С самого начала

Альбус встретил следующее утро, сидя на парапете Астрономической башни, свесив ноги за перила, навстречу поднимающемуся солнцу. Рассвет в чистом небе был, безусловно, красив, но недостаточно драматичен — красные отблески в грозовых облаках гораздо лучше настроили бы на принятие еще одного важного решения, сегодня же не было ни облачка, поэтому Альбус просто позволил своим мыслям прыгать с предмета на предмет. С того, например, следует ли им вежливо явиться к Гонтам к пятичасовому чаю несмотря на то, что для их целей больше подходили бы ранние сумерки, к тому, как он будет проверять Камень, когда сможет взять его в руки. Потом воображение потянуло заглянуть еще дальше, за горизонт событий — представить, как будет использован артефакт, если они подойдут друг другу. Но до этого было действительно далеко, а пока он ждал Тома, который не мог не прийти полетать над простором и красотой Шотландии в ближайшие полчаса — не могла же Комната по требованию, какой бы огромной она для него ни стала, удовлетворить его мечту почувствовать себя птицей. Альбус не ошибся. Том, взбежав по ступенькам и слегка запыхавшись, остановился, увидев на пасти Астрономической башни одинокий зуб. Нужно было не испугать и не подтолкнуть случайно, поэтому дальше он пошел не таясь, намеренно обозначая негромкими шагами свое присутствие. Подойдя, Том облокотился на перила со своей стороны. — Не стоит так делать, Альбус, — сказал он мягко, — спрыгнув отсюда, вы просто не успеете научиться. Лучше начинать как я: через необходимость, но с запасом времени, хоть с парой минут. Дамблдор обернулся. Очевидно, он просидел здесь несколько часов, если не всю ночь — его одежда потемнела от утренней росы, но он не замечал этого. От него, несмотря на внешнюю безмятежность, веяло отчаянной бравадой, как раз как от человека, почти решившего прыгнуть вниз. Сложно было поверить в любое другое объяснение, и это другое должно было быть сравнимым по необратимости с прыжком с Астрономии. — Если бы я хотел научиться летать, разве не попросил бы об уроке? Есть способ лучше всяких объяснений — я предложил бы тебе сделать свое воспоминание моим, так же, как я однажды сделал для тебя. Помнишь? Аткинс называет это вклейкой. Тебе все равно нужно учиться на ком-то. Отличная возможность. Знакомый прием: я не попрошу прямо, сам увидишь, что тебе придется делать. За хрупкой иллюзией свободы — внезапно полное отсутствие выбора и ощущение, что ты в мышеловке. Том мечтал научиться строить другим подобные ловушки, но у него обычно не хватало выдержки. Альбус создавал ситуации — кажущиеся просторными замки, побродив внутри которых собеседник сам произносил слова, накладывающие на него обязательства. Даже пристально глядя назад, потом невозможно было угадать, когда случайная цепь событий становилась планом Дамблдора — так искусно он менял ее направление. Том ненавидел неопределенность, зато умел строить разговор как узкий коридор, в котором другой мог сдаться или прыгнуть в пропасть — больше ничего. — Вы знаете еще о ком-то, кто умел бы летать без метлы? –сдаваясь, Том решил обратить внимание, что его просят отнюдь не о пустяке. — Нет, никогда не слышал о подобном, — Альбус и не собирался с этим спорить. — Значит, вы хотите узнать о том, что знаю только я в целом мире? — Совершенно верно, мой мальчик. — Я могу захотеть что-то взамен? — почти просьба. — Нет, — по тону Том понял, что это "нет" — окончательное, и что Альбусу его полет не нужен, нужно что-то другое, — но мое предложение приводит меня к … — К необходимости почти неконтролируемо открыться и позволить мне менять вашу память — более чем заманчивая возможность. — С этим придется смириться, — уверенно ответил Альбус, — мне были бы интересны твои вчерашние десять минут. Если чувствуешь, что готов, — добавил он, — можешь начинать. Сделай так, чтобы я