***
Не знает покоя резиденция архиепископа Коллоредо, снующего по огромной зале в расшитых фиолетовых одеждах. Четвертая неделя Адвента* с её бесконечными хлопотами и светскими визитами сильно действует на нервы, а пост, который должен по задумке каких-то старых дураков олицетворять собою очищение бренного земного тела, лишь возлагает грех на архиепископскую душу, когда очередной служка нарывается на крик. — Венки! Где венки?! Господь Всемогущий, если еще хоть кто-то, — Его Преосвященство касается лба нервным, резким жестом, возводя очи к небу, — хоть кто-то переспросит меня касаемо ужина, то будет ужинать со свиньями за кухней! Коллоредо садится за длинный обеденный стол и один лишь запах его будущего ужина вызывает у него приступ тошноты. — Где этот чертов Моцарт и его проклятая месса?! — Иероним не жалеет гневных слов, это, возможно, единственное, в чём он непомерно щедр. Отталкивая от себя полупустую тарелку с фасолью, архиепископ кривится. Мерзейшая стряпня, но в священный пост на большее рассчитывать не приходилось. В обычные дни покоя не давали брюшные колики, в предрожденственской же суете мучал постоянный голод. И то, и другое делало его раздражительным, вздорным и излишне требовательным к слугам. А ещё невероятно хотелось утешиться, выплеснуть куда-то всю злость, опустошиться. Потому архиепископ постоянно молился, но… не помогало, чёрт бы побрал всю эту декабрьскую суету! Помогало только то, о чём грешно даже думать в святой день. Впрочем, те острые лопатки, влажный взгляд и вспышки дрожащего мальчишечьего голоса Коллоредо не дано вымарать из сознания начисто. Припоминая детали, мужчина обычно замирал, заложив руки за спину, приняв церемонный и задумчивый вид, как взглянешь - думает о судьбе княжества, никак не меньше. Да если бы княжество оказалось в тех местах, которые Его Светлости довелось обдумывать... Триумфальный выезд Коллоредо на Всенощную позволяет слугам наконец вздохнуть с облегчением и отпраздновать до рассвета несколько часов свободы и спокойствия. Ветер, освежающий, но не холодный игриво ласкается к лицу, сменившему наконец суровое выражение на сдержанную благосклонность. Короткая прогулка в санях приводит Иеронима в чувство, он смотрит по сторонам с властным интересом князя, патрулирующего свои владения, и, пожалуй, находит атмосферу праздника довольно музыкальной. А вот и Моцарт. Лучше бы ему иметь при себе мессу, потому как её будут играть сегодня. То было сиюминутное решение, о котором Коллоредо тут же и сообщил придворному музыкантишке, выглядывающему слишком уж заискивающе. — Хватит так вытягивать шею, Моцарт, Вы похожи на гуся. Лучше идите и сыграйте… то, что Вы там сочинили.***
Приказы архиепископа надлежало исполнять сию же минуту, и Вольфганг стремительно вошёл под благословенные ажурные своды, объятый смятением. Он думал совсем не о том, что придётся играть без репетиций, нет, это вовсе его не беспокоило. Он вспоминал… Воскрешал в памяти снова и снова, как Иероним (как странно звучит это имя вне его спальни!) вызывал его несколько раз в свои покои. Не в приёмную, а в самую опочивальню. И не чтобы играть музыку. То есть, конечно, музыку он играл, но… Амадей рвано вздыхает и откидывает полы камзола, усаживаясь на кушетку перед церковным органом. Моцарт знал, каков Коллоредо. Успел изучить и каков он в любви. Но лучше всего Моцарт знал, как обжигает после неистовых ласк жестокий светский холод — лезвием плашмя, не до крови, но до синяков и очень больно. Иероним молчит, кивком принимает церемониальные одежды цвета полевых фиалок и восходит к алтарю, жестом приказывая открыть Священное Писание. Начало всенощной венчается легчайшими «ми бемоль» и «си», эхом скатившимися по стенам собора. Композитор вдохновенно продолжает, слегка сутулясь и сильно выпрямляя ногу, чтобы дотянуться до нижних клавиш. Музыка не грянула, как обычно бывает с органом, а скорее скользнула к потолку и рассыпалась из одной большой тягучей ноты в красочную духовную мелодию, смешиваясь с речью вступившего князя. У архиепископа глубокий, хорошо выправленный голос прирождённого оратора, вкупе со словами Писания и нежной музыкой Моцарта он вводит публику в тихий религиозный экстаз, и толпа истовых