Минутное

      Джеру всего двадцать четыре, но мыслит он, как тот гребаный сморщенный старикан, что сидит целый день на лавочке под твоими окнами. Боже, как же он всех достал. Он не причиняет тебе вреда или беспокойства, просто сидит, молчит, смотрит. И так изо дня в день. Но тебя воротит от одного только взгляда на него – потому что каждая морщинка на его сморщенной роже внушает тебе все его мысли, все его тяжкие думы, старческие рассуждения, вязкую ностальгию и прочую тому подобную блевотину.       Нет.       Стоп-кадр. Камера. Мотор.       Джеру уже двадцать четыре, а он – словно один из тех веселых крикливых ребятишек, что днями напролет резвятся на детской площадке под твоими окнами. Он пышет любовью к миру и жаждой жизни, он улыбается каждому встречному и живет моментом. Он…       К черту.       Пошло оно все.       Джеру двадцать четыре, и он все еще жив.       Он не знает – благодаря или вопреки. Да и не хочет знать. Он все еще в этом – реальном – мире. Хотя кто-то, наверное, скажет «Реальность? Где она начинается и где заканчивается – вопрос очень спорный. И ответ на него у каждого свой». Джер уверен, что он целиком и полностью в своей реальности и другой ему не нужно. И это делает Джера хоть немного более счастливым. Да, Джер живет моментом. И да, Джер размышляет, думает, вспоминает.       Джер вспоминает того, с кем мечтал открывать мир. Да и прочие миры, раз уж на то пошло. Тогда Джер верил в полноту своей жизни, возможно, чуточку больше, чем сейчас. И ему было все равно, человек его спутник или нет. Тогда Джеру казалось, что стоит ему пожелать – и его сердце наполнят впечатления, до самого верха, так, что перельются через край. Тогда Джер смеялся так, как смеются дети – чисто, ярко и безоглядно. Тогда он был настолько полон душой, что мог без труда заполнить людей – и существ – вокруг себя. И он заполнял – безоглядно, ярко, чисто…       Может, именно тогда он начал пустеть? Незаметно, совсем неощутимо, по чуть-чуть.       А может… немного позже?       Джер вспоминает того, кого ненавидел до слез и до боли в груди – и кого до такой же степени желал. Что это было? Да он и сам толком не знает. Нельзя же знать ответы на все вопросы. Люди уходят – а большинство вопросов так и остаются без ответов. Он тоже не был человеком. Он был тенью, сгнившим человечьим остовом. По крайней мере, Джер думал так изначально. Джер ловил насмешки, грубость, жестокость и плевки в адрес собственного мнения и собственных желаний. Джер смотрел со злостью и с ненавистью… с болью и с удивлением… с неясным, но жгучим желанием. Джер ненавидел за это самого себя, чего никогда не случалось с ним прежде, и из-за этого все больше распалялся. И глубоко в своем разуме Джер понимал, как называется эта его минутная (а тогда ведь казалось – вечная) слабость. Банальное желание сопротивляться – и быть побежденным. Проиграть, сломаться, шипеть и плеваться в адрес своего мучителя, но всем своим существом наслаждаться тем, что ты чья-то жертва.       Тогда Джер увидел другого себя. И это откровение так подкосило его, что он действительно сломался. А когда вернулся – видеть больше не желал это существо рядом с собой. Потому что оно напоминало, ворошило память, пробуждало в нем нечто, что Джер так глубоко и отчаянно прятал. Пламя его ненависти потухло, но пепел горчил на языке, словно яд. И до конца жизни Джеру от этой горечи не избавиться…       Джер вспоминает того, кто был рядом в тот тяжелый для него период. Того, кто знал о нем больше, чем кто-либо другой. Того, кто, черт возьми, не дал ему тогда умереть. И он тоже не был человеком. С ним было здорово сидеть у костра и петь песни под гитару и шум океана, с ним было здорово ужинать при свечах, гонять по трассе и периодически смеяться. Неудивительно, что он не захотел отпускать Джера. Не важно, насколько это было… оправданное и смелое решение, его собственно или нет. Главное – Джер вернулся. Но, вырванный из плена теней и крепких объятий смерти, он уже наполовину не был собой прежним, он был уже кем-то другим. Он мог делать все то же, что и раньше, но все было с тем противным привкусом горечи. Все в его глазах стало пустым и бессмысленным. И теперь, всякий раз, когда он смеялся, гулкое эхо рыданий вторило его смеху, и часть его, та, что не видна миру и людям, морщилась и выдирала собственное сердце из груди – лишь бы вздохнуть поглубже, лишь бы не ощущать эту тупую боль, эту всепоглощающую тоску, эту пустоту наконец.       