В клетке

Сантанико переплетает с ним пальцы, сжимает крепко, впиваясь ногтями до красных полумесяцев. Ричи, впрочем-то, всё равно, пусть хоть освежует: у Сантанико в глазах смолой разливается восторг расширяющихся зрачков. Свобода её пьянит, как не может опьянить алкоголь и кровь, что лишь усмиряет скребущий изнутри голод. Она так жадно дышит, словно хочет вырванную из рук тюремщиков свободу вобрать в свои лёгкие, выпить, раздирая клыками сухожилия и жёсткие мышцы, но все свои чувства запирает так глубоко, как если бы Ричи мог её осудить. Как если бы Ричи мог посмотреть на неё как-то иначе, не полным обожания и вожделения взглядом. Ты-моя-богиня взглядом. Она у него под кожей расползается змеями, а гнездовье — в сердце, что ей подарено на серебряном блюде. Ричи бы весь мир положил к этим с ума сводящим его ногам и обратил бы его в пепел, взбреди такое желание ей в голову. Ему никогда не везло с девушками. Он не умеет себя с ними вести, вечно оступаясь и попадая в капканы их ловушек, что проверяют на прочность. Ричи — сломанный, дефектный и понять его до какого-то рубежа мог только Сет, крепко держа вожжи кавалькады его демонических гиен. Сантанико всех его тварей наизусть знает, приручает движением пальца. Иногда кажется, что их омертвевшие и гнилые сердца бьются в унисон. Он каждый раз тычется лбом ей в живот, как самый верный пёс. Жмётся губами, принося клятву за клятвой, и едва оцарапывает зубами. Не клыками вовсе, хотя жажда его растёт с каждым днём, скрытым от его глаз за стёклами тонированных тачек. Иногда ему кажется, что он сожрать Сантанико хочет. Она углом идеально накрашенных губ дёргает, читая его построчно, кости перебирая длинными пальцами. Играя на струнах нервов. В каждом отражении ему мерещась, пальцы на загривке смыкая и когтями вспарывая позвонки, чтобы потом зачесать ласково. Её кнут для Ричи слаще любого пряника. И он каждый раз хочет сказать ей то самое, то важное, что за величайшую истину принимает; во что верит так чисто и искренне, и той любви позавидовали бы все боги. Ни на какого идола так не смотрели, как Ричи — на Сантанико. Их жизни связаны, сердце его — в её груди кровь качает, и Ричи почти говорит, но она его губы опечатывает то пальцем, то поцелуем, то усмешкой. Не потому ли, что ответить искренне тем же не может? Ричи бы обеспокоиться, но он восторг свободы в глазах Сантанико считывает, хоть закройся она за семью замками, в новом лабиринте. Он её из преисподней вытащит, и то не пустой трёп. Пожалуй, он даже одержимость Карлоса понять может. Потому что голод у них общий. Совсем не кровь. — Чувства — это тюрьма, — говорит ему Сантанико в ночи, и глаза у неё едва мерцают золотом. — Я не хочу снова оказаться в клетке, — шипит, сбрасывая с себя маски, когда у Ричи подрагивают пальцы от желания застегнуть на её шее ошейник. Ты моя, моя, моя. И только. — Я никогда не стану для тебя клеткой, — говорит Ричи, думая о том, что повязал бы эти тонкие запястья цепями. Змеебог бы позавидовал его чудовищной жадности. — Запомни эти слова, Ричи, — взгляд Сантанико прошибает снисхождением, что так злит его. И чем-то неясным, не читаемым. Возможно, предчувствием. — Когда-нибудь тебе придётся их повторить.