католиков крестится, следуя за перстами своего исповедника. А всенощная разливается торжественным «mezzo-forte», окутывает весь собор эфирной прохладной нежностью, ласкает архиепископские кудри, подёрнутые инеем-проседью, и тонкие строгие губы, как ласкал бы их сам Моцарт, если бы посмел... Едва лишь стихает последняя нота шедеврального крещендо, Вольфганг поднимается из-за инструмента, чувствуя тягучую усталость и болезненное напряжение пальцев. Он рассеянно смотрит на удаляющиеся ручейки прихожан и сам было собирается раствориться в пёстрой толпе, если бы не ястребиный взгляд Иеронима, выцепивший его при сходе с балкона, и не строгое движение его подбородка. Коллоредо приглашает, и лицо его, осунувшееся и обострившееся от раздражения, не сулит ничего хорошего. Заалтарная комнатка встречает Вольфганга ароматом ладана и приглушённым светом нескольких свечей. Обставлена она бедно, как монашеская келья, но Коллоредо, восседающий на кушетке в тяжёлых фиолетовых одеждах — вот главное её украшение. Из резного кубка Иероним пьёт вино, предназначенное, видимо, для утреннего причастия. Он вальяжен, слегка даже жеманен, ломает пальцы, держа кубок, рисуется и одним коротким взглядом исподлобья даёт понять, что возьмёт то, что ему причитается — будь то вино или Моцарт. Голодный лев. Опасно. Амадей знает, нужно тщательнее подбирать слова, если шкура дорога, но его дурманит то ли душный запах ладана, то ли красота нервного лица смутьяна, неожиданно вырванная из сумрака неспокойным огоньком свечей, и хочется говорить глупости. — Вы были сегодня хороши. — А бываю плох, по-твоему? — Коллоредо иронически склоняет голову и подносит кубок к губам. Иероним не был бы собой, если бы искренне ждал ответа. Многие его вопросы были так же пусты, как светский этикет, зато жесты говорили о многом. Вольфгангу уже довелось выучить некоторые из них. К примеру... Архиепископ властно отодвигает с бедра манипул, и движение это живописнее всяких слов. Оно означает, что место освобождено для него. Композитор медлит, но садится на отведённое колено в фиолетовом шёлке и помогает мужчине снять тяжёлую парчовую накидку, пока большие ладони тискают его под полами камзола, стыдно сказать как и где… Грешно, всё это грешно до ужаса. И привлекательно, как всякий грех, до ломоты в паху. — Ваша Светлость… — Моцарт начинает умоляюще, но замолкает, осторожно стягивая с шеи Иеронима расшитую золотом столу. А Коллоредо не терпит подобной медлительности, ненавидит этот щенячий тон, и, ухватившись за пояс кюлот, безжалостно дёргает на себя, с треском ткани берёт то, чего хочется, чего хотелось уже много дней. Композитор может лишь со вздохом сдерживаемой покорной страсти спрятать лицо в ткани казулы, пока холёная ладонь в драгоценных перстнях сжимает твёрдую плоть и будоражит холодом металла. Возбудился, как последний мальчишка... — Ты грешник, Вольфганг, — Иероним говорит чётко и тихо, и от тембра его голоса по телу разливается сладкая дрожь, — Ты живёшь во грехе и грезишь о нём... — архиепископ цепко держит грех Амадея в клетке пальцев, мучая его томительным ожиданием, — Но Бог простил тебя, подарив гений, и я тоже прощаю тебя по воле Его, - свободной рукой Коллоредо тянется за отставленным кубком и подносит его к губам молодого любовника, позволяя испить Крови Христовой в честь всепрощения, - И благословляю... Вольфганг жадно пьёт, и вино течёт из уголков его губ по шее и подбородку, архиепископ ловит горькие капли сначала пальцами, а затем и губами, и языком, не позволяя им достигнуть воротника белоснежной рубахи. - Не думай, - тихо чеканит мужчина, едва отрываясь от тонкой кожи, пятнами краснеющей от смущения, - что я желаю твоё грешное тело. Ты со мной потому, что Бог прикоснулся к тебе и вложил в мои руки. Ты принадлежишь мне. Твоя судьба принадлежит мне. Только я - тот, кто может тебя спасти. Подчинись. И молодой любовник соскальзывает на пол, становится на колени, выражая абсолютную покорность, подобострастно и влюблённо прижимаясь щекой к ткани литургического одеяния и с нежностью целуя струящийся шёлк. Пальцы Коллоредо тонут в теплом масле мирры. Он пока лишь ждёт, лишь упивается видом, согревая фаланги и расслабляя затекшее колено. Мальчишка