Бесполезно навсегда.

Покой - удивительное обретение. Но дается он только в самом конце, только тому, кто выстрадает его. Тот, у кого он был с самого начала, никогда не будет счастлив. Потому что счастье - это живое существо. У него есть кулаки, и оно дерется, извивается, едва попадает в руки человека. Счастье всегда принимает человека полностью, таким, какой он есть, со всеми достоинствами, странностями и недостатками. Однако, ужиться с последними оно не может. И тогда уже начинает драться. Счастье и покой совместимы только в самом конце, после долгого боя на жизнь, а не на смерть. Если повезет - победит человек, растеряв в борьбе добрую часть своих изъянов. Главное, чтобы бой за счастье не превратился в битву с ним самим. Во втором часу дня мужчина отложил свой старый толстый блокнот, перелистав все его волнистые от чернил страницы от начала до конца. Он бережно ласкал взглядом каждое слово, написанное косым почерком, каждую царапинку, оставленную давным-давно по его же глупости - он, тогда еще молодой сентиментальный романтик, писал в этом блокноте только пером. Будь он японец, наверное, писал бы кистью и тушью. Но нет - только пером, и все записи в блокноте были на английском. Спасибо, что еще свечи не зажигал. Хотя... Акихико усмехнулся. Просто о свечах он тогда не догадался.   Это был мужчина лет сорока шести, с белыми не то от рожедния, не то от ранней седины волосами, которые были стянуты в длинный конский хвост на затылке, достающий концом до лопаток. Стрижка теперь почему-то казалась чем-то совсем неуместным, волосы росли так длинно, как хотели, и стоило ли мешать им, раз уж такова была их природа? Бриться, однако, он никогда не забывал. Щетина не давала чувствовать кожей воздух. Акихико, ощутив приближение одного человека, встал из-за стола и подошел к окну, привычно щурясь на свет, и собирая вокруг уголков глаз сеточку тонких морщин. По противоположному корпусу издательства, окна которого были видны отсюда, быстро шагал Мисаки, ловко огибая втречающихся ему на пути людей. То, как он резко затормозил, заметив свою подопечную - молодую мангаку, и тепло улыбнулся ей, приветствуя, тоже было отлично видно. Акихико прикрыл глаза, и отчего-то ему захотелось вспомнить, зачем он вел все записи на английском. Мисаки не имел привычки рыться в его вещах, но на блокнот мог наткнуться случайно. И не суметь в нем что-либо прочитать. Молодой человек из противоположного крыла издательства - так теперь Акихико воспринимал Мисаки - пытался поскорее покинуть свою болтливую собеседницу, но это желание мог прочитать только опытный взгляд хорошо его знающего человека. Очаровательный Мисаки держался вежливо и приветливо, и девушка, опьяненная счастьем мимолетной встречи, искренне улыбалась, рассказывая что-то, и все время смущенно смеялась, когда получала ответ. Она слегка зажималась, прислоняя к груди какую-то папку с бумагами, но ее улыбка выдавала желание понравиться, показаться веселой и обаятельной.  "Глупая девочка" - беззлобно подумал Акихико. Мисаки, наконец, отделался от нее. Сказав что-то, он прощально улыбнулся, и, кажется, пожелав ей удачи (об этом говорил характерный кивок головы), пошел дальше. Акихико спрятал лицо в ладонях и тяжело вздохнул. В нем слишком много всего того, что нельзя говорить вслух. Нельзя кому-либо показывать. Поэтому блокнот был весь на английском. Его мучило очень многое, и никому ничего он сказать не мог. Он убрал руки от лица, и снова поднял голову. Из противоположного окна на него смотрел Мисаки. Долго, неотрывно смотрел без всякого выражения на лице. А потом резко бросился бежать, заворачивая за угол. Акихико нервно поджал губы, чувствуя, как бешено колотится сердце. Ему нужно было срочно отступать. Он уже слышал быстрые шаги в коридоре, когда сам поспешно вышел, но далее не стал торопиться. Бесшумной уверенной походкой он дошел до лестницы, затем чуть помедлил у двери запасного выхода, от которой у него были припасены ключи. Но он спустился по обычной лестнице. Он не убегает. Он просто уходит, потому что ему так нужно.  Тем не менее, когда быстрые шаги Мисаки сменились щелчками поворачиваемого в замке ключа, а затем хлопком эвакуационной двери, Акихико накрыло чувство азартного удовлетворения.  