческих душ… То Пауль хочет, чтобы его камера хранила только одну сущность, чтобы мерно бьющийся теплом пульс только одного человека продолжал жить в не самой большой и тяжелой черной коробочке с выдвигающейся вспышкой и круглым, большим объективом. Тогда он, взяв камеру в руки, мог бы чувствовать этот пульс, мог бы чувствовать это тепло. Тогда бы он оставил себе Шнайдера чуть больше, чем ему позволено. Пауль всегда любил фотографировать. Но видеть красоту Альп довольно легко. Гораздо сложнее видеть ее в повседневности. В том, как ложится солнечный свет на стенку чашки — грязную, с надколом. В том, как колышущаяся под порывами ветра легкая занавеска цепляется за чахлый цветок на подоконнике — и как такое добро только смогло окопаться у Алеши* в квартире? В том, какие яркие, обветренные и покусанные губы у этого новенького, и как наивно смотрят из-под копны буйных кудрей голубые глаза. Пауль не помнит, что у него тогда была за камера. Наверняка что-то дешевое и не особо качественное, портящее такую же некачественную и дешевую пленку. Не помнит и как тогда отреагировал на внезапный звук затвора Шнайдер. Да и сам снимок быстро затерялся со всеми этими бесконечными переездами в воссоединенно-развалившейся стране**, когда концерты не приносили больше почти ничего, но гитару из рук выпускать не хотелось. Но это был первый кусочек души Шнайдера, который Пауль украл. Поймал. Оставил себе… Тогда Пауль не понял, зачем нажал на кнопку, зачем сфотографировал этого едва знакомого парня — такого тощего, нескладного, смотрящего настороженно-обнадеженно… Барабанщики — товар штучный и довольно дефицитный, особенно барабанщики хорошие. Это гитаристов всегда как собак нерезаных, так что перебирать вариантами они не особо могли. Шнайдер настучал что-то на установке, стоящей прямо у Алеши в квартире, похлопал глазами, переводя взгляд с хозяина квартиры на самого Пауля, жарко обсуждающих его профпригодность, невнятно кивнул, уловив, что все особо и не против — просто ломались. Что-то мелькнуло тогда в его игре — что-то такое яркое, как солнечный блик на осколке стекла. Мелькнуло и ушло, но Пауль подумал тогда, что непременно поймает этот блик — не сейчас, так позже. Закроет в зеркальную клетку и будет любоваться калейдоскопными переливами так долго, как только хватит его терпения. И что он непременно проявит тот снимок, чтобы поразглядывать внимательнее сползающую с худого плеча растянутую футболку, длинную шею и предупреждающе поджатые губы. Забавно, но с тех пор барабанящего Шнайдера ему доводилось фотографировать не так уж и часто. Благо, осколков света хватало и без этого. Шнайдер на фотографиях получался разным. Поначалу боялся и стремился выйти прочь из кадра, если вовремя замечал Пауля, а на тех редких снимках, в которых удавалось его запереть, выглядел напряженным, настороженным. Не таким, как на самом деле. Все играл кого-то, все старался казаться не тем, кем являлся на самом деле. Пауля поначалу это забавляло — его вообще забавлял этот парень, худобой недалеко ушедший от Флаке. А Флаке был тем еще тощим задохликом. Но если Флаке это даже шло, придавало свою горсть изюма, то Шнайдер выглядел нелепо со всеми своими выпирающими ключицами, скулами и косточками на запястьях. Будто птенчик, не успевший толком опериться, будто едва родившийся олененок на тонких, дрожащих ножках. И так было странно ловить через объектив его гневно-недовольный взгляд, его яркие, привычно неодобрительно поджатые губы, отблески в глазах, почти стыдливо прикрытых черными ресницами. Странно, потому что Пауль не мог соотнести то, что видела камера с тем, что видел он сам. Камера видела вызов всему миру, а Пауль — только парня, который все никак не мог вписаться в этот самый мир своей непохожестью на всех прежних и нынешних знакомых. В конце концов он понял, что это не камера видит то, чего нет. Это он сам отказывает Шнайдеру в наличии самоуважения. Просто не позволяет уложиться в своей голове мысли, что тот, выросший в тепличных условиях, хочет вырваться за границы нагретого влажного воздуха под злые порывы холодного и свободного ветра. И что у него есть внутренние силы, чтобы ветру сопротивляться. Он фотографировал Шнайдера на фоне заливов и решетчатых заборов, в отражении зеркал, на парковках и в захламленных квартирах, но больше не видел вызова — ведь Шнайдер больше не хотел ему понравиться. Но судьба насмешливая и коварная старая блядь. Она не позволила кадрам Пауля потускнеть, а осколкам души из них ускользнуть, и свела их еще раз. Шнайдер снова бегал от него. Правда, долго это не продлилось, и тогда впервые Пауль поймал его улыбку. Шнайдер на фотографии обещал улыбаться всегда и при этом только Паулю, и внутри почему-то становилось так невероятно тепло от этого понимания, будто осколок света вместо куска бумаги поселился у него под сердцем. Та улыбка отдавала робостью, но была широкой и наполненной смехом. Будто Шнайдер не был уверен, что имеет право смеяться и что Паулю позволено это видеть, но не смеяться не мог. Тогда Пауль решил, что будет заставлять улыбку чаще появляться на этом, все еще таком по-мальчишечьи остром лице. Камера беспристрастно фиксировала, как