поверил, будто я сегодня, как ты и предположил, решил научиться летать. Там же и так же, как ты. — Это вряд ли возможно. — Это невозможно, я знаю, но и интересно, как все невозможное, — теперь Альбус говорил все более резко и возбужденно. — Однажды ты был мной, теперь мне хотелось бы стать ненадолго тобой. Попробуй, как сможешь. Том колебался. Все было слишком неправдоподобно, казалось, Дамблдор вот-вот очнется и снова станет собой — закрытым и непредставимым в роли подопытного кролика. Но пока… — Слишком сложно, — еще немного поддавков, последняя возможность отступить. Том не мог понять, что именно хочет узнать Дамблдор. Был ли вчерашний полет первой попыткой или всего лишь игрой на его нервах? Это так важно? Что ему нужно? — Сложно — не твое слово. И план у тебя уже есть, — произнес Альбус уверенно, отступать он не собирался. Хорошо, если вчерашние тайны каждой из сторон будут открыты — обмен будет честным. Каждый возьмет столько, сколько сможет. — Ну, конечно, профессор, — Том сменил тон, сообщая, что вызов принят и очередная игра-дуэль началась, — я заставлю вас поверить. Вы останетесь здесь, а я пойду делать те отрывки вашего будущего воспоминания, которых не хватает. Мне придется именно отсюда сходить к Комнате и обратно. Я быстро. Это Аткинс называл конструированием. Влепить свое воспоминание вместо чужого — самое простое, обычно требуется что-то более сложное — и тщательно построенное. Альбус должен вспомнить, что отправился прямо с башни в Комнату по требованию, попытался взлететь и вернулся обратно. Их договор об этом будет, разумеется, стерт, вернее, фальшивое воспоминание заменит настоящее. — Действуй. Том отошел на два шага и поднял палочку: — Вы не могли бы перебраться на эту сторону, сэр, — изображая классическую дуэльную вежливость, спросил он Альбуса, все еще сидевшего на парапете. — В поддавки не играем, — ответил Дамблдор и отвернулся. Том обездвижил его, отлевитировал на площадку лестницы, ведущей к Астрономической башне, туда, где и позже не будет жарко. Чуть подумав, вернулся и наложил разиллюминационное — слишком сложно было бы объясняться с тем, кто случайно найдет здесь обездвиженного профессора. Затем вышел на освещенную солнцем площадку и сел на место Дамблдора на парапете. Взгляд легко скользнул с горизонта на собственные колени — и пришлось возвращаться, чтобы уточнить цвет сегодняшней дамблдоровой мантии. Тот был в светло-синей, следовало начать все сначала, предварительно трансфигурировав свою одежду. То, в чем Дамблдор смотрелся прекрасно, заставляло Тома чувствовать себя клоуном. Вопрос привычки, или дело в чем-то другом? Впрочем, неважно. Потом пришлось начать сначала еще раз, вернувшись с восьмого этажа — изменить походку, Альбус не носился по коридорам со скоростью пятикурсника. Поняв, какой долгой будет эта репетиция, Том устроил Альбуса поудобней, сделав пол под ним теплым и мягким — вернув тем самым один очень старый должок. Усмехнулся волне ответной благодарности — даже Альбус не способен был критически смотреть на подобные жесты в свой адрес, если не слишком его баловать. Дальше пошло проще, настоящие сложности ждали, разумеется, в самом конце пути. Вернувшись, Том опустился на колено перед обездвиженным Дамблдором. Можно ли влезть в сознание, не сняв ступефай? Попробовав, Том не встретил ментального сопротивления, доступ к памяти оказался открыт. Почему рекомендуют империус, если можно решить проблему так просто? Физическое сопротивление — отдельно, ментальное — отдельно? Что открыл для него Альбус? Не только обещанный вчерашний день, многое, не перечесть: детство, школа, Фламель, война, кажется еще не эта — предыдущая, снова школа, снова война. Накрытый стол перед голодающими, сундук с драгоценностями перед скрягой… И все же кое-чего здесь не было. Том обнаружил отсутствие каких-либо следов целого года в