Шутка Одина

У моря иногда хороший характер, иногда плохой, и невозможно понять, почему. Ведь мы видим только поверхность воды. Но если любишь море, это не имеет значения. Тогда принимаешь и плохое и хорошее...  Туве Янссон  Это море. Это безграничное, и бесконечное море. Я люблю его. Оно никогда не бывает тем же, что и мгновение назад. Загадочное и ветреное, как молодая красавица и необъятное, как ее мать. Оно волнует мой дух. Чем выше волны, тем радостней сердце моему. Утром оно тихое, молчаливое, холодное и прозрачное. Свет зари, проникая сквозь соленую воду, достигает дна, распугивает ночные ужасы наших фьордов, спрятавшихся среди камней и бурых водорослей. Свет ловит маленьких ловких рыб, которые драгоценными камнями сверкают со дна. Но, все может измениться. Налетел порывистый злой ветер, и вырвал из морской глади клок пены, капризно бросил на берег. Вода стала мутно-зеленой, или даже черной, как вороново крыло. Не видно больше ни рыб, ни камней, ни дна: есть, только обезумевшие волны, которые с силой бросаются на сушу, и отступают, унося с собой прибрежный песок и топляки. В такие моменты, я сижу на берегу и только наблюдаю за силой великого Эгира1. В детстве я думал, что море - великан, с которым я могу посоревноваться, и я бросал в него камни или пытался показать ему свой боевой клич. Но победа всегда доставалась ему, морю. Оно глушило мой голос и отбрасывало мой камень обратно, на берег. Мои сородичи восторгаются мудростью Одина2, хитростью Локи3, красотой Фрейи4, но все они боятся и обожают Эгира - бога морей, и его жену Ран. Они — это море, а море — это жизнь. А еще, оно всегда честно с нами. Вот я смотрю в его воду и вижу себя. Вижу все свои недостатки, весь свой скверный характер, жестокость, кровожадность, смелость на грани безумия, взгляд, привыкший повелевать. Но все это под маской красивого, высокого мужчины. Точнее, когда-то я был красивым мужчиной. Когда-то у меня были длинные золотые волосы и густая борода, умасленная благовониями и расчесанная костяным гребнем, украшенным резными оленями. Льстецы-стихоплеты говорили мне, что мои волосы гуще и красивей, чем у самого Харольда Длинноволосого5. Но я знал Харальда. Это лохматый и нечесанный боров. Поэтому, мне хотелось вырезать языки за такое сравнение. Я верил, что женщины врагов сами отдаются мне в руки и рады понести от такого великого воина. Я никогда не убивал женщин. Это низко для мужчины. Моя честь, моя отвага, моя сила и моя дружина… У меня было все! Но, все разбилось вдребезги, и сейчас, в отражении, на меня смотрит старый, грязный, ничтожный трэль6, а ведь мне только двадцать три зимы. Но морю нет дела до меня и моих переживаний. Море — сама Правда. Море прекрасно всегда. Но, особенно, я люблю его на закате. Закат. Еще один. Сколько их уже встретил я, стоя на этом проклятом берегу? Ожидание конца сводит с ума. Нет ничего хуже. Уже идет третий год. Три года я брожу в одиночестве. Три года я жду, что найдется воин, способный меня убить. Но, нет. Там, за косой, в глубине фьорда, стоит старый курган. На этом кургане — кострище. Земля под ним так прогорела, что души сгоревших на нем проваливаются сразу к Хель7. А сам он не успевает остывать и от того, он весь покрыт клубками змей, греющих свои хладные тушки. Один за другим ко мне идут воины со всех земель в округе, у всех разные цели — забрать доспех и оружие, перенять мою воинскую удачу (которая, к слову, давно покоится на дне самого глубокого огненного озера в мире мертвых), отомстить за родственника... Последних больше всего. Пока, таких было лишь двадцать. Должно быть тридцать. Столько людей, своих людей, я убил в ту темную ночь. Был еще рулевой — Кнуд Вороний