***
Лука никогда не задумывался ни о личности своего будущего соулмейта, ни о цветах, которые прорастут в его груди. Он не считал это чем-то важным. Главное, что он найдет свою родственную душу и они будут вместе. После концерта в коллеже родной сестры он теряет сознание от внезапной удушающей боли и приходит в себя уже в больнице. Осознание его глупости и наивности (подумать только, и это себя он называл мудрым старшим братом) больно сваливается прямо на макушку, рассекая кожу, дробя череп, окрашивая волосы липким красным цветом. В его легких боярышник и он понятия не имеет, сколько людей было на том концерте. Даже приблизительно. Врачи недоуменно разводят руками, а его мать устраивает скандалы. Джул притаилась в углу комнаты и смотрит на него своими невозможно-понимающими глазами. Кустарники в легких — явление само по себе редкое и опасное. Кустарники с шипами — практически смертный приговор. Кустарники с шипами, когда ты даже не можешь предположить, кто же твой соулмейт — прямая дорога в могилу. Он задумывается о том, является ли боярышник воплощением характера его соулмейта или имеет какое-либо значение. Безумно не хочется думать, что она (кем бы она ни была) это олицетворение колючих веток, листьев с острой зубчатой каймой, кроваво-красных плодов с невероятно прочными трехгранными косточками внутри. И единственная фраза — значение боярышника на языке цветов — неожиданно греет душу. «Мне нравится, как ты поешь». Ему безумно хочется услышать это лично. Заглянуть в глаза, непременно яркие и живые, провести ладонью по горящей румянцем щеке, прижаться к алым, как плоды боярышника, губам. Ему это жизненно необходимо. Ведь без неё он просто умрет.***
Хлоя умывается ледяной водой и смотрит на свое отражение. Ей противно от того, насколько больной она выглядит, но она ведь и правда больна. Больна цветами, больна кашлем, больна бессонными ночами, больна родственной душой. Больна собственным отрицанием. Примулы оказались коварными цветами. Простенькие, травянистые, растущие буквально на каждой клумбе, они приклеивались пушистыми листьями к легким и причиняли ужасную боль. Буржуа казалось, будто вместе с ними она выплевывает куски собственного мяса. Собственной жизни. Каждый день превращался в изощренную болезненную пытку. Она задыхалась, когда очередной листок намертво приставал к легкому, цепляясь за него короткими ворсинками. Готова была кричать от боли и страха, когда излишне крупный стебель комком сворачивался в трахее и перекрывал доступ кислороду. И долго-долго рыдала на полу ванной комнаты, свернувшись калачиком на бледном кафеле с золотистыми прожилками, когда из горла фейерверком вырывались ярко-желтые цветы. Она не понимала собственного соулмейта. Иногда ей казалось, будто он ждёт её. Уже невыносимо долго, хотя на деле прошло всего два месяца. И она бы поверила в это и даже, быть может, попыталась бы его найти, если бы не знала, какое именно значение жёлтый цвет имеет на языке цветов. Одно дело, когда ненависть и отвращение гнездятся у тебя в лёгких и тебе кажется, будто это твои собственные эмоции. Совсем другое — когда ты столкнешься с ними напрямую, увидев их отголоски в глазах того, кто должен стать для тебя всем. Хлоя не собирается признаваться в этом даже себе, но она отчаянно боится. Боится, что жёлтая ненависть выплеснется на неё бурлящим потоком. Боится, что её оттолкнут, вышвырнут за дверь, предпочитая задыхаться от её цветов. И ей самой останется только захлебнуться лепестками, чувствуя, как пушистые листья приклеиваются к бронхам. Проще прятаться за отрицанием и злостью на мир. Ледяными пальцами она наносит на лицо тональный крем, пытаясь замазать болезненную бледность, уходящую в синеву, глубокие тёмные круги под глазами, выравнивая выделяющиеся заострившиеся скулы. Надевает линзы, чтобы не видеть потускневших, словно у мёртвой рыбы, голубых зрачков, закапывает капли, чтобы устранить красноту — свидетельство очередной полубессонной ночи. Размазывает по пересохшим обескровленным губам яркую помаду. Делает вид, что у неё за грудиной совершенно пусто. Во всех смыслах. Она бы давно отказалась от всех мыслей о соулмейте, просто сложив руки на груди и дожидаясь, пока чертовы примулы задушат её, ведь лепестки очевидно-жёлтые, буквально кричащие о его ненависти. Но значение самих цветов заставляет её сердце биться от недоумения и глупой отчаянной надежды. И в то же самое время она снова запрещает себе искать его. Ведь кому какая разница, что своими цветами он отчаянно вопит ей прямо в лицо: «Я не могу без тебя жить»?***
