и в это утро он взял кисти...

И в это утро он взял кисти, палитру, остатки масляных красок и вышел из дома, чтобы отправиться куда-нибудь в красивое место, которое очарует его и перед которым не устоит ранимое сердце художника. Во всю светило яркое солнце, и Винсент невольно зажмурился. Нет, не то что бы он не радовался такому хорошему солнечному дню — наоборот, это было единственным, что делало его хоть немного весёлым. «Дорогой Тео...» — писал он сегодня утром брату. Снова просил деньги. И снова его накрывало волной невыносимого стыда и бесконечной вины за неумение обеспечить себя. Но Винсента утешало то, что он пытался что-то изменить. Не всегда попытки приводят к успеху, но он не позволял этим мыслям проникать в его ум. Он пытался не позволять... Винсент, спускаясь по склону в неизвестном направлении, вдруг вспомнил, что забыл пересмотреть рисунки со вчерашнего дня. Вчера он рисовал много и долго, но не захотел судить работы вечером и решил оценить их свежим взглядом на следующее утро. Но забыл. Что же, значит, они, вероятно, того и не стоят. Сейчас эта мысль почему-то очень расстроила Винсента. Он вдруг почувствовал такую безысходность, что на мгновение выпал из реальности и не заметил будто нарочно положенный на пути небольшой камень, и, споткнувшись об него, рухнул всей тяжестью своего тела на землю, а его бесценные художественные принадлежности разлетелись во все стороны. «Прекрасный знак... Вероятно, сегодня я нарисую шедевр» — съязвил сам себе Винсент и с обреченным видом начал собирать оброненные вещи. Когда он протянул руку к последней кисти, его вдруг обдало ярким белым светом. Ван Гог невольно отвёл взгляд, но сразу же посмотрел на непонятный свет вновь. Он сильно удивился: излучали этот свет самые обыкновенные ромашки среди пышной зелени поля, которые сейчас, в лучах летнего солнца, выглядели как драгоценные камни. Винсент любил цветы, и поэтому ему нравилось их рисовать. Они, наверное, тоже любили его: каждый раз ему казалось, будто цветы тянули к нему свои лепестки, желая показать всю свою палитру, чтобы художник правильно изобразил их цвета на полотне. И Ван Гог старался изо всех сил передать это буйство красок как можно точнее. Ромашек было очень много, и они пестрили на всей видимой части поля. Никогда прежде Винсент не видел такой красоты; он встал как вкопанный, так и не подняв последнюю оставшуюся на земле кисть. Неизвестно, сколько бы простоял в таком положении художник, если бы ему в голову не пришла вполне логичная мысль: «Я должен это зарисовать». И тут же порывистым движением Винсент поставил мольберт напротив поля, установил на него холст и стал вглядываться в то, что ему предстояло нарисовать. О, как переполняли его душу эмоции в тот момент! Он стал торопливо смешивать краски, выводить на холсте отрывистые линии, вздыхать, то и дело вытирать пот со лба, морщиться, если что-то выходило не так, как он хотел, подходить к ромашкам поближе, чтобы рассмотреть каждую маленькую деталь этих солнечных растений... Он не считал, сколько времени прошло в этой суматохе, но вот наконец Винсент бросил кисть. Перед его глазами на холсте белели те самые ромашки. Но те ли самые? Винсент, нахмурившись, уставился на свой рисунок. Ну вот, как всегда. Как много неправильных мазков и линий. И почему только он не замечал это, пока рисовал?! Почему только после проделанной работы? Он опустил голову и обхватил её руками. Было очень жарко и влажно. Ван Гог снова поднял голову и посмотрел вдаль: солнце уже спустилось с самой вершины неба и теперь пекло не так сильно, и Винсент понял, что близится вечер. Он осознал, как долго работал здесь над ромашками. А ради чего? Вдруг он услышал тихий шелест травы у себя за спиной. Винсент ещё не успел повернуть голову в сторону шума, как услышал тихий тонкий голос: — Какие красивые у вас ромашки. — Что?.. Перед Ван Гогом стоял мальчишка. Был он из тех мальчиков, чей возраст сложно определить: уже не скажешь, что он малыш, но и на подростка ещё не тянет. В руках он держал одну ромашку, одну из тех, которые так приглянулись Винсенту. — Знаете, а они вроде даже и не похожи на те, которые на поле, на настоящие. — Я знаю. Поэтому хочу сейчас выбросить эту картину. Хоть и просидел над ней столько часов! — Винсент от безысходности ударил по холсту, отчего на его кулаке остался цветной след. Мальчик даже не испугался проявления агрессии у художника. Наоборот, он подошёл поближе и ещё более тонким голоском произнёс: — Я же не сказал, что это плохо! Я хотел сказать, что это, наоборот, очень здорово. Когда я смотрю на настоящее поле с ромашками, я вижу ромашки — и всё тут, а когда смотрю на ваш рисунок, то вижу... Как бы это сказать... Свет от этих ромашек! Винсент посмотрел на смельчака и удивился тому, насколько сильно мальчишка похож на него самого в детстве: такие же рыжеватые волосы и сияющие глаза. Слова этого незнакомца попали ему в самое сердце: лёд отчаяния растаял от них, будто от капли горячей воды. — Не выбрасывайте её, пожалуйста. Она правда красивая, — сказал рыжеволосый мальчик и протянул Винсенту ромашку. После чего он ещё раз внимательно рассмотрел картину и, развернувшись, зашагал дальше по направлению к деревне, где, вероятно, жил. — Спасибо тебе, — успел выкрикнуть ему Винсент, на что мальчишка повернул голову и ответил: — Не за что, господин художник! Через час Ван Гог наконец добрался до дома; в тот день он забрёл действительно далеко. На этот раз он не забросил новый холст далеко под кровать, а оставил стоять до утра, когда он сможет посмотреть на него по-новому. Но засыпал Винсент почему-то с чувством того, что и завтра он посмотрит на ромашки с удовлетворением.