Мамин день рождения

      Рубеж между осенью и зимой — время, когда в Камбрии испокон веков отмечают Калан Гаэф — праздник и веселый, и щедрый на угощение, но и страшноватый тоже. Старики и поныне рассказывают, как в былые годы именно в Калан Гаэф выходил из Аннона и потом целых шесть ночей властвовал на земле мрачный и грозный Гвин ап Ллуд, правитель мертвых и охотник за человеческими душами. Как же боялись те, кто нетверд духом, зловещего завывания белых красноухих псов его своры! И как же хорошо, что однажды явилась в Дивед великая ирландская богиня Немайн и именем Богородицы изгнала Гвина из Британии! А сколько хорошего сделала она для камбрийцев потом! Прекратила все усобицы, помогла разгромить саксов Хвикке и Уэссекса, заключила вечный мир и союз между Камбрией и англами Мерсии, научила людей искусству строительства машин, перед которым померкло волшебство древних богов... А самое главное — вернула бриттам уверенность в себе и веру в будущее. И навсегда осталась в их стране, став ее Хранительницей!       Немайн в Камбрии и любят, и, что греха таить, побаиваются, хотя и не так, как прежде боялись Гвина. Знают: справедливая она, незаслуженно не обидит. Так что больше всего камбрийцы опасаются, что она вдруг возьмет да и покинет Британию, как уже бывало в старину. Опасаются, но в глубине души понимают: никуда она теперь отсюда не денется: ведь породнилась она с двумя прославленными диведскими кланами, Вилис-Кэдман и Плант-Монтови. И мать у нее теперь здешняя, и муж тоже здешний, и дети растут истинными бриттами. Бывает, разговорятся местные жители друг с другом, поделятся этими своими соображениями, а потом и пойдет разносить их молва если не по всему острову, то уж по Республике Глентуи точно.       До маленькой Таньки разговоры эти тоже иногда долетают, и уж с тем, что мама ее справедливая и незаслуженно не накажет, она соглашается безоговорочно. Но вот домоседки из мамы, что бы там про нее ни говорили, уж точно не получилось! И сейчас ее тоже нет дома: умчалась вчера вместе с папой по каким-то делам в Кер-Мирддин к верховному королю Британии, старому Гулидиену ап Ноуи, да так пока и не вернулась. И, как назло, еще и нянюшка Нарин разболелась: уже третий день, как у нее жар и кашель. Вот и не с кем Таньке поиграть! Да что поиграть — и поговорить-то не с кем: все в Жилой башне давно спят — кроме разве что ночной стражи. Только ведь со стражниками особо не поболтаешь: не положено им разговаривать во время службы — даже с дочерью Хранительницы...       Таньке шесть лет — вернее, уже почти семь: долго ли осталось ждать до Рождества? А живет она, сколько себя помнит, в раскинувшемся в низовьях реки Туи городе Кер-Сиди, где у домов белые стены и зеленые крыши, в стоящей на высоком холме Жилой башне, в маленькой уютной комнатке как раз под маминым кабинетом. Так-то имя у нее ирландское, Этайн, да только до́ма куда чаще звучит непривычное для камбрийского слуха слово «Танька». Жителям Камбрии в слове этом чудится что-то огненное — ну так волосы у нее и правда рыжие. Впрочем, разве удивишь бритта рыжими волосами? Вот Танькины уши — дело другое: ни у кого, кроме мамы, таких она больше и не встречала: длинные, заостренные, они торчат в стороны, взлетая вверх, когда Танька радуется, и опускаясь, когда огорчается.       Глаза у Таньки тоже необычные — огромные, как у мамы, и ярко-зеленые, как у папы и у бабушки Элейн. И видят они тоже не так, как у всех ее знакомых, не считая мамы: в лунные ночи Танька различает цвета, как днем, а днем легко может разглядеть звезды на небе. Правда, вот яркого солнечного света они совсем не выносят: тут же принимаются болеть и слезиться. Но слабенький огонек свечи им вовсе не помеха. А сейчас как раз свеча и освещает Танькину комнатку.       