острота сменяется квадратной грубоватостью. Черты лица Шнайдера принимали законченный вид, тяжелели, но глаза и улыбка оставались неизменными. Пауль, вслед за камерой, научился видеть наивную хитрость во взгляде Шнайдера, подвижность ярких губ, первые морщинки. Шнайдер не переставал улыбаться, смотрел уже без вызова, но с куда большей теплотой. Кадров с ним в фотоаппарате Пауля становилось так много, что по ночам ему казалось, будто тот светится. Как светится и его телефон, и коробочка с со старыми пленками и новенькими накопителями, и сам он тоже светится, напитанный чужим светом. В какой-то момент света стало так много, что его нужно было куда-то выплеснуть, и Пауль не придумал ничего умнее, чем вернуть его Шнайдеру обратно. Он бы, наверно, отдал несколько уже существующих в его коллекции фотографий Шнайдера в обмен на возможность сделать снимок в тот самый момент, когда они, подвыпившие, вразвалку хохотали на диване, и Пауль потянулся к уголку чужого рта своим. Отдавая накопленное, ощущая горечь пива и какую-то странную сладость, которой не должно было быть у Шнайдера на губах. А может, ему только казалось, и сладости на самом деле не было? А может, сладость была на его губах? Или в его взгляде, или в его сердце… Только Шнайдер тогда замер в руках, посмотрел чуть расфокусировано, удивленно, но без неприязни. Слегка испуганно, с долей непонимания, но открыто, и Пауль судорожно выдохнул напряжение — почему-то казалось, что, отдав Шнайдеру его свет обратно, новой порции он уже никогда не получит. — Опять шуточки твои? — хитро сощурившись и посмотрев из-под бровей поинтересовался Шнайдер, и Пауль только кивнул, а затем фыркнул и почти смущенно зажмурился, потому что Шнайдер, покачнувшись, потянулся к нему в ответном жесте. Это не был поцелуй. Ну, если только совсем детский, целомудренный: простое касание губ, которое длилось ровно три удара сердца. А потом они снова пьяно рассмеялись, и Пауль подумал, что света внутри снова слишком много. И он не понимал откуда, черт побери, этот свет взялся. Улыбающийся Шнайдер, почти флиртующий Шнайдер, Шнайдер, разнеженный сном и сексом… Нет, Пауль не имел к этому отношения. Просто постучался в номер к другу, чтобы напомнить о скором отъезде. В ванной уже шумела вода, а Шнайдер лениво развалился под тонкой простыней, заняв большую часть кровати, и выглядел до того умиротворенным и сытым, что Пауль замер и не пошевелился, пока друг не повернулся к нему, потревоженный ощущением чужого присутствия. Камера очень кстати была в руках — и Пауль, подойдя ближе, бездумно, завороженно провел кончиками пальцев Шнайдеру по животу, а затем навсегда поймал в силки эту синюю птицу: удовольствие, перемешанное со смущением и искрами щекотки. Шнайдер тогда пнул его и Пауль швырнул в друга диванной подушкой, как раз выходящая из ванны девушка испуганно ойкнула, прикрываясь полотенцем, заметив его, и он поспешил свалить, уже из-за двери крича про «развалился тут блять!» и «вставай давай!». Бережно прижимая фотоаппарат, хранящий томность и ласковую, едва тронувшую губы Шнайдера улыбку, к своей груди. Были в коллекции Пауля и снимки почти без света. Задумчивый Шнайдер, отрешенный, истощенный ссорами и конфликтами, злой, разведенный… Неизменно было только одно — этот человек, во взгляде которого Пауль каждый раз видел что-то новое, что-то, чего там раньше не было, что-то, что Шнайдер обычно тщательно прятал, но иногда показывал Паулю. Только Паулю. Ради редких снимков, остающихся в памяти фотоаппарата байтами и светом у Пауля в душе. Как сейчас, когда сыновья подбегают к нему, виснут, восторженно и шумно трескоча. Кажется, что-то не поделили и пришли к судье за ответом. Шнайдер ворчит на налетевших как коршуны детей, а затем сразу смеется. Решает детский спор, получает новую порцию шумной трескотни, а затем мальчишки снова убегают в садовые заросли. Пауль успевает это поймать и после обязательно Шнайдеру покажет. И Ульрике тоже. Она любит его снимки, всегда с любопытством рассматривает мужа сквозь призму чужого восприятия. Внутри нее тот же свет, что и у него — Пауль знает. Он встречается со взглядом Шнайдера, все еще наполненным счастливыми искрами. Не сговариваясь, они поднимаются с удобных кресел и бредут по дорожке ко входу в дом, чтобы взять себе еще по прохладному пиву. Шнайдер, окруженный домашними заботами, вырванный из шипастых лап записи альбома и промо-кампании к нему, выглядит умиротворенным и мягким. Нет, он любит разъезды, любит концерты, любит энергию многотысячной толпы, но уж очень скучает по семье, и Пауль это знает. Завтра им опять в тур. С завтра и до конца лета опять будут самолеты, минибусы, отели, огонь, огонь, огонь и дребезжание звука. Торопливый сон — скрутившись в кресле и привалившись к стене, бликующие разноцветными отсветами афтепати, жар ламп, тысячи глаз и камер, направленных в лицо… Еще десятки солнечных зайчиков, ласкающихся к рукам. Не выдержав, Пауль прижимается к чужой спине и коротко касается загорелой шеи губами, ощущая, как расслабленно-напряженно замирает Шнайдер у него в руках. — Позволь снова себя поймать… Стань еще одним осколком души, запечатанном в фотоаппарате.