Лука совершенно не представляет, как ему жить дальше. Всякий раз, когда он пытается мысленно достучаться до соулмейта, как предложила Джул, перед ним встаёт непроходимая стена из колючих ветвей, усыпанных алыми ягодами и мелкими белыми цветами. Эта стена больно ранит голые руки и незащищенное сердце, маленькими острыми иглами царапает грудную клетку изнутри. За эти два месяца он перенёс уже три операции. Из его шитых-перешитых лёгких трижды доставали укоренившийся разросшийся боярышник, который тонкими колкими ветками раздирал ткани, будто пытаясь выбраться наружу, самостоятельно добраться до соулмейта, на весь мир прокричать о его нежелании умирать и хрупкой, словно стеклянной, надежде на встречу. И после каждого наркоза он слышал одну и ту же фразу. «Убрать его полностью не удалось». Его родственная душа оказалась неожиданно упрямой и отпускать его не хотела. Впрочем как и искать. Он знал, конечно же знал, что соулмейтовы цветы уничтожить нельзя. Но не переставал надеяться. Если уж невозможно её найти, так неужели он не заслужил хотя бы право на жизнь? Жизнь громко хохочет и крепче опутывает лёгкие колючими цепями, больно бьёт прямо в солнечное сплетение, когда он заходится в очередном приступе кашля, опускает на самое дно тёмной клетки из ягод, цветов и шипов. В промежутках между операциями он много гуляет по городу. Если, конечно, перемещения от скамейки к скамейке можно назвать прогулками. Полуживая надежда на встречу трепыхается под дюжиной швов, натыкаясь на колючки и истекая кровью. Он даже пытается дойти до коллежа сестры, в котором впервые пересекся взглядами со своей родственной душой, но задыхается от боли на половине пути и теряет сознание прямо на улице. Это было как раз перед третьей операцией. Теперь отходить далеко от дома не позволяет зоркое око матери. Анарка Куффен пристально следит за сыном и тоже надеется. Но и позволить ему бездумно ходить по Парижу она не может. Ей остается лишь уповать на то, что соулмейт каким-то образом почувствует, услышит, узнает, найдет. Спасет. Известие о том, что единственная дочь мэра Буржуа чуть не задохнулась лепестками в собственной ванной, громом проносится по городу. Со всех газет на них смотрит равнодушно-отчужденное лицо Хлои, а безутешный отец отказывается раскрывать тайну её цветов. Журналисты буквально на каждом углу кричали, что девушку пришлось ввести в искусственную кому и держать на аппарате искусственной вентиляции легких. Лука сжимает в ладони пульт от телевизора, а перед глазами проносятся воспоминания. Вот Хлоя заходит в зал, мимолетно скользнув по нему взглядом, вот она едва заметно улыбается одними уголками губ, вот сжимает тонкими бледными пальцами ремни своей сумки. И вся она словно наполнена мелкими-мелкими белоснежными цветочками, защищенными от постороннего взгляда толстой стеной острых шипов. Внутри что-то звонко лопается и Лука вылетает из дома, не обращая внимания на крики матери и удивленный вздох Джулеки. Он боится, что еще чуть-чуть и будет слишком поздно. Для них обоих.***
Хлоя смотрит на свои руки, опутанные сетью тонких трубок, исколотые иголками, обезображенные синяками. Она не помнит, как оказалась здесь, но ощущение беспомощности и удушающего страха все еще с ней. Как, впрочем, и желтые примулы. Их попытались достать и, вроде бы, даже начинало получаться, но в процессе что-то пошло не так и Буржуа чуть не умерла прямо на операционном столе. Цветы остались, ведь между сохранением жизни девушки и временным облегчением её плачевного состояния врачи безоговорочно выбрали первое. Шов на груди надрывно саднил, но она была хотя бы жива. И теперь даже не под уродливой кислородной маской. Аппарат убрали еще ночью, когда она пришла в себя. Дезориентированная, испуганная, дрожащая, она определенно была до невозможности жалкой. Раньше она бы закатила скандал и выгнала из палаты весь персонал. Сейчас Хлоя рассматривает запястья, словно истончившиеся, полупрозрачные, и молчит. В голове звенящая пустота, а в груди оглушающие хрипы и сворачивающаяся в клубок боль. Она уже в курсе обо всех слухах в прессе. Отец пытался предотвратить это, но Хлое все равно. Её соулмейт не придет к ней, она знает это совершенно точно. Ей рассказывает об этом цвет лепестков. Желтых, словно злая усмешка судьбы, ведь сама Хло безумно любила желтый. Шум в коридоре проходит как-то мимо её внимания. В бледных, почти синих, дрожащих пальцах она крутит лепестки и пытается смириться с мыслью о неизбежной смерти от ненависти и отвращения. Как иронично. «Я не могу жить без тебя», — кричат ей примулы, а чуть не рассталась с жизнью именно она. Дверь открывается с жутким грохотом, врезаясь в стену и наверняка оставляя на свежей краске следы от металлической ручки. В глазах цвета морской волны странная смесь надежды и отчаяния, радости и безысходности, горечи и… любви. Хлоя не видит там ни одного отблеска ненависти и от этого почему-то мучительно больно. Кашель вырывается из горла, на покрывало падает еще два соцветия. Буржуа неверяще мнет их в руках. Не понимает, почему вместо цветочного вихря и оглушающей до темноты боли здесь всего пара желтых пятен и лишенный свиста выдох. Отказывается понимать. Отказывается верить. Слишком хорошо для правды. Лука прижимает её к себе, бледную, растерянную, широко раскрывшую льдисто-голубые глаза. Их обоих бьет крупная дрожь, а она что-то шепчет ему в плечо. «Желтые», — раз за разом повторяет она. — «Они же желтые». Он улыбается и стирает с кипельно-белых щек прозрачные мокрые дорожки. «Ну да. Золотые». Хлоя смеется и плачет одновременно, чувствуя себя непроходимой дурой. Единственное исключение из правила, золотистый цвет, цвет радости и солнца, ослепляет её, теплой волной проходится по взбудораженным нервам, согревает сведенные судорогой пальцы, которыми она вцепилась в его старую растянутую кофту. У них теперь практически идентичные шрамы на груди, навсегда поврежденные легкие и два с половиной месяца раздельно-общих бессонных ночей. У них теперь одинаковая бледность и стойкая нелюбовь к капельницам. У них теперь запрет на желтый цвет и золотые кольца на левых руках. У них теперь одно дыхание на двоих.