жизни Альбуса только потому, что искал в памяти нечто определенное, но так и не нашел. Зато теперь он был знаком с манерой Дамблдора прятать воспоминания; вооружившись этим знанием, Том внимательно исследовал вчерашний день и нашел по крайней мере две лакуны: первую — сразу после просмотра воспоминания о Гонтах, что не было неожиданностью, и вторую — очень странную, даже не пропуск мыслей — просто Альбус не хотел, чтобы Том узнал, чем объясняется фраза, сказанная им в Комнате, засыпанной пеплом. "Ты не мог уйти раньше меня." За ней стояло что-то большее, чем уверенность взрослого в том, что он умрет раньше подростка. Что-то очень важное, что-то, о чем Альбус узнал около полугода назад; что именно, понять так и не удалось. То, чего не было, слегка обесценивало все, что было. "Так еще хуже, Альбус" Том подавил ярость, выросшую из бесполезных попыток проникнуть глубже. Пора было заняться делом. Начнем. Вклейка Аткинса — филигранная, иначе нет смысла, подмена чужого воспоминания своим или сконструированным так, чтобы человек мог поверить, что воспоминание — его собственное. Если все сделать правильно, придя в себя, Альбус не должен будет ни в чем усомниться. Вопрос в том, чтобы не пересечь границу разумного. Примет ли он, что отправился в Комнату по требованию, выпустил дьявольский огонь и взлетел, не позволив ему уничтожить себя? Просто повторив то, что вчера сделал Том. Почему нет!? Не вышло, сразу стало ясно, что не вышло. Некоторое время Альбус бродил по коридорам замка без видимой цели, как сомнамбула, не отвечая и даже не реагируя на вопросы, что-то бормоча себе под нос. Том тенью следовал за ним, не зная, что теперь делать. Что, если он навредил слишком сильно? Мунго? Черт. Когда это описывал Аткинс, когда это делал Альбус, все казалось сложным, но логичным и … воспроизводимым. Помучив спутника неизвестностью как следует, Дамблдор все же добрел до своих покоев и направился прямо к думосбору. Застыл над ним, держа палочку у виска. — Моя память изменена, и я знаю это. Твоя работа, верно? Невозможно не заметить вмешательства, много технических ошибок. Такая… специфическая каша в голове. Теперь видишь, почему нужна осторожность? Почему я не отдал тебе "Ментальные практики" просто так? Пока читаешь, кажется, что все просто — делай с чужой памятью, что заблагорассудится. Это неверно. Правда, у меня есть шанс догадаться, почему моя память изменена. Вчерашний план, он основан на замене воспоминаний. Ты начал тренироваться и даже, по-видимому, с моего согласия. Я прав? Том кивнул. — Но ты пытался начать с невозможного. Удивительно. Память не стерта до конца, Дамблдор помнит слова, сказанные до? — Это была ваша идея. Я согласился. Альбус расхохотался: — Для тебя же невозможного не существует, ты и слово это забыл за ненадобностью. Итак, через два часа с начала эксперимента Том сидел за столом в гостиной Дамблдора, яростно покусывая свой мизинец — слишком отвык от того, что его оценка лишь немногим выше ожидаемого, и за дело. Воспоминание Альбуса было просмотрено в думосборе дважды, Том, в свою очередь, показал, что происходило на самом деле — и теперь обсуждались ошибки. — Видишь, пока ты бегал вокруг меня, солнце поднялось на пять или шесть градусов, освещение изменилось, и, как бы ты не старался сгладить соединение моего собственного воспоминания со своим, это бросается в глаза. Кстати, важная находка, я сам об этом не подумал, планируя прийти в Хэнглтон в сумерках — оказывается, так нельзя делать. К счастью, у нас, в нашем плане, как в хорошем литературном сюжете, будет единство времени и места. То, что ты пытался соорудить в моей голове как связное воспоминание, никому, наверно, не под силу, потому что прыгает время. Смотри: я знаю, что сейчас раннее утро, потом в мгновение в моем воспоминании становится гораздо светлее, солнце высоко, потом я иду на