Былая песня

Гражданская война. 1920-ые гг. Кроваво-красный закат укутывал предвечернее небо. Белоликая луна уже сияла ярким светом на небосводе, изредка скрываясь за темными тучами. Едкий запах дыма, копоти, медицинских лекарств и конского пота держался в штабе красногвардейцев. Устроив на время своих солдат в некогда роскошном особняке бывшего дворянина, начальство рассуждало как быть дальше. Белая армия наступала на пятки, повсюду рыскали мародеры и бедняки, да и иностранные войска иногда прижимали с боку, желая оторвать лакомый кусочек. Сизый дым шёл от костра. Горстка мужиков сидела возле него, занимаясь каждый своим делом: кто затягивал песню о тяжелой доле, кто осматривал и заряжал оружие, а кто просто отдыхал после тяжелого дня. Сумрачный мрак всё более разрастался и ночь вступила в свои права. У костра остались только двое солдат, почти убеленных сединой. Один из них был высокий, с резкими, серьезными чертами лица. А другой был татарской внешности силач, с добродушным выражением лица. - Эх, скорее бы в бой. Мочи нет терпеть эту постную скуку, - произнес высокий солдат, хлопнув рукой по голенищу. - Куда торопиться, будет ещё время, - рассудительно заметил татарин, - Только-только на привал встали. - Толку то? Всё равно сжимают нас со всех сторон. То Деникин, то Колчак, а то и рвань иностранная. По мне так лучше всем носы поотрубать. А прятаться по углам, словно крыса какая, или сидеть без дела - не по мне. - А как контузия приключится? Или ещё того хуже? - поинтересовался его собеседник. - А мне уже всё равно, - махнул тот рукой, - Жить? Так я отжил уже почти своё. Скоро шестой десяток разменяю. Хозяйство? Отродясь не было ничего своего. А если и были кое-какие пожитки, так всё погорело ещё во времена революции. - А семья? А жена, дети? Замолчал высокий солдат. Ещё более сильнее обозначились его скулы на лице. Тайная грусть и задумчивость завладела им, не давая сразу произнести ответ. - Жены не было у меня и отродясь не будет. Некогда было в своё время. Батя помер ещё с моих малых лет, а мать портнихой была, работая дома. Я же в основном на улице пропадал, с мальчишками. В тёплое время года занимались ветошничеством. Часто в это время ярмарки были в округе. Можно было тогда поживиться на воровстве, когда народ шныряет туда-сюда толпой, но не смел. Мать не велела. - А я боялся, - тихо прошептал татарин, слушая рассказ товарища. - Хорошая компания у нас тогда собралась: всё - люди с одной улицы. Знать бы что с кем случилось? Потерял я с некоторыми связь, с кем-то поругался, а кто-то и кончил уже свои дни. А после того, как мать преставилась, так и вовсе ушёл из города. - А где же ты проживал? - В Нижнем Новгороде. А ушёл в Самару, лучшей доли искать. Кем только за свою жизнь не работал: и подмастерьем в обувной лавке, и буфетчиком, и какое-то время с бурлаками жил, да только всё одно. Везде одинакова рабочая жизнь наша. Везде труд ее тяжёл, а кусок хлеба ценен. Нашёл в итоге своё место на заводе, а к тому времени волнения там уже начались. Часто в руки листовки мне попадались, то от народников, то от социал-демократов, то ещё от кого. Разные всё то названия были, а суть одна - против царя всё велось. Но к тому времени война с японцами началась и мне не до этого стало. Ушёл я с завода, не поладил с хозяином, да и чёрт с ним. Пуля хоть порой ласковой бывает, а управляющий - аки дьявол во плоти. Шкуру готов с тебя содрать и живьём сварить. Татарин тяжело покачал головой, внимательно слушая рассказ. Но его товарищ внезапно замолчал. Глаза его увлажнились, а голос стал прерывистым. - На войну я пошёл не один, а вместе с сыном. Жены у меня не было, то верно. А вот сын был. Была в свое время у нас на улице, в Нижнем, одна девчонка - Людмила. С товарищем моим одним влюбились в эту девчонку. Страсть, как дрались из-за неё. - А как звали твоего товарища? - спросил татарин, чувствуя знакомые нотки этого рассказа. - Кострома, - с грустью в голосе сообщил солдат, отчего татарин тихо ахнул. Но