Свеча толстая, восковая, вкусно пахнущая, горит ровным пламенем в ажурном фонарике, вырезанном из сухой тыквы-горлянки. И не отойдешь от него: еще загорится, чего доброго! Вот и сидят из года в год, сменяя друг друга, камбрийские детишки возле этих светильников каждый Калан Гаэф, сторожат огонь. Не от пожара: фонарик ставится в посудину с водой, так что если и зазеваешься — беды не случится, разве что попадет от родителей за испорченную игрушку. Но вот если огонь погаснет до рассвета... Хоть и новый это обычай, а успел уже обрасти всяческими поверьями: кто-то верит, что не будет тогда удачи до самого лета, до самого Калан Мая, а кто-то боится и еще худшего: болезней, смертей...       А виной всему давняя ошибка маминого Учителя: во время последней своей болезни попросил он мэтрессу Нион, тогда еще совсем юную, «сделать на Самайн тыкву с глазами». Ох, и долго разыскивали по Кер-Мирддину южный овощ: вышло точь-в-точь как в ирландской сказке про курочку и орех. Нион попросила тыкву у Гвен, будущей Танькиной тетушки, та — у госпожи Элейн, будущей Танькиной бабушки, а уж та выпросила у своего мужа, мэтра Амвросия, будущего Танькиного дедушки Эмриса, редкий плод из его сада. С тех пор и повелось в Диведе, а потом и в Глентуи: каждую осень взрослые и дети вырезают из горлянок фонарики один другого причудливее — и непременно делают им большие страшные глаза. Только вот горлянки эти все привозные, с рынка, — а значит, сухие и твердые: резать их трудно, зато ненароком свечкой подпалить — проще простого. Это потом уже выяснилось, что Учитель имел в виду совсем другую тыкву, большую и сочную, каких в Камбрии отродясь не бывало. Должно быть, растут они пока еще только где-то далеко за океаном, как и знакомый Таньке только по маминым рассказам подсолнечник с огромным цветком, похожим на солнце, как и неведомые овощи картофель и помидор...       Танька вспоминает эту историю — и воображение уносит ее в далекую загадочную страну, где живут странные люди, никогда не видывавшие ни коров, ни лошадей, ни пшеницы, ни овса, не знающие колеса́, но все равно создавшие свои королевства и даже построившие пирамиды, почти такие же, как в Египте. Вот бы оказаться там на самом деле, посмотреть, как жители тех краев обходятся без таких привычных и знакомых вещей! А еще — узнать, какие в заокеанских землях растут деревья и травы, какие звери бродят по тамошним лесам!.. Увы, сначала надо вырасти, а потом еще и дождаться, пока в Камбрии научатся строить такие корабли, на которых можно будет пуститься в плавание через весь океан. Вот и остается Таньке лишь мечтать о путешествиях — и рисовать то, что она никогда не видела наяву... Нет, огонь она, конечно же, не упустит: не так это уж и трудно. Ну, устроится она рядом с фонариком, ну, положит рядом с пером и чернильницей еще и запасные свечки и щипцы для снятия нагара... Пожалуй, сначала она нарисует бредущего по пустоши угрюмого бизона, похожего на косматого быка, потом — огромного величественного кондора, парящего над снежными вершинами гор, потом — стройную гибкую пуму, бегущую по песчаной пустыне между странных, похожих на колючие огурцы, растений, а потом...       А потом непременно вернется мама, и ее, наверное, удастся упросить рассказать какую-нибудь интересную сказку. Сколько уже слышала их Танька — про мальчика Маугли, воспитанного в лесу в волчьей семье, про неведомого, но замечательного храброго зверька по имени Рикки-Тикки-Тави, доблестно сражавшегося с огромными и страшными змеями, про Принцессу, чересчур любившую машины, и Свинопаса, который на самом деле был принцем... А однажды мама по неосторожности вздумала рассказать Таньке историю маленького мохноногого человечка по имени Бильбо Бэггинс, отправившегося вместе со старым волшебником и с тринадцатью подземными фэйри в поход за сокровищами. И всё было ничего, пока история эта не дошла до попадания Бильбо с товарищами в плен к лесному королю. Вот тогда-то Танька и встрепенулась. Король, живший во дворце-пещере под холмом, вдруг показался ей каким-то очень уж подозрительно знакомым. «Мама, а как звали этого короля?.. А глаза у Трандуила были такие же, как у нас с тобой? А уши?.. Значит, этот самый лесной народ — на самом деле мы, сиды?» И мама, хоть и с заминкой, но согласилась: да, сиды — ну, разве что самую малость другие.       