Джеру казалось – да и сейчас порой кажется – что для него в этом мире больше нет места. Он понимал, зачем его вернули, почему не дали умереть. И не понимал. Как можно оставаться прежним и жить дальше, если в душе ты уже больше чем наполовину мертв? Как? Как можно дарить столько же тепла, сколько раньше? А Джер знал, что должен быть благодарным своему спасителю. И что лукавить, он действительно был благодарен. Лишь изредка задавался он вопросом «а кому же именно и по какой причине все это было нужно?» – и тут же этот вопрос отметал. В любом случае, сиять так, как сиял раньше, он уже не мог. Он больше не был источником тепла, а сам в нем нуждался. И едва ли его спутник мог согреть его вывернутую наизнанку душу.       …Джер вспоминает того, кто появился перед ним внезапно, словно теплый луч солнца, такой необъятный, но такой уютный. Джер на мгновение замер, пораженный, осторожно дотронулся, а потом позволил себе погрузиться в это обволакивающее тепло. И по телу его пробежала сладкая дрожь, он расслабился, будто развалившись на теплом песке под летним солнцем, впервые после бесконечно долгого пути сквозь мрачный лес теней и тумана, когда ты не чувствуешь своих конечностей сначала от неимоверной усталости, а затем – от неимоверного облегчения. В первые дни Джеру казалось, что луч солнца лишь дразнит его, что он вот-вот исчезнет из его жизни, унеся с собой ароматы горячего кофе и мексиканских специй, и потому в голове его билась лишь одна дрожащая испуганная мысль: «Ну пожалуйста… пожалуйста, не уходи. Побудь со мной хоть немного, согрей меня, забери меня у всего мира…. Прошу…». И солнце осталось, одарило теплом – и Джеру казалось, будто жизнь наконец пошла своим чередом. Казалось. Тепло наполнило его душу, как когда-то, но тоска и пустота никуда не делись. Где-то глубоко-глубоко в душе у него было по-прежнему бесконечно пусто.       И тогда Джер впервые осознанно подумал о том, что он больше никогда ничего не сможет ощутить полностью – ни этот мир, ни людей вокруг. Разве что, через песни. Да. Ведь когда он уйдет, песни будут всем, что от него останется.       …Джер вспоминает того блондина с глазами цвета летней листвы и солнечных бликов…       …Джер вспоминает старого знакомого, любящего выпить и покопаться в очередной тачке…       …Джер вспоминает девушку с глазами цвета океана в пасмурный день…       …Джер вспоминает…       …вспоминает…       …вспоминает…       …       Джер вздыхает. Половина из этих людей до сих пор с ним, но он не может назвать мысли о них иначе, чем воспоминаниями. Хотя, что бы он там не говорил или не думал, он все равно рад, что они рядом. Он по-своему дорожит каждым из них, пусть порой и теряет смысл в каких-либо отношениях с ними, в разговорах, в действиях, в банальном присутствии рядом…       …Джер утыкается носом в макушку парня, сидящего у него на коленях. Алые волосы на закате отливают рыжим, соленый ветер треплет их, отчего Джеру порой становится щекотно или приходится жмуриться, как коту. Он ощущает под собой знакомую прохладу и сырость прибрежной скалы, провожает взглядом уходящее за горизонт солнце – оно словно погружается в бескрайнюю соленую ванну, размерами как раз ему под стать. Сколько раз уже Джер провожал и встречал солнце, сидя на этой скале? Много – одно слово.       Парень пускает по ветру очередной белый бумажный самолетик, вспыхивающий на миг золотом. Джер цепляется за него взглядом, наблюдает, как он выписывает немыслимые пируэты в воздухе, то взмывая ввысь, то ныряя к самой воде. А вот он летит что-то уж слишком ровно – неужто парнишка опять мухлюет?       Джер улыбается, притягивает парня поближе, чтоб между ними не было пространства, сцепляет пальцы в замок. Он прижимает его к себе едва ощутимо, словно нечто хрупкое, что-то, что может унести ветром – оглянуться не успеешь. Порой он так тих и безмятежен, что кажется прозрачным, неосязаемым – протяни руку и она пройдет насквозь. А какой легкий, боже. Может, поэтому его так хочется носить на руках, сажать к себе на колени, тихонько кружить, словно младшего братишку? Джер в который раз думает об этом – и в который раз с усмешкой отмечает, что ведет себя как последний дурак.       