Оно быстро сменилось привычной апатией и тупой болью в груди. За глупость придется понести ответ. Несправедливость заключается в том, что отвечать не всегда приходится тому, кто совершил ошибку. Порой за чужую оплошность расплачиваются невинные люди. Так и есть, верно он писал, хотя был молод, и, как выяснилось, чрезвычайно глуп. Глуп - это доказывает хотя бы то, что он сам совершил такую ошибку. Все с самого начала было обречено на быстрый и горький конец, у них был неравноценный союз. Что он делал? Принуждал, ревновал, целовал и любил Мисаки ночи напролет в своей постели, привязывая его ко всему тому, что мешало парню жить. Но любил ли он сердцем? Если это была любовь, то почему она так эгоистична? Это была ошибка, чем-то похожая на его первую затяжку, когда в легкие попал сигаретный яд. Он навсегда остался зависим, не в силах бросить, не в силах остановиться. Разница тут не только в масштабах, а в том еще, что из-за его ошибки страдает Мисаки. Он, молодой, красивый, и талантливый, любит и убивается из-за него, старого глупого идиота, который едва ли не сломал ему жизнь. Где же справедливость. Идти становилось все труднее. В груди закипала непонятная досада от того, что в итоге ничего не произошло. Он убежал, и все. Перейдя шумный перекресток, Акихико остановился в парке, и схватился вмиг побелевшими пальцами за ствол подвернувшегося под руку дерева, боясь упасть. Голова закружилась от страха и волнения, но убегать - да, да, это был именно побег! - больше не было смысла. Мисаки догнал его, и теперь шел сзади, легко ступая перенятой у Акихико бесшумной походкой. Но если это и была хитрость из желания застать врасплох - то бесполезная. Акихико чувствовал Мисаки всей душой, и ему не нужны были глаза на затылке, чтобы знать, как близко тот подошел. Мисаки обезоруживающе нежно обнял его со спины, мягко привлекая к себе. Он действительно подрос, как и обещал. Стал на несколько сантиметров выше и шире в плечах, научился подтягиваться на перекладине двадцать пять раз подряд (Акихико сам посчитал, наблюдая за его утренними упражнениями на площадке около издательства) и даже в его обычных движениях чувствовалась теперь затаенная сила.  Мисаки прижался губами к его шее, и писатель почувствовал, как медленно прикрываются веки. Пьянея он силы, с которой его привлекли к себе, Акихико рвано и часто задышал, слыша, как колотится сердце о грудную клетку. - Что же вы все убегаете от меня, и убегаете, Усами-сенсей? - мурлыкнул Мисаки с холодной, наигранной лаской. - А я бегу, все никак догнать не могу. - Ничего не знаю, Такахаши-сан, - прошипел Акихико в тон ему. Он всегда прекрасно владел своим голосом. - У меня полно дел, если вам нужно что-то, то это ваши проблемы - как меня поймать. - Я поймал вас, Акихико-сан, - с еще более яркой ласковой злобой промурчал он в ответ. Но, будто спохватившись, что отступает от заранее придуманных правил игры, произнес совсем непринужденно, - я, возможно, хочу поговорить о работе. Внутри Акихико что-то ярко и злостно вспыхнуло. Ему вдруг захотелось прекратить все это, а еще лучше - заставить глупого мальчишку запихать последние слова себе обратно в рот.  - Ваш тон никак нельзя назвать деловым! - рявкнул он, и вывернулся из объятий, после чего схватил его за запястье, сжал. Он тут же почувствовал боль от лишения, стоило самого себя избавить от тепла его тела. Это было то же самое, что резать по собственной коже, и делать вид, что так и должно быть. - Потому что с вами невозможно поговорить, пока не поймаешь в буквальном смысле этого слова, - не теряя самообладания, ответил он, и Акихико посмотрел ему в глаза, надеясь выпить взглядом всю его решительность. Но, посмотрев, не нашел там той злобы, что была в голосе.  В выражении лица Мисаки застыла неподдельная безысходная тоска, опровергающая и его тон, и злосчастную фразу о работе.  Губы Мисаки дрогнули, и он опустил голову. Акихико, с застрявшими в горле словами - "Вы что-то хотели мне сказать?", неосознанно и пораженно прижал к груди руку стоящего напротив мужчины, все так же держа ее за запястье. Мисаки вскинулся, поднял лицо с больными опухшими глазами, и прошептал одними губами: - Не уходи от меня. Тут-то и стало понятно, почему он подошел сзади. Он так и не научился держать лицо. Акихико не в силах был продолжать этот фарс.  - Ты ошибаешься. Я тоже сделал ошибку. Пожалуйста, не доламывай себе жизнь. Ради меня. Не делай глупость, уходи.  Акихико не замечал того, что уже двумя руками судорожно прижимает ладонь Мисаки к груди. Очевидно было, что руки не станут слушаться - ни за что не отпустят, вздумай тот, ни дай бог, и правда уйти. Мисаки снова сказал что-то на пределе слышимости, но по губам его Акихико прочитал горькое "почему?".  - Потому что я стар для тебя. Потому что мои волосы поседели - с их цветом это сложно определить, но ты видишь. Кто, как не ты. Потому что я лишал тебя жизни все эти годы, да и жизни ты еще толком не видел. Я принудил тебя, а ведь все могло быть и лучше. - Нет... нет... - Погоди. Оглянись вокруг. Ты найдешь что-то стоящее, что-то по-настоящему доброе. Забудь ты меня. Я слишком поздно понял, что не дал тебе права выбирать. Ты добрый, мягкий, отзывчивый. Как ты мог отказать мне? Тебе было легче убедить себя, что любишь в ответ. Мисаки вдруг поднял глаза, чистые-чистые, как у ребенка, в них сияла все та же молодая травяная зелень. Такой редкий цвет. И улыбнулся сквозь душащие слезы. - У тебя очень красивые волосы. Все равно люблю только их. Акихико почувствовал, что глаза позорно щипет, и отвернулся. Мисаки высвободил руку, и писатель поморщился от чувства потери. - Ты говоришь, найти кого-то другого. Ты отдашь меня какому-то человеку? Акихико, не глядя, покачал головой. - Ты не вещь, Мисаки.  - Вот именно! Что ты делаешь со мной! Для чего ты так поступаешь? В грязь втаптываешь! Поиграл и бросил... - Мисаки! Нет! - ...и отделался от меня! Для чего? В угоду собственной гордости? Акихико рявкнул - "замолчи!", и привлек его к себе за плечи. Но с годами Мисаки набрался сил, и удержать его оказалось неимоверно сложно.  - Старый, седой! Как же! Ты просто не веришь мне! Не веришь, ну, признайся! - кричал он, отбиваясь. - Тебе в голову пришла мысль о том, что я теперь в силе, могу бросить тебя, да? Не было никаких предпосылок, но ты уже отрекся от меня! Ты боялся, что я тебя брошу, и сделал это сам, чтобы не уязвить свою гордость! - Замолчи, глупый мальчишка! - зашипел Акихико, и, пятясь на него, прислонил спиной к дереву. Такое точное попадание в подгнившую суть всего конфликта заставляло корчиться от злобы, боли, и досады на себя самого. - Просто замолчи! Два злых зеленых глаза впились взглядом, едва их хозяин встретился затылком с корой дерева. Мисаки резко переменился в лице, чувствуя, что взял верх, и падая в омут ярости и обиды. - Думаешь, я не вижу, что ты все время наблюдаешь за мной? Я все видел, и не делал ничего, в чем ты меня безвинно уличил наперед! А если бы сделал? Если бы сделал, Усаги, что тогда? Если бы я переспал, скажем, с тем же Кёу? "Я бы, наверное, повредил Кёу глотку чем-нибудь острым, но так, что ты бы не узнал, что это я". - Это твоя жизнь... - Лжешь! Ты опять приготовился врать! Ты поставил меня на колени,  Усаги, хочешь, встану?  Он замолчал на время, а потом тихо пробормотал: - Конечно, ничего бы ты не сделал. Знаешь... ты... Он отвел взгляд, замотал головой и осекся. - Что? Договаривай, - надтреснутым голосом сказал Акихико. Лучше знать все, что Мисаки думает, о чем еще догадался. Не бежать от правды, как трус. Мисаки неожиданно залился до боли знакомым смущенным румянцем, и снова опустил глаза.  - ... такой красивый сейчас. Я, наверное, всегда относился к тем, кто обрел покой с самого начала - не знал нужды и всегда имел все, что мне было нужно. Я вошел в самостоятельную жизнь талантливым, образованным, обеспеченным, знаменитым обладателем завидной внешности и наследства. И абсолютно беспомощным. Что у меня было по большому счету? Только один-единственный друг, на котором я зациклился, и это чуть не кончилось плохо.  И потому не было мне никакого покоя, а счастья я искал в придуманном мире своих книг. Когда в моей жизни появился Мисаки, я вцепился в него руками и ногами. Как не убил и не задушил - непонятно. Присосался как вампир, и выкачал из его жизни все, что было. Лишил будущего, которое могло быть совсем не таким. - Что? - Красивый, говорю, - с вызовом повторил Мисаки, злобно впиваясь глазами, ловя ответный взгляд. Он устал смотреть на эту фигуру, ставшую в последнее время такой строгой, только со стороны. Видеть темный силуэт из окна, и мечтать утешить, прикоснуться. Он и держался-то так долго только оттого, что не видел в осунувшемся лице писателя никакой радости от случившегося. Но вскоре терпеть свое желание  по очереди накрыть губами печальные веки, окруженные тонкой сеткой морщин, прямой гордый нос, который Мисаки так часто видел в профиль в свете окна, прохладные твердые губы, которые Акихико стал постоянно поджимать, сделалось невыносимо.  