восьмой этаж, и в какой-то момент у меня появляется уверенность, что сейчас поздняя ночь — на самом деле это твоя уверенность. Потом — снова утро, ты бродишь за мной с виноватым видом в моей мантии, — Альбус не мог не хихикнуть, глядя, как рассерженно Том взглянул на себя и как раздраженно вернул своей мантии первородный черный. — Но в целом неплохо, даже хорошо. Потренируешься еще, техника придет. Все получится. — У меня вопрос: под ступефаем не получается сопротивляться ментальному проникновению, или…? — Я решил не сопротивляться тебе в этот раз, вообще же обездвиженность не мешает ни думать, ни защищать разум, к счастью в целом, но к несчастью в нашем случае. Нам необходимо избежать любых следов борьбы, а значит, даже возможности сопротивления. — Значит, ваше любимое заклинание. — Не любимое, Том. Просто иногда невозможно приготовить яичницу, не разбив яиц. — Вы собираетесь подчинить обоих? Альбус кивнул. — Это возможно — одновременно двоих? — Я это делал, как ты понимаешь. Это даже нетрудно, если не будет никаких сюрпризов. — Например? — Том нарезал круги по комнате; тому, кто его знал, это ясно сказало бы о его крайней заинтересованности. — Например, не хотелось бы обнаружить, что кто-то из них умеет сбрасывать империус. Я уже думал об этом, и мне придется… видишь ли, древняя чистокровная семья, не вызывает сомнений, что какие-то ментальные способности ты унаследовал от них, Гонтов. Мы не видели, чтобы они использовали такие способности, но исключать этого нельзя, у Меропы они, похоже, тоже были, — Альбус помедлил, — я придумаю тебе другой подарок на шестнадцатилетние… Пусть эта проверка будет весьма приблизительной, но мне она нужна. Потребовалось насколько мгновений, чтобы осознать, что Дамблдор имеет ввиду. — Что мне делать? — спросил Том, как только понял, что его ждет. — Ничего. Не напрягайся, не пытайся сопротивляться. Я прикажу что-нибудь очевидно опасное и посмотрю, чем мне сможет ответить твой инстинкт самосохранения. Том легко взмахнул рукой, и в камине разгорелось пламя. Дамблдор обернулся, глядя на огонь слегка расширенными глазами. — Думаю, оно будет прекрасным учителем, если вы не против. Альбус нахмурился. — Это уж слишком. Том невольно скрестил руки на груди, пряча ладони, но только насмешливо покачал головой на все возражения. — Империо, — произнес Альбус, решившись — может, хоть это научит кое-кого быть немного осторожней в своих экспериментах, — протяни руку в огонь, пожалуйста. Прошло десять секунд, размазанных напряженным вниманием в минуты. Том шагнул к камину, и, разворачиваясь, вписав движение руки в начатую траекторию, отправил Дамблдора к противоположной стене. Альбус поднялся, отряхиваясь, наполовину ошарашенный, наполовину восхищенный, глядя на Тома, который так и застыл в защитной стойке, готовый ответить на следующую подобную просьбу чем-нибудь посущественней. — Я же говорил, что это будет опасно, Том, хотя и не смог догадаться, что в наибольшей опасности — мой кобчик. Признаю, ты меня поразил. Сбросить Империус с первого раза! Характер располагает, но, несомненно, и врожденные способности, — произнес Альбус. — Мне придется весьма несладко с двумя такими. — Мы можем разделить цели между собой, — с готовностью подхватил Том. — Невозможно. Тебе и шестнадцати нет. Ты не сможешь овладеть им сейчас. Эта задача далеко не для каждого взрослого, и говорить тут не о чем. — Разумеется, есть. Я должен хотя бы попробовать. — Может быть. Слишком многое поставлено на карту. Не только артефакт — его ты когда-нибудь и так получишь… Прозвучало как оправдание. Альбус не хочет стать преступником? Вернее, оказаться? — Что-то мне подсказывает, что мы не загремим в Азкабан, — Том не признавал таких нелепых оправданий, — даже если нас поймают, ваша фигура слишком объемна, чтобы пройти в его ворота. Вас там заклинит, и я останусь