клюв. Старый друг еще моего отца, и мой. Он заменил мне отца. Он знал все фьорды в округе, мог с закрытыми глазами пройти всю Балтику. Он был лучшим кормчим во всем королевстве. Был. Но он тогда пропал. На суде решили, что я выкинул его за борт, в сети богини Ран. За что я был трижды проклят его женой. Ведь теперь, ему не видать Вальхаллы8. Не пить пиво с братьями по оружию и самим Одином. Не сражаться ему в Рагнарек на стороне Асов, плечом к плечу с Одином, Тором9, Улем10 и другими. Прошло три года, а я до сих пор не помню ни-че-го. Помню, как очнулся от холодной воды, вылитой на меня. Надо мной стояли воины с нашего поселка. Я им был рад, ведь с некоторыми мы вместе росли и занимались борьбой11, смешивая пот и кровь. Но на их лицах было только желание убивать. Радость сменилась непониманием, а потом сработали воинские рефлексы, но было уже поздно. Я рванулся к оружию. Точнее, попытался так сделать, но не смог пошевелиться. Руки были прижаты сапогами к палубе, а мои клинки Хугин и Мунин покоились на плече Кнуда - десятника. Мои добрые клинки. Целое сокровище и самое дорогое, что было у меня. Они были в крови и в чем-то еще, а вся палуба оказалась завалена трупами моих друзей. Мои братья. Мы вместе росли, вместе выживали в самых страшных битвах, а теперь их нет. Остались безжизненные тела, раскиданные по палубе изломанными куклами. На лицах некоторых застыл ужас, будто в самый последний миг они увидели что-то такое, что могло посеять страх в душе воина, прошедшего не одну бойню. Почему я ничего не помню? Глухая стена.  Рядом с ними должен быть я. Но я здесь, живой. Не знаю где их души. На суде сказали, что почти все они были зарублены спящими. Как скот. Пали без оружия, без битвы. Не имея возможности даже сражаться. Наш жрец сквозь зубы прошипел мне на ухо, что я лишил их права пировать с Богами и они вечно будут ждать Рагнарек в мрачных покоях Хель. И, когда придет время, и Асы сойдутся в битве с Великанами и детьми Локи, тогда мои друзья придут за мной на ужасном корабле Нагльфаре, так как проклят я уже трижды. Что ж, так тому и быть. Возможно, я прихожу сюда не только за правдой. Возможно, я прихожу проверить не замерзает ли море. Ведь Нагльфар построен из ногтей погибших воинов. Он не придет по воде, он придет по льду замерзшего моря. Будь, что будет. А пока я буду ждать. Берег изгоев. Место столь же ужасное, сколь и прекрасное. Странное переплетение легенд о духах и о живых. Кто-то даже рассказывал, что тут прятал свои сокровища Ивар Бескостный12, младший сын и любимчик Рагнара Меховые Штаны. Но я этому не верю. Давным-давно, тут было поселение. Местные жители перерыли все в округе. Не понятно только, что с ними случилось. Рассказывают, что поселение вымерло разом. Вчера только там жили люди из плоти и крови, любили, смеялись, ругались, сквернословили и размножались, а на следующий день не осталось никого. Брошенные дома, битая посуда и нетронутое оружие. Поселение вело торговлю с соседями. В основном, это была рыба, мед, травы и пушнина. Поэтому, когда поселенцы пропали, это стало известно почти сразу и всей округе. Ярл Брага, вождь тех времен, кинулся на поиски пропавших. Все дружинники и доброхоты из местных поселений мелким гребнем прочесали все леса в округе. Не найдя следов, Брага погрузил дружину на ладьи и прошелся по всем своим врагам и даже местные острова облазил, но все тщетно. С тех пор тут никто не селится. Все боятся повторить участь пропавших поселенцев. Зато, сюда с радостью изгоняют преступников. Обычай говорит, что изгнание не может длится более трех лет, и решение об этом принимается только на тинге, а это совет свободных людей всего фьорда! Но никогда изгои не выживали до конца своего срока. Они или исчезали бесследно, задранные зверем, или уходили, или их убивали местные жители. Изгнанник терял семью, общину, имя. Он становился ни кем, и никто не станет из-за него нести бремя кровной вражды. Так, место поселения с удобной бухтой и выкорчеванным лесом под посадки превратилось в последнее пристанище изгоев. Не важно, что случилось с прошлыми жильцами. Теперь тут живу я и никто, и ничто не посмеет прийти ко мне с оружием. Берег Изгоев теперь мой дом.  