А в какой-то момент пришло чувство вины. Они оба друг перед другом виноваты, ранили друг друга и мучились поодиночке. Но Мисаки считал свою вину несоизмеримо огромной, и сейчас он чувствовал, как его взгляд наполняется смущением и досадой. Как он мог забыть, что все это из-за него? Акихико закрыл глаза, ощутив щекой прикосновение мягкой ладони, которая тут же скользнула на затылок и притянула голову ближе к лицу Мисаки. Он редко сам целовал Акихико. Раньше это вообще казалось невозможным для обоих, но когда случилось впервые, писатель долго не мог прийти в себя. Что-то невероятное, самая ошеломляющая неожиданность в жизни, без всяких преувеличений. В тот день они долго ругались из-за какого-то нового друга Мисаки, который Усами решительно не нравился, а к вечеру все стало настолько плохо, что они перестали разговаривать. Писатель впервые не спустился к ужину. Тогда Мисаки принес еду на подносе, и, видя, что есть ее никто не собирается, настолько разозлился и расстроился, что ему захотелось подраться. Он громыхнул подносом о стол, и резко развернул кресло Акихико. Встретившись взглядом с любовником, он вдруг осознал, что хотел сейчас сделать. Уйти ни с чем после такого яркого жеста было бы верхом идиотизма. Мисаки схватил Акихико за подбородок, резко наклонился к нему и укусил в губы. Поцелуем то, что происходило с того момента, как Акихико начал яростно отвечать, назвать было достаточно сложно. Они просто кусались, пока старший любовник не сумел поймать отпихивающиеся руки за запястья, и притянуть разбушевавшегося мальчишку к себе на кресло. "Все, все, тише, успокойся" - прошептал он тогда, и привлек голову Мисаки к груди. Тот всхлипнул и разрыдался, а Акихико порадовался тому, что это произошло рядом с ним, а не в спальне мальчика. Они так, кажется, и просидели всю ночь. Мисаки спал у него на коленях, а он тихонько покачивал кресло, поглаживая его по спине. Когда что-то плохое происходило с кем-то из них, либо если они ссорились, все вокруг переставало существовать. Так и сейчас, фактически устроив до этого разборки на аллее в парке, где всюду были люди, они самозабвенно целовались, повалившись под дерево, и плевали на всех зевак с высокой колокольни. Даже спустя все это время сумасшедшего одиночества. Даже после всего, что было. Как в первый и последний раз. Мисаки чувствовал вину оттого, что никогда не показывал писателю своих чувств. Время шло, и закоренелая стеснительность наломала дров. Писатель замкнулся в себе, и придумал страшную сказку про сломанную жизнь, про "простить и отпустить", принуждение и ошибку. А после, корчась в невидимых глазу муках, предложил Мисаки расстаться, сбежал. Но не смог исчезнуть насовсем, ему было необходимо видеть, наблюдать, подглядывать. Теперь он целыми днями сидел в издательстве, при встрече проходя мимо шелестящей тенью, и цепко впиваясь взглядом издалека.  Видеть его, чувствовать, что он рядом, но вот бы коснуться, только на секунду коснуться! Господи, да я чувствую уже его, чувствую так хорошо, как слышит слепой - у меня нет возможности ощущать, но теперь я чувствую. Где он, что с ним - все теперь знаю. Грош цена всем моим рассуждениям о принуждении и ошибке, ведь я не ощущаю раскаяния, я не хочу ему счастья не со мной! И это я, я писал об обретении покоя? Нет и не будет у меня ни счастья, ни спокойствия в этой жизни. Она как будто бы с самого начала была сломана. Все зря, все напрасно, они снова то кусались, то целовались, терзали друг друга руками, подвывая, как два раненных зверя. Нельзя резать по живому, нет сомнения в том, что две разделенные части единого целого просто погибнут. Им не остается ничего другого, кроме как быть вместе, хвататься друг за друга из последних сил, прижиматься в тщетной попытке срастись телами. Бесполезно убегать - здесь, сейчас, под этим деревом, и навсегда.