снаружи. — Ты, конечно, прав, — Альбус без тени улыбки согласился расставить точки над i, — но выйду я сильно похудевшим, вся моя репутация останется висеть на воротах неэстетичными клочьями, — он даже провел руками по бокам, приглаживая воображаемые разрывы, — поэтому мы не сделаем хотя бы очевидных ошибок и не отправимся в Хэнглтон, связав себе руки. Думаю, у нас впереди целая программа тренировок. В конце поставим защиту от Министерства над всей школой, вдвоем сможем; ты будешь нападать на меня, меняя воспоминания без всякого предупреждения. Но для того, чтобы делать это по-настоящему… Том прикрыл глаза, будто прислушиваясь. — Мне кажется, вы опасаетесь моего империуса. — Нет, не кажется. Я не однажды испробовал на себе силу твоей магии, и не могу быть уверен, что справлюсь с заклинанием подвластия, объединенным с ней. — Когда-то вы говорили, что империус может лишить меня природных способностей. — Тогда ты не был готов контролировать такое мощное заклинание, сейчас, я думаю, для тебя опасности нет, наоборот, это может оказаться слишком опасным для других. — Значит, тренироваться я буду не с вами? — Разумеется, со мной, — ответил Альбус, начиная строить защитный купол, — начнем с простого для обоих — с нелепых приказов. — Ну что ж, — Том поднял палочку, потом опустил, поняв, что ему нужно, — тогда идемте в Большой зал. Альбус если и удивился, то решил ни о чем не спрашивать, просто пошел следом. Зал, где во время учебного года обедали все ученики одновременно, казалось огромным для двоих, пустым и гулким. Те же приготовления, сосредоточенность, концентрация. — Империо, — голос Тома оказался неожиданно властным, магия подчинения плеснула в него силу. — Обратись в дракона… Альбус вздрогнул, потом двинулся назад вдоль пустых обеденных столов, медленно и неуверенно, но не оглядываясь. Том наступал следом, не зная, стоит ли повторить приказ. — Это опасно, опасно, опасно… — Альбус остановился, его взгляд чуть просветлел, — это опасно — вызывать здесь дракона: они плюются огнем, перемещаются со скоростью, неподконтрольной человеческой реакции, и на них-то заклинание повластья не действует. Первый огненный шар прилетел Тому прямо под ноги. Не дожидаясь его реакции, Альбус мгновенно аппарировал к двери из Большого зала, лишив противника возможности сбежать. Тот, надеясь раздразнить и увлечь в воздух, а еще найдя бессмысленным тратить время на щиты, поставил на полет и собственную скорость, взмыв к потолку зигзагом. Вскоре, однако, стало ясно, что даже такое просторное место не слишком подходит для того, чтобы уворачиваться от шквального огня — Альбус более чем достоверно изображал названное магическое существо, даже не обратившись в него. Тому удалось отвлечь его от двери, только изобразив попытку сбежать через окно; освободив себе путь, он выскользнул в безопасность извилистых школьных коридоров. Они промчались по Хогвартсу, хохоча как первокурсники, играющие в догонялки, только малыши не перелетали бы через открытые галереи, как Том, и не аппарировали бы через них же, как Альбус — замок ни до, ни после не видел подобного. Горгульи завистливо кричали им вслед, портреты делали ставки: попадет-не попадет, подожжет-не подожжет. Том ни за что не поверил бы вчера, если бы кто-нибудь сказал ему, что следующий вечер будет самым веселым за все Хогвартское Лето. Продолжая смеяться, они вернулись в покои Альбуса, чтобы поужинать. Том ушел к себе глубоко за полночь, все еще держась за живот от хохота, хотя в конце ему стало казаться, что смех у них нервный, и, видимо, Альбус не хочет оставаться сегодня один, а вот ему не терпелось вернуться к дневнику и разложить сегодняшние события по полочкам. Что ж, оставшись в одиночестве, каждый из них смог посмотреть в глаза произошедшим событиям. * * * Альбуса немедленно атаковало чувство вины и совершенной ошибки. Большинство магов