Вряд-ли, срок изгнания указанный на тинге, когда-то закончится. Меня не пустят обратно.  Я проклят навечно. И каждый день тут, на этом каменном берегу сводит меня в безумие все больше и больше. Порой, я, будто бы слышу тихий тонкий смешок за спиной, когда оборачиваюсь, там уже никого нет. Иногда, это еле слышимые всхлипы. Кажется, что где-то рядом, за деревом плачет ребенок, уткнувшись в рукава лицом. Я бегу на плач, но там пусто. Бегал. Раньше. Сейчас, даже если услышу вопль убиваемого, не пойду. Не верю. Скоро, я провожу последний луч солнца и отправлюсь в хижину, что стоит неподалеку. Я лягу спать и снова увижу лица родных, друзей, любимой. Я увижу все, вплоть до той проклятой ночи, а потом — тьма и детский плач на грани слышимости. Будь он проклят. И так день за днем, год за годом. Однажды, в одну из таких ночей, я усну навсегда. Память обо мне будет стерта окончательно. Придет следующий изгой, выкинет мои кости и займет мое место. У меня не останется детей, родных, друзей. Никого, кто сказал бы - «А помните нашего Торстейна13? Как мы тогда, вместе…» - не будет ни-че-го. Только я и одиночество. И море. Моя хижина находится в глубине соснового леса, там, где звери не прокладывают своих троп, где деревья так велики и могучи, что не хватит и десятка мужчин, чтобы обхватить их у корней. Она раскорячилась покатыми стенами в переплетении корней двух сосен-великанов, скребущих верхушками небо. Напоминает берлогу. Я никогда не узнаю кто и когда ее построил. В земле вырыта яма глубиной в половину моего роста. Стены выложены бревнами, которые снаружи давно поросли мхом. Он грязно-бурыми лохмотьями свешивается с покатой крыши землянки и спускается до самой земли, выдавая мое жилище лишь несколькими проплешинами. Окон нет и не было. Вместо них — дыра дымохода, выведенная в глубь папоротниковых зарослей. Так, дым почти незаметен, а значит и меня сложнее найти. Но, даже если и найдет кто, подобраться незамеченным не сможет. Вся земля усыпана сухими ветками и утыкана колышками, заточенными моими заботливыми руками. Нижние венцы сруба сгнили и почти превратились в землю, которую они попирают. Пару раз я задумывался о позорной смерти на сене14. Завалится землянка и будет мне курган.  Утро выдалось не самым приятным. Лапник, что я стелил вместо топчана давно слежался и усох, а за новым я все никак не схожу, хотя и не занят ничем. Я промерз до костей. В лесу уже опали все листья, и со дня на день я ждал первого снега. Из-за холода снаружи, внутри на потолке собирается влага и стекает вниз, превращая утоптанный земляной пол в тонкую скользкую пленку грязи. Еще один способ лишиться жизни от своей неразумности. Но это только если ты от сохи. Мы воины привыкли к скользкой от крови палубе. Очаг, что огорожен речными валунами в центре землянки, топлю редко. Я от рассвета и до заката брожу по округе или сижу на берегу. Поэтому и обещаю себе, просушить жилье как следует, когда проснусь. И с утра снова ухожу бродить, забывая обо всех своих обещаниях. Ведь я их даю самому себе. А с собой всегда можно договориться.  