все сделает сам, если не хочет плакать и подбирать свои тряпки. И Вольфганг скидывает на пол новенький жилет, подарок отца, и накрахмаленую рубаху, расправляется со шнуровкой кюлот и медленно стягивает их с узких светлых бёдер вместе с белоснежными чулками. Композитор знает, насколько нетерпелив его господин, как знает и то, насколько щедр он в ласках, когда расположен к ним. Моцарт пытается не выдавать собственного возбуждения, держаться сдержанно, как и Иероним, но едва ли это возможно. Архиепископ недостижим, как солнце и как луна. И в любви лишь Моцарт услаждает его взгляд наготой, Коллоредо же всегда одет, будто боится запачкаться. Одним только раздражённым движением пальцев он запрещает Вольфгангу любые попытки избавить себя от одежд и опускает руки на болезненно тощую талию. И ниже. Широкая ладонь скользит по знакомым угловатым формам. Иероним ласкает задумчиво и обмакивает пальцы в масло, касаясь сосков, груди, плоти горячими и горькими прикосновениями. Амадея пробирает крупная дрожь, когда пальцы достигают поясницы и ныряют ниже, распаляя несчастного до безумия. Он просить не смеет, лишь жадно и шумно глотает воздух, раскрываясь, как бутон по весне, и пытаясь ухватить больше от торопливых ласк. А пальцы тонут в его теле, стараясь сократить эту отсрочку настоящей близости. Моцарт вздрагивает с очередным тихим стоном, больше похожим на скулёж, и гнется в пояснице так, как этого хотел бы Коллоредо. Архиепископ ловит себя на мысли, что расположение любовника, что так изгибается, чтобы подставить ему зад, обжигает внутренности сверх всяких приличий. Когда всё кончено, а масло остыло в резной пиале, не остается никаких больше слов, только тяжёлое дыхание и нетерпеливая возня. Моцарт с дрожью падает на жесткую обивку кушетки, прижатый за загривок сильной рукой, и с болезненным стоном жмурится, как в первый раз привыкая к жару чужого тела. Полумрак добавляет эротизма. Скрипит мебель, а Коллоредо только сильнее жмёт Моцарта к обивке, прижимаясь губами к его мокрым солёным лопаткам, острым, будто под кожей таятся птичьи крылья. - Голос. Дай мне свой голос, - мужчина просовывает руку под бёдра любовника, касаясь его плоти, и чувствует, как что-то с оглушительным щелчком ломается в Амадее - терпение. Он вскидывает напряжённые до дрожи бёдра, выламывается и расправляется, почти кричит, почти задыхается, впечатлительный мальчик... птицей вспархивает, но Иероним не выпускает и чувствует дикое сердцебиение австрийского бесёнка и горячее семя на пальцах. Коллоредо кончает вскоре после, сам процесс обычно не занимает больше пяти минут, всё, что нужно, архиепископ получает ещё на этапе прелюдии... Обожание, подобострастие и покорность. Акт обладания лишь закрепляет уверенность Коллоредо в том, что он имеет право. А после он уходит, очень просто, бросив Вольфганга в ворохе измятой одежды, потому что остаются только возлюбленные. Видит Бог, он не собирался приближать к себе этого мальчишку. Но это Рождество. Ночь, когда родился Младенец Иисус и волхвы даровали ему золото, ладан и смирну. Это ночь, когда все, что было раньше, изменилось раз и навсегда. Амадей путается в одежде и полураздетый, придерживая бледными пальцами распахнутую рубаху, выбегает на улицу. Сталкивается с Коллоредо взглядами у самых саней и склоняется, чтобы поцеловать ему перстень. Камзол падает на свежий снег, и архиепископ спокойно приказывает Вольфгангу садиться рядом, накидывая полушубок ему на плечи. Сегодня ведь особенная ночь, и Иероним позволяет себе сделать исключение.***
В барской постели этой ночью не так пусто, как обычно. С Иеронимом бледный и музыкальный Моцарт, дрожит с холода и суёт руки под шёлковое архиепископское платье, чтобы согреться. Коллоредо позволяет, чувствуя в животе комок щемящей нежности, какую испытываешь к новорождённому жеребёнку от любимой кобылы. Иерониму кажется, что Моцарт уже спит, он вслушивается в его размеренное дыхание и вплетает пальцы в рыжие кудри на загривке, наблюдая, как догорает и гаснет последняя свеча в рождественском венке. А Вольфганг незаметно улыбается и боится шевельнуться, загадывая самое сокровенное своё желание. "Пусть каждая ночь будет такой же счастливой и святой, как эта".