даже не пыталось овладеть Непростительными — в душе почти каждого человека есть естественное отвращение к бесконтрольному порабощению чужой воли, причинению невыносимых мук и убийству беззащитных. Из тех, кого знал Альбус, единицы все же овладевали им. Обычно авроры-профессионалы после какого-нибудь особо бессмысленного дела, с жертвами, которых могло не быть, приходили к заключению, что им нужно и это оружие. Они, профессионалы, имели право применять непростительные ради спасения жизни, своей или чужой. Конечно, потом разбирательство, возможно отстранение, если необходимость и вынужденность не удастся доказать, но это потом и потому иногда неважно. Итак, профессионал лет сорока, с достаточным жизненным опытом, а еще лучше — группа. Если грань удавалось преодолеть одному, остальные шли за ним, в толпе всегда легче сбрасывать ограничения разума. Но находились и те, кому не удавалось научиться, и это были, обычно, не самые плохие люди. Сам Альбус до сих пор должен был каждый раз убеждать себя, что делает необходимое. Глупо было рассчитывать на подобное у Тома — слишком много тревожных звоночков прозвучало и раньше, но обнаружить, барьера вообще нет! Альбус не поверил бы, если бы не встретил уже однажды такого. Теперь немецкие волшебники воспитывались соответственно, умели авадить все до одного, но и не удивительно — они шли след в след за своим харизматичным лидером. Но Том? Его никто так не воспитывал, его вообще никто не воспитывал, кроме… Можно было стереть ему память и попробовать обо всем забыть, но, очевидно, уже поздно. Том почувствует и не подпустит к себе. И нет никаких способов прекратить, мальчишка слишком увлечен тем путем, на котором впереди, скорее всего, пропасть для одного или обоих. Мог бы он предложить что-то взамен пропасти, чтобы Том не чувствовал себя брошенным, оставленным, чтобы все его мечты стали явью? Чтобы ему больше не казалось, что нужно так яростно биться за еду и каждую минуту тишины? Да, мог бы. Альбус взял пергамент и начал писать. * * * Вернувшись к себе, Том не лег спать, а зажег свечу и долил чернил в чернильницу. День мелькнул перед глазами яркой лентой. "Альбус, а ведь на Астрономической башне ты действительно с НИМ прощался и одновременно готовился к дуэли с Гриндельвальдом (отчаянная борьба с собственным страхом, в твоем стиле, даже мне на минуту стало не по себе). Значит, хоть немного мне доверяешь, но думаешь обо мне что-то, что означает для тебя — навсегда кольцо я не отдам. Ума не приложу, что это может быть. Я снова не верю тебе. Ты не боишься быть схваченным, не боишься Азкабана, и, скорее всего, можешь справиться с Гонтами в одиночку. Зачем все эти игры, Ал? Мне кажется, ты заманил в ловушку самого себя, только чтобы больше не сомневаться в своем праве не оглядываться на запреты и, наконец, начать учить меня всему, что нужно. Больше здесь убеждать в этом некого. Все было разыграно как по нотам, ты мог просчитать, как сильно я захочу научиться сбрасывать империус, и как-то догадался, что у меня хватит способностей его сбросить, и как потом просто будет повернуть разговор к тому, что империус нужно мне самому. Нет, даже не так. Если бы ты захотел, тысяча маггловских дьяволов не помогли бы мне сбросить твое заклинание. Ну и пусть. Империус было настоящим, и теперь я умею с ним справляться. Умею! И раньше, чем ты, спорю, тебе это удалось только после школы, я уже догадался, когда и с кем. И все же ответь мне, для кого этот спектакль, если режиссером был ты сам, а единственным зрителем — я!?" Том уставился на пустоту под последней строкой так напряженно, будто Альбус мог написать ответ прямо сейчас. Мог ли? Альбус может все. Просто не хочет. "Ведь я знаю, зачем тебе. Ты не просто думал о дуэли, ты решил готовиться со мной: развязать мне руки, себе связать и пытаться выплыть. Ты мог бы сказать прямо: «Том, игры