Зимы намного страшней, если ты живешь один. Нет рядом соседа, который поделится куском хлеба, нет родных, нет семьи... Сейчас зима меня не пугает, но в ту, самую первую, я не умер только благодаря припозднившемуся медведю, или почти умер из-за него. Это, как посмотреть. Но ту встречу я буду помнить и рассказывать братьям за столом в Вальхалле, если боги смилостивятся и возьмут к себе. Видно, боги помнили о Торстейне. Но не всегда внимание богов идет на пользу. Я охотился, чтобы выжить. Но так уж получилось, что я не пользовался луком. Никогда. Силки, корзины, ловчие ямы, даже праща... Все, что угодно, но не лук. Порой, это вызывало смех у тех, кто плохо со мной знаком, и не только... Смешно, конечно. Последний, кто успел посмеяться надо мной был рыжий Ягге. Это случилось в одном из походов. На обратном пути «наткнулись» на мародеров, что грабят удачливых викингов, надеясь на их возможную слабость из-за раненых и захваченную добычу. Хороший способ разбогатеть, но рискованный. Нет ничего страшнее викинга, у которого забирают добычу. Даже если он без рук, подползет и вцепится зубами в пятку. И, как водится, пока корабли сходились для боя, шла перестрелка. У нас были прекрасные лучники, и среди них Ягге — лучший охотник, хвастался, что может отстрелить кисточку на ухе у белки, бегущей от куницы. Так это или нет, не знаю, но все мы мастера своего дела. Я вот на рыбалке чуть не вытащил самого Мирового Змея15... Знающие поймут, о чем я. Он умудрился убить вождя мародеров и двух лучников. Чем гордился и нас подстрекал выкинуть его за борт: -Сам Уль направлял меня! Если бы наш Блиндман16 не приказал ускорить     сближение, я перебил бы их всех один. Похоже, Торстейн не видит дальше своего носа, а мечи назвал именами воронов Одина — Хугин и Мунин, надеясь, что те подскажут ему, что же происходит у него перед носом! Ха-ха-ха… - из-за дырки в зубах он смешно шепелявил и плевался.     -Замолчи, Ягге.- это уже сказал старый Вороний клюв, - ты     помутился разумом или твой язык стал занимать слишком много места?         -Заткнись лучше ты, старик! Ты так и вовсе еще тут, по старой памяти, как мачта или вот эта веревка — пинает бухту сапогом. - Вроде, есть, а, вроде и нет. Так что, закрой клюв! Ха-ха-ха... Его смех напомнил мне скрип снастей в ураган, а рыжая и нечесаная борода вызывала отвращение у всей команды. Кто-то даже указывал ему на вшей, что мелькают в ней, но он лишь отмахивался, и не замечал, что, как задумается — лезет чесать бороду. Поэтому никто не подает ему руки для приветствия. Я молчал не потому, что был выдержан и непоколебим, а потому, что от бешенства меня всего мелко потряхивало. Последней каплей стало оскорбление Клюва. Это был уважаемый старый воин. Редко, кто доживал до его лет и был еще цел и невредим. Он же успел побывать у бриттов на островах Йорвика17, в Гардарике18 у соломенноголовых, и, даже, на дальнем юге, на земле черных людей, а где побывал этот Ягге? Нигде. Да и не проживет он столько. Теперь. В глазах потемнело. Весь мир сузился до точки между ржавых лохматых бровей Ягги. Я не помню, как оказался рядом, как свалил с ног и повязал, словно барана, этого человека, которого и человеком то не назовешь... Так, отрыжка етуна19. Поднял его над головой и собрался выкинуть за борт, но был остановлен стариком. -Остановись! Остановись и послушай старика, сынок. Ягге — глупец и слово его такое же легкое и пустое, что и его череп. Оставь ему жизнь. Но наказать стоит. Может вырвем ему ноздри, или разрежем вдоль язык? И на корабле станет тише и жена, вечно недовольная Унка, скажет нам спасибо. - Все заржали, а Ягге, бешено вращая глазами, боялся шевельнуться, чтоб не вывалиться за борт, ведь я все еще держал его над собой.         