С тех пор фантазия стала часто уносить Таньку в таинственную Срединную Землю, где жили их с мамой сородичи — мудрые, как университетские мэтры, отважные и великодушные, как рыцари короля Артура, а в свободное от войн и прочих бедствий время — беззаботные и шаловливые, как дети. И сама их страна тоже рисовалась в Танькином воображении во всех подробностях — с бескрайними лесами, с высокими горами, с широкими реками — всё это было совсем не похоже на маленькие дубовые рощицы Глентуи, на покрытые посевами овса и ячменя пологие холмы Диведа, на неспешно несущую свои воды к близкому морю Туи! И как же звала эта Срединная Земля Таньку к себе — вот только как найти туда дорогу?       Вместе с Бильбо прошла Танька в своих мечтах весь путь от Шира до Одинокой Горы и обратно, спасалась от коварного Голлума, от злобных орков — и от своих лихолесских сородичей тоже. А мама отчего-то становилась задумчивой и грустной каждый раз, когда слышала просьбу рассказать новую «сказку про сидов». И все-таки почти всегда уступала этим просьбам и рассказывала Таньке историю за историей — сначала про Бильбо, а потом, когда они закончились, про его племянника Фродо. А на прошлый день рождения она даже подарила Таньке настоящую Алую Книгу, пусть и неполную, с одними лишь воспоминаниями Бильбо о том самом походе к Одинокой Горе, пусть и написанную таким знакомым маминым убористым почерком, но все равно же это было здо́рово! Интересно, что-то мама подарит на этот раз?       Вообще-то дни рождения в Камбрии отмечать особо не принято. Еще недавно о таком празднике здесь и вообще не слыхивали. Папа Танькин, например, свой день рождения хоть и знает, но особого значения ему не придает: ну, день и день, что в нем такого особенного: даже не именины! А Ладди, старший брат, дня своего рождения и назвать-то не может: знает лишь, когда его подарила маме пленная разбойница. Зато Таньке повезло: ее день рождения удачно совпал с Рождеством — ну разве же про него забудешь? А мамин день рождения... А вот когда он у мамы?       Танька основательно задумывается. Как же может так быть, чтобы у мамы да не было дня рождения?! Только вот мама, сколько ее Танька ни спрашивала, о своем дне рождения не обмолвилась ни разу, лишь шутила в ответ: «Давно это было, не помню». А может быть, и не шутила вовсе? Это другим людям сказать маленькую ложь ничего не сто́ит, а им с мамой — мучение настоящее: даже язык слушаться отказывается. Выходит, и правда, забыла? Но ведь это так не похоже на маму! Мама — она ведь никогда ничего не забывает — вообще ничего, даже самых пустячных мелочей. Так как же она может не помнить такой важный день?       Так и не разгадав эту загадку, Танька решает отложить ее на потом. Но тайна все равно ее не отпускает. Только теперь уже Таньку беспокоит другое. Когда у кого-нибудь нет дня рождения — это же ужасно несправедливо! А несправедливость — ее ведь нужно исправлять! Начать можно, пожалуй, с мамы — а там, глядишь, дело и до Ладди дойдет.       И вот отложены в сторону и бумага, и тушь. Танька сидит перед фонариком, засунув в рот кончик гусиного пера, и сосредоточенно размышляет. Раз забыла мама свой день рождения — значит, просто надо взять и назначить его на какой-нибудь другой день — вот и всё! А чем плох для этого Калан Гаэф? А ничем даже и не плох — наоборот! Будет тогда у мамы день рождения, как и у Таньки, общим для всех праздником — здо́рово же получится! А то, что праздника этого люди раньше побаивались — так все же знают, что Гвина и его слуг-фэйри давно выгнали, а значит, и бояться нечего! Теперь-то камбрийцы празднуют в Калан Гаэф окончание сбора урожая, а не пытаются умилостивить мрачных зимних фэйри. Весело празднуют: жгут костры, гадают, поют песенки, угощают друг друга... А вообще, неправильно это как-то, делить фэйри на летних и зимних: Танька же с мамой живут наверху круглый год, а вовсе не прячутся до весны в холмы!       