кончились, мне скоро встречаться с Гриндельвальдом, но если я не буду уверен, что сброшу любой ментальный приказ, не стоит даже начинать то, что мы с тобой задумали. Я боюсь панически, вижу вот на краю парапета Астрономической башни, потому что почти так же страшусь высоты, и это единственное, чем я сейчас могу заглушить тот, другой страх». Ну и что? Ну и что? Ну и что! Я так же глупо, по-детски боюсь темноты, если хочешь знать «Так вот, Том», — да, тебе можно было бы даже забыть о моей просьбе, — «мне нужно, чтобы ты вламывался в мой мозг со всей яростью, на которую способен, потому что там меня тоже жалеть не будут. Придется научиться империусу, потому что для немца не будет никаких запретов. Злись на меня, потому что я думаю, что менталка у тебя получается лучше, когда ты злишься». Это было бы гораздо лучше, чем те маневры, которые ты устроил утром. Да, у меня было нечто ценное, знание, которого нет больше ни у кого. Ты прекрасно знаешь, что подобным маги не делятся просто так, и, тем не менее, потребовал это себе. Зная, как мало в этом мире я могу назвать своим. Зная, что я знаю, что ты — единственный человек, которому это не интересно и не нужно, потому что высоты боишься. Так важно было вывести меня из себя? Почти что сделаться врагом, чтобы плескалось у самого горла? Да? Да?! Именно это работало, когда ты плевался огнем? Не пытайся сделать вид, что ты подшучивал надо мной — ты был сегодня драконом, может, не таким, как я хотел, но в следующий раз я смогу лучше. Ты достиг своей цели, я тоже получил много больше, чем обещанный подарок, но я имею привычку исследовать вопрос о том, что нужно дарителю. Тебе нужен мой империус, и этому могут быть только две причины: либо у тебя нет ни одного друга, с которым ты мог бы тренироваться так, как со мной, либо только мой империус ты готов поставить вровень с гриндельвальдовским — это была бы моя высшая оценка". В этот момент самолетик не длиннее ладони влетел в окно и с ревом пошел на посадку на пол спальни слизеринцев и остановился у самых ног Тома. Настоящий спитфаер, в защитной раскраске, с опознавательными английскими кругами, только маленький. Приглядевшись к истребителю, Том заметил только одно отличие — у него не было пулеметных дул на крыльях. Бедняга. Теперь можно было не сомневаться, кто отправитель. Но когда Том наклонился и взял его в руки, тот превратился в лист тонкой бумаги, свернутый самолетом с исписанными размашистым дамблдоровским почерком крыльями. Том торопливо развернул и начал читать, только никак не мог уловить суть. Альбус зачем-то подробнейше рассказывал о своем доме в Годриковой Лощине. Письмо могло быть написано кухарке или прислуге, так скрупулезно в нем описывались, что где лежит, хозяйственные вопросы и окрестные магазины. Еще Дамблдор писал, что дом пуст и, хотя на холме он не стоит, но это настоящий магический дом с историей, и Тому он должен понравиться; в нем можно провести остаток лета и потом возвращаться когда угодно. "Письмо является портключом, активируется словом «домой»"… Том вскочил и отбросил листок на пол, уничтожив его презлым инсендио. Тот взорвался, будто еще обладал мотором и баками, полными горючим. Пришлось чередовать маггловские ругательства с лечебными заклинаниями. Самые недвусмысленные эпитеты получили и Альбус за свои эксперименты с двойными сущностями, и сам Том — за то, что совершенно забыл о них и не угадал вовремя, чем ответит бумажный самолетик на испепеляющее, и любимые летние штаны — за то, что не подлежат восстановлению, и лечебные заклинания от ожогов — за то, что не умеют исцелять полностью и придется провести ночь с ранозаживляющими повязками на ногах. Но прежде чем лечь, Том на секунду вернулся к дневнику: "Альбус, я не нуждаюсь в подачках от доброго боженьки, а тем более в твоих попытках его изобразить. То, что мне нужно, я завоюю сам."