Хорошо, пусть живет, это только в память о твоей дружбе с моим отцом и из уважения к тебе. Но он перегнул палку. Ты прав, язык его слишком длинный и совсем неудержимый, как у базарной бабы. Отныне, имя ему будет — Баба Ягге.     Нахлынули воспоминания. Ягге тоже остался лежать мелко порубленным куском мяса, и он был единственным, кто держал свой великолепный лук в руке. Только вот рука лежала в двух шагах от него. Я готов слушать пустую болтовню этой Бабы еще сотню лет, лишь бы узнать, что же тогда произошло на корабле. -Дерьмо.     Единственное, что я смог произнести. Я редко говорю с собой, но тут особый случай. Передо мной лежало дерьмо. Еще теплое - оно парило и воняло. Медвежье. Сказать, что меня обуяло желание кинуться в бой, дабы доказать кому-то что-то, я не могу. Скорее, меня встряхнуло, как в лютый мороз, затем я вспотел. Я вдруг почувствовал, как за мной наблюдает пара умных звериных глаз... Странное чувство, но оно меня не раз спасало. Медленно выпрямляясь, осматриваюсь. Никого. Но голос внутри просто ревет раненым туром об опасности! Вдруг, краем глаза замечаю легкое шевеление. Только миг и опять покой, но и его хватило. Среди валунов выделялся особенно крупный и весь покрытый мхом. Над ним едва заметно развеивался парок. Я уже знал, что это за валун, и знал, что мне конец. Боги уже ждут меня. Медленно опускаю глаза и незаметно пячусь назад. Повторяю себе: «Не бежать!». От медведя не убежать, а это был именно он. Видимо, это взрослый и опытный воин, уже встречал людей и не боится. Может, это именно он и избавлял мир от изгоев. Я уже отошел почти на три шага, как валун встал на дыбы, а мох, вперемешку с землей и камнями, разлетелся по округе шагов на двадцать. Зверь был величественен и ужасен. Морда седая и в шрамах. Одного глаза не было, вместо него - страшная рваная дыра. Правое ухо порвано. Когти и зубы как клинки для чистки рыбы. Он был выше меня в два раза, а я выше всех своих соплеменников на пару голов точно. Хозяин леса встал на задние лапы, передние развел в стороны, как старый друг, ждущий объятий, и заревел. От этого рева, от его вида, от силы, что расходилась от него волнами, как от камня на воде, меня обездвижило. Я ведь знал, что нельзя смотреть в глаза хищнику, знал, что это будет вызов, но я уже считал себя мертвым, а мертвые не боятся. Я выпрямился, расставил ноги, развел руки и, что есть силы, зарычал на медведя. Я сам себе напомнил цыпленка, что кидается на сторожевого пса. Медведь резко опустился на четыре лапы и бросился на меня. Я успел только выхватить тесак и выставить перед собой. Медведь так быстро передвигался, что размытым пятном мелькнул и оказался рядом. Взмах огромной лапы и тесак летит в сторону. Еще взмах, и я лечу в другую. Боль пронзила бок, да так, что я на миг увидел Хель, но от удара о сосну я пришел в себя. Голова кружилась, а все тело было одной раной. Зверь стоял в нескольких шагах и смотрел на меня. Будто играл со мной, как ласка с мышью. Он подпрыгивал, тряс лобастой башкой и загребал передними лапами под собой землю. Я попытался подняться, но тут же получил еще удар, который откинул меня к камням, на мягкую подстилку из ветвей и иголок. Она прогнулась подо мной. Потом раздался резкий глухой треск, и я провалился во тьму. Всего две мысли посетили меня в этот миг: я падаю к Хель и медведь удивился. Первая была понятна и ожидаема, а вот вторая удивила уже меня. Он, как глупый щенок захлопнул пасть и повернул башку на бок. Дальше было короткое падение и удар. А потом — тьма. Очнулся и открыл глаза. Точнее, попытался. Не вышло. Я висел на правом боку, чем-то зажатый спереди и сзади. Правая рука болталась внизу, и я ее чувствовал. Даже смог пошевелить пальцами и ощутил холодный и влажный бок камня. А еще он был липким. И