За окном и правда раздается веселый шум — кажется, из ирландского квартала. Ну да, если верить Ладди, ирландцы-то громче всех Калан Гаэф и празднуют — правда, называют его иначе, «Самайн», — точь-в-точь, как мамин Учитель. Здо́рово: вот бы сбе́гать к ним на праздник! Но кто же Таньку туда одну отпустит: опять скажут, что надо еще немножко подрасти. А станешь взрослой — и будут у тебя взрослые заботы, как у мамы, и станет совсем не до праздников...       Да, быть взрослым — это, наверное, интересно — но и хлопотно, и страшно. Ладди уже несколько лет служит в Алт Клуите, на границе с Нортумбрией, домой приезжает редко-редко, а мама, хоть и старается не подавать виду, нет-нет да и проговорится, что очень боится за него. Папа, сколько Танька его помнит, все время чем-то занят — то госпиталем, то своим факультетом в Университете — а прежде, до ранения, тоже в армии служил, да не просто служил, а раненых спасал — среди летящих стрел и несущихся прямо на него боевых коней. А уж о маме и говорить нечего...       Только ведь и со взрослостью у мамы всё как-то неправильно! Взрослые — они же все тоже когда-то были маленькими. И у папы, и у Ладди, и у обеих Танькиных бабушек, и даже у старенького дедушки Эмриса — у каждого у них есть какая-нибудь интересная или веселая история из детства. А мама — она о своем детстве почему-то никогда ничего не рассказывает! Спросишь ее — лишь одного ответа и дождешься: «Подожди, приедет к нам тетя Настя, вот ее про меня маленькую и расспросишь»! Только тетя Настя всё не едет и не едет, а из здешней родни маминого детства не помнит никто: ни дедушка, ни бабушки, ни дядюшка Кейр, не говоря уже о папе. Говорят, даже когда папа был лишь чуточку старше, чем Танька, мама была точь-в-точь такой же, как сейчас, — совсем взрослой и совсем молодой. Но ведь не может же быть так, чтобы у мамы вообще никогда не было детства! Просто, наверное, оно было так давно, что даже мама, которая никогда ничего не забывает, умудрилась его позабыть!       И тут Танька радостно подпрыгивает. Перо выпадает из ее руки, падает на пол. Плещутся волны в большой глиняной миске, раскачивают тыквенный фонарик. Колеблется, едва не гаснет, пламя свечи. Зато... Зато она теперь точно знает, что́ подарит маме на день рождения!       Танька выбирается из-за стола, тихонько крадется к двери, прикладывает к ней длинное ухо. В коридоре тишина, слышно лишь дыхание стоящего поблизости ночного стражника. Ну, стражник — он-то знакомый, нестрашный. Главное, не слышно маминых шагов!       Аккуратно приоткрыв дверь, Танька выскальзывает в коридор, бесшумно пробегает мимо улыбнувшегося ей стражника и устремляется вверх по витой лестнице.

* * *

      В детской Немайн встретила подозрительная тишина. А еще — запах горелого. Ну да, точно: фонарик обгорел и завалился набок, свечка потухла... И, конечно же, Танюшка куда-то запропастилась. А скрибон-стражник как ни в чем не бывало стоит на посту! Впрочем, нет: уже рапортует о чем-то подошедшему Марсилию, своему начальнику-комиту.       Бросила на Марсилия быстрый взгляд — тот немедленно склонился перед ней в почтительном поклоне.       — Великолепная... поднялась на ваш этаж, Святая и Вечная!       Ох уж этот африканец Марсилий! Римская кровь, римская выучка в школе сэра Эмилия — и римское подобострастие. Если базилисса — то непременно святая и вечная, если кто-то из ее семьи — непременно великолепный, и никак иначе! И, разумеется, ему даже в голову не пришло отвлечь Танюшку от блужданий по башне... Впрочем, это ведь и правда не его обязанность. Кто же виноват, что Танька оказалась предоставлена сама себе? Да ты сама и виновата: унеслась по своим важным государственным делам, а ее никому не перепоручила!       Глянула на Марсилия тревожно: не заметил ли ее смущения?       Тот понял взгляд базилиссы по-своему — вновь поклонился:       — Ничего дурного не случится, Святая и Вечная! За ней следит Эмилиана — не беспокойтесь!       Эмилиана? А, конечно же, Эмлин, телохранительница из тайной стражи! Как же все-таки непривычно звучит ее имя на латыни...       — Это я так распорядился, Святая и Вечная! — почтительно пояснил Марсилий. Ну вот, опять: замешательство ее разглядел — а истолковал неверно!       