его собеседник не расслышал этого вздоха. - Всего шестеро нас было: я - Гришка Чурка, сын мордовки - Санька Вяхирь, Хаби - сильный татарчонок, сын кладбищенского сторожа - Язь, Алёшка Пешков - внук красильщика, и сам безродный Кострома. В тринадцать лет его поймали за кражу голубей и тот повесился в колонии малолетних преступников. Жаль что по дурости ребячьей ругался я с ним. Вновь замолчал Григорий, отвернувшись от солдата. Старые воспоминания детства были отравлены грязной нищенской жизнью, но ведь были и радостные моменты того времени. - А что же случилось с остальными товарищами твоими? - Знаю только, что Вяхирь помер в скором времени. У Язя ноги отнялись, не гулял он с нами больше, а после смерти отца своего - пропал. Алёшка был с нами летом, да потом ушёл работы искать. И Хаби тоже исчез с наших краёв. Наверное вернулся домой, или доли лучшей искать пошёл, как все мы. Татарин молча, сжимая губы. Рассказ высокого солдата был знаком ему, но открыться он пока ещё не решился. - А что же было дальше? Ты вроде говорил про своего сына. - Да, был у меня сын от этой самой Людмилы, в которую мы влюбились с Костромой. Детская влюбленность то была, и вспомнил я о ней в зрелом возрасте, когда судьба вновь привела меня в Нижний. Люду тогда какая-то купчиха в дом к себе пристроила служить, "по доброте душевной". Но сам знаешь, какая доброта у баб этих. Частенько та лупила и ругала её, за лишний кусок хлеба упрекала. А тут я нарисовался, и пошло у нас будто заново всё. Но недолго я пробыл с ней, вернулся в Самару. Только лет через десять я встретил Люду - больную, в убогом подвале. Последние минуты провёл я с ней. Рассказала она мне о том, как после моего отъезда обнаружилась у неё беременность. Выгнала её тут же из дому купчиха, и пришлось ей шастать по улицам в положении и искать пристанища. Да только одно - родив парня, едва сводила концы с концами. Об одном Людмила меня просила у порога смерти: чтобы я позаботился о её ребенке и не оставил одного. Тяжело было Чурке. Достал он из кармана папиросу и долго затянувшись, прикурил её. Некоторое молчание воцарилось, пока он курил табак. - Да и то, не смог сдержать я этого обещания. В середине войны с Японией погиб мальчуган от пули прямо на моих руках. А такой ловкий, да смелый был парень, но всё едино. Поэтому нет у меня ничего брат, что держало бы. Нет семьи, дома, добра - ничего. Так что мне терять? Есть ли мне ещё смысл сидеть и ждать, когда всё нутро мое в бой рвётся с самого детства? Он замолчал. Костер уже тлеет, оставляя маленькие угольки. Мирная, тревожная тишина царила вокруг, только сильнее напрягая. Лишь редкое конское ржание, или говор сторожей разбавляли эту тишину. Но они были маленькими отзвуками в этом диком мире. Татарин уже решился вновь напомнить Григорию о старых временах, проведенных в Нижнем Новгороде. Вспомнить о тех далёких, забытых днях и открыться милому товарищу, что он и есть тот самый силач Хаби. Резкий звук пальбы раздался на горизонте. Этот дальний отзвук послужил сигналом: в лагере красногвардейцев тут же пришло оживление. Сторожевые доложили о наступлении белых, командиры дали приказ будить солдат и приготовиться к наступлению. Этот шум тут же вдохнул жизнь в сильную душу Чурки. Подскочив на месте, он тут же злобно вскрикнул: - Это по мою душу. Ну брат, свидимся, али нет - прощай. Отвёл я тебе сегодня душу свою, благодарствую, - и он горячо пожал руку татарину, - В бой да с песнями! Эх, пели мы в своё время одну песню, когда поддразнивали Хаби! Нашёл ли он свой город на Каме? Славное времечко было! И он тут же кинулся в строй, слушая приказы начальства. Хаби не успел ему ничего крикнуть вслед. Ему бы очень хотелось вновь увидеть Григория, но что-то подсказывало, что это была их первая и последняя встреча, после долгих лет разлуки. Он грустно смотрел ему вслед, вспоминая слова давно забытой песни, которую они пели вместе в Нижнем Новгороде.

Город на Каме, Где - не знаем сами! Не достать руками, Не дойти ногами!