это ощущение было мне знакомо. Кровь. Моя. Похоже, она же залила мне лицо и успела застыть корочкой, залепив глаза. Левая рука лежала на боку и, хвала Богам, пальцы слушались меня и на ней тоже. Все это сопровождалось такой болью, что в закрытых глазах плясали алые круги, а в ушах звенели христианские колокола, разрывая гулом мой череп изнутри. Попробовал дотянуться левой рукой до лица. Конечность, как чужая, нехотя, поползла к голове. Нащупала лицо, и, не спеша начала сдирать корочку с глаз. Освободил левый, затем правый и медленно их открыл. Почему я не умер? Я провалился в трещину в скале. Она была завалена прогнившим валежником и листвой, будто специально. Это были хорошие вести. Но все испортил противный голосок Ягге, раздавшийся совсем рядом: Выход-то один. Он наверху, а ты застрял. Да-да, застрял. Хе-хе... Даже, если ты выберешься, наверху ждет медведь. Видишь какие глубокие следы он оставил на камне, пытаясь достать тебя? Видишь? Тебе конец Блиндман. Я уже говорил, что ты слеп. Ты же был тут, и раньше этого валуна не было. Ты видел издалека дымок от его дерьма. Ты не слышал пения птиц! Как ты до сих пор еще не сдох, тупоголовый ты идиот!? От неожиданности я вздрогнул, от чего был поражен острой болью во всем теле, полыхнувшей вдоль меня, как молния. Что в моей голове делает Ягге, я не знаю, но он кругом прав. Я все это видел и слышал, точнее, не слышал. -Он все еще там? Наверху? Откуда мне знать, безумец. Я же в твоей пустой голове! Тут так пусто, что я слышу свое эхо, а если бы у меня были ноги, я бы смог их вытащить! Ха-ха-ха... -У тебя всегда были глупые шутки, Ягге. Хватит трепаться с самим собой. Потом разберусь с этим голосом. Видно, все-таки хорошо ударился головой о камень. Пора вылазить уже из этой западни. Начинаю шевелиться и все тело простреливает острая боль, смех Ягге в голове становится таким высоким, будто ураган в снастях свистит, в глазах потемнело и я снова провалился во тьму. Ты и правда не помнишь ничего, Блиндман? Хочешь напомню? Ты не помнишь, но я «вижу». Мы «ВИДИМ»!!! Мы шли домой. С добычей! Очень большая добыча. Ты говорил, что боги не откликнулись, когда ты взывал к ним тогда, что эта добыча — наша! И только наша! Ты был пьян, и мы все были пьяны, кроме старого Клюва. Он отказался, ведь ему править. Раненые отказались, ведь вино разжижает кровь, обращая ее в воду. Остальные были во хмеле от выпитых бочек церковного, добытого накануне в церкви Йорвика. Мы пели песни. Ты помнишь эту песню. Мы же любим ее. Открой свое сердце соленому морю, Сулящему воину дальний поход, Туда устремившись по вольным просторам, Где водная гладь стережет небосвод. Продолжать мне, Блиндман? Ты же помнишь могучий голос Турсе? Ты же помнишь, как он любил начинать эту песню? Как мы ворчали на него, но в душе радовались, что этот балагур с нами. Там верный драккар с головою дракона Зароется носом в прибрежный песок, Земель, где не славят могущество Тора, Но золота много припрятали впрок. Пока мы пели, ты ругал и Асов и Ванов, досталось даже Фрейе. Пусть будет уроком им ярость норманнов, Со смертью пришедших в чужую страну- Для викинга битва сладка и желанна, Вальхалла приветит погибших в бою. Нет участи худшей, чем смерть от хворобы, За старостью дряхлой идущей вослед! Уж лучше в сраженьи погибнуть с почетом, Чем немощным встретить последний рассвет. Неведома воину благость покоя! Пусть острым останется вечно топор! Вновь слышится клич сквозь раскаты прибоя: «Вперед! На драккар! С нами Один и Тор!20 Небо все темнело и наливалось свинцом, вот-вот должен был прийти шторм. Вороний Клюв повторял, что ты слишком много говоришь лишнего и боги не так глухи. Что Эгир всегда рядом и его жена