Джер не хочет выпускать его из своих объятий, потому что чувствует – он снова может дарить тепло. Его сердце замирает при мысли об этом, его душа трепещет и ликует. Он может, он способен. Видать, еще не все потеряно. Быть может…       И мысль его спотыкается.       Потому что Джер уже не позволяет себе такой роскоши, как бездумная вера. После всех этих людей он понимает, что, как бы не был искренен, отдать всего себя он не сможет. Еще немного – и он выдохнется, вновь потухнет, перегорит, и пустота в душе разверзнется снова, все такая же холодная и бездонная. Джер переживает не столько за себя, сколько за других. Именно поэтому он пытается быть осторожен, одергивает себя, пусть и хочет порой быть еще ближе. Он просто больше не видит смысла.       «Почему я не стал делать этого? Знаешь… недавно я подумал, что человеческие чувства – это огонь. Не важно, бушующее пламя или уютный костерок. Оно вспыхивает – неизбежно вспыхивает – когда люди проникают друг в друга. Не важно, мысленно или физически. И через время костер неизбежно потухает. Вечное пламя – штука единичная. А когда огонь потух – на его месте остаются лишь тлеющие угли, которые потом обращаются в горький и сухой пепел. Мы щедро сдабриваем его слезами, уплотняем, и он становится серой коркой, которую не под силу разметать никакому ветру. Но пепел – или зола – хорошее удобрение для почвы. Из-под него позже обязательно пробиваются зеленые росточки. Правда, от тебя зависит, будут то прекрасные цветы и сочная трава или колючие сорняки… Не важно. Просто… у меня этих слоев пепла так много, что новая жизнь едва успевает прорастать из-под них. И я подумал, что мне нужен отдых. Отдых, понимаешь? Ключевое слово. Я не хочу пустить по свету еще одно выжженное сердце, такое юное… Сказать честно? Я просто не хочу опять наделать ошибок. И наверное, я упускаю сейчас что-то очень важное…»       Или ничего.       Джер не знает. Одна его сущность призывает наплевать на все и жить на полную катушку, пока есть возможность. Другая же просит его уйти на покой. Хотя бы на время.       «Знаешь, что?»       «Что?..»       «Мне снятся кошмары. Я не могу порой спать по ночам. Я вижу, как ты разверзаешь океан на две половины, мы входим туда – и я вижу себя. Другого себя. Ты куда-то исчезаешь, а он… я… Я прижимаюсь спиной к скале, к той, на которой мы сидим, и, сползая вниз, забиваюсь в какой-то угол, меня трясет. Я жуткий. Мой взгляд безумен, в нем страх, в нем непонимание. Я рыдаю – беззвучно, без слез, но мое лицо искажено страданием. Моя кожа бледная и на ней… какие-то темные пятна, словно я смотрю на свое отражение в старом замызганном зеркале. Я умоляю о помощи. И я встречаюсь взглядом… с самим собой. Боги. Мне становится внутри так жутко, так страшно. Из меня словно высасывают жизнь, и тянущая пустота расползается по всему моему телу, быть может, даже за его пределы. И эта тоска… это одиночество, на которое обречена часть меня в этом мире… Эти видения. Иногда эти приступы случаются в реальности. Меня трясет, я слабею, словно… словно тогда, когда я был на волосок от смерти. Снова это чувство. А когда становится совсем херово и наружу лезет оно, я… …мх. И эта черная жидкость, которая рвется, словно из самой души, а не из желудка. Проблеваться и грохнуться без сознания прямо в ванной, и изо рта тонкой струйкой сбегает черная жижа, и капает с раковины на пол, мерным стуком отсчитывая секунды, минуты, жизнь... Забытье, в котором ждет очередной кошмар».       …Джер вновь вздыхает и вновь улыбается. Он рад этому разговору, пусть и не произнес ни слова. Шум океана все расскажет за него. А будешь ли ты слушать – уже не его дело.       «Знаешь, что? Еще пара таких встреч, малыш, и ты тоже станешь… М, нет. Ты уже стал моим воспоминанием. Частью моей души, что служит приютом нескольким людям вокруг. Даже если человек ищет отдыха и перерыва в жизни, ему все равно нужны друзья и товарищи, которые будут ждать его. Не знаю, кто в итоге дождется меня. И дождется ли кто-то вообще. Но я рад, что все мы можем остаться в памяти друг друга – светлой и чистой, словно воды океана».       …Странно все это. Минутно. Ветрено.       Но когда сидишь на своей собственной могиле с человеком, рядом с которым одна твоя сущность становится еще живее, а другая еще больше рвется в мир иной… разве можно размышлять как-то иначе?