Быстро кивнула — и рванулась к лестнице. Стремглав взлетела наверх. Увидела распахнутую дверь в кабинет. Услышала дыхание спрятавшейся за занавеской Эмлин — и чуть успокоилась: раз та не вмешивается — значит, ничто Танюшке не угрожает. Облегченно выдохнула, заглянула внутрь.       Большой лист пергамента снят с кульмана, аккуратно разложен по полу, прижат к нему по углам парой книг, бронзовым пресс-папье и готовальней. Танька, поджав ноги, сидит рядом с листом лицом к двери, уши у нее вздернуты, на щеках лиловый румянец. В левой руке — перо: что-то увлеченно рисует.       Перевела взгляд с дочки на пергамент — увидела на нем три человеческие фигуры. Двоих взрослых — мужчину и женщину — и маленькую девочку между ними. Удивилась точности пропорций, естественности поз: люди у Таньки вышли как живые... Только вот люди ли? У нарисованной женщины за спиной сложенные крылья — как у архангела Михаила на иконе. А у мужчины что-то не так с левой рукой: отчетливо передан ее металлический блеск — всего несколькими удачными штрихами пера. И у всех троих — длинные сидовские уши.       — Танюшка?!       Та вздрогнула, шевельнула ухом, отвела руку от пергамента. С пера упала на пол черная капля, тут же расползлась по нему жирной кляксой.       — Ой!.. — Танька растерянно посмотрела на темное пятно, огорченно вздохнула: — Ну вот, пол испачкала... — и тут же затараторила: — Мама, а я все-таки успела сделать тебе подарок на день рождения! Видишь: вот Пресветлая Дон, вот Ллуд Среброрукий, а между ними ты, еще совсем маленькая!       Немайн вновь посмотрела на рисунок, перевела взгляд на сияющее радостью Танькино личико. Недоуменно переспросила:       — День рождения? Сегодня?       Танька гордо кивнула рыжей кудрявой головой:       — Ну да! Смотри: у меня день рождения есть, у папы тоже есть, хоть он его и не празднует, а у тебя совсем нет! Это же неправильно! Вот я и придумала: раз у меня день рождения в Рождество, пусть у тебя он будет в Калан Гаэф!       — А Дон, а Ллуд? Про них-то ты откуда знаешь?       — А мне нянюшка давно про них рассказала, — беззаботно прощебетала Танька. — И про крылья, и про серебряную руку, и про волшебный меч, и про то, что их и облака, и реки, и озера слушались! Вот я и придумала их нарисовать: вдруг ты их увидишь и себя маленькой вспомнишь!.. Только я так и не понимаю: если они твои мама с папой, то как же бабушка Глэдис из «Головы Грифона»? А дедушка Дэффид, который погиб в Рождественской битве? И почему бабушка Глэдис не помнит тебя маленькой?       Вздохнула в ответ Немайн. Ох и спасибо Нарин за болтливый язык! Не хватало еще, чтобы Танюшка вообразила себя настоящей богиней! Придется и нянюшке головомойку устроить, и всерьез за Танькино обучение браться — впрочем, и пора ведь уже: подросла. Только вот сейчас-то что дочке сказать?       Но все-таки нашлась с ответом:       — Да, бабушка Глэдис — она, конечно же, моя мама... Только не самая первая мама, а вторая... или даже третья... И дедушка Дэффид тоже...       И запнулась. Неужели все-таки придется признаваться, что бабушка Глэдис и дедушка Дэффид удочерили ее уже взрослой, чтобы вызволить из заточения? И что ее настоящие родители... Только вот как правду-то рассказать — что не было никогда ни Среброрукого Ллуда, ни Пресветлой Дон, что Учитель жил в ее теле и управлял им до того самого Самайна, когда она осознала себя и обрела свободу воли?.. Хм... Выходит, Калан Гаэф — и в самом деле в каком-то смысле день ее рождения?       Немайн задумчиво посмотрела на дочку, тихо промолвила:       — Танюша... Обещаю: я непременно расскажу тебе и о детстве своем, и о первых родителях, и об Учителе тоже — но только не сейчас. Потом, когда ты еще немножко подрастешь. А сегодня... — и, чуть поколебавшись, решительно продолжила: — А сегодня мы пойдем в город — отмечать Калан Гаэф и мой день рождения!       Вот так, нежданно-негаданно, Танька попала на уличный праздник и славно на нем повеселилась, а мама ее обзавелась самым настоящим днем рождения — да еще и каким!