уже давно распустила сети в ожидании нас. Вдруг, один из гребцов закричал: «Маргюг21! Маргюг!!! Боги, нам конец!» Ты резко развернулся и приказал грести веселей. За бортом мелькали головы уродцев, очень отдаленно напоминавших людей. Их были сотни. Они раскачивались вместе с волнами и, заметно приближались к кораблю. Все мы знаем, что маргюг — это предвестник. Хорошее он несет или плохое, зависит от рыбы в его руках. Если он ее съедает на глазах у людей — быть беде, если играет с ней, а потом отпускает в море — значит, все будет хорошо. В этот раз творилось что-то невообразимое — маргюгов было больше, чем чаек на берегу рыбацкой деревушки. Они выли, протяжно и высоко, сводя с ума наших людей. На корабле началась паника. Воины, которые не боялись ничего и никого, которые сражались с всадниками в пешем строю и одерживали верх, испугались уродцев с рыбьими хвостами. А все из-за воя. Он был повсюду. От него из ушей шла кровь, а внутри все подрагивало. Была ли у них рыба? Была. Она плескалась на поверхности, пытаясь превратиться в птиц и взмыть вверх лишь бы не возвращаться обратно на глубину. Что их испугало? Мы так и не узнаем. Маргюги хватали рыбу, откусывали голову и выплевывали, хватали снова и снова … Никогда еще, никто не видел такого и не рассказывал об этом. Может потому и не рассказывал, что некому было. Наш корабль мотало по волнам. Он больше не принадлежал тебе. Даже, старый Клюв упал на задницу, закрыл голову руками и выл, пытаясь спеть свою последнюю песню. Воины метались по палубе, побросав весла, в панике стискивая оружие. Им не привычно было ждать смерти от чудовищ, а не от честной стали. Только ты, как безумец, Блиндман, отобрал у меня лук и пускал стрелу за стрелой так никого и не ранив. Слепец. Визг морских чудовищ стал совсем нестерпимым. От боли в голове стало темнеть в глазах. Вдруг, резко все стихло. Ни визга, ни урагана, ничего. Тишина. Оглох? Нет. Вот плеск воды о борта, стук друг о друга брошенными веслами, тихое подвывание обезумевших воинов. Не слышно только старого Клюва. А его и нет. Рулевое весло сиротливо болтается, постукивая в такт качке о борт. Что с ним случилось? Не вынес боли и выбросился за борт? Очень может быть. Я и сам с удовольствием бы вывалился. За бортами, со всех сторон стало слышно, какое-то бормотание. Тут за край ближайшего щита ухватилась огромная когтистая лапа и появилась скользкая блестящая макушка твари. Маргюги пришли за нами, Блиндман. Ты схватил топор, прислоненный к сундуку и с размаху, опустил его на башку этой мерзкой твари. Но ее череп оказался так тверд, что лезвие лишь скользнуло по нему и обрушилось на руку, торчащую рядом. Ты ждал чего угодно, но не такого рева. Он был почти человеческий. Полный боли и ненависти. За первым чудовищем на корабль посыпались остальные. И началась кровавая бойня. Полуоглушенные воины встретили их достойно, но что они могли поделать против этих детей Эгира. Если волны — это его дочери, что украдкой целуют нас, то — маргюги — это сыновья, что мстят за эти поцелуи и за унижение своих сестер. Ты же, Блиндман, умудрился оскорбить всех богов! Даже безобидным альвам досталось... За что и поплатился. Твоя гордость, Торстейн, погубила нас. Твоя! Знаешь, как ты потерял сознание? Мне оторвали голову и бросили ей в тебя. Шлем остался на мне. Маргюг раскрутил ее, держась за бороду и метнул тебе в лицо. Вокруг тебя уже было столько трупов этих чудовищ, что они решили уничтожить сначала тебя, а потом разделаться с оставшимися воинами. От удара ты потерял сознание, и дальше, была только тьма. Это ты виноват! ТЫ! ТЫ! ТЫ! Меня била крупная дрожь. В голове еще пульсировал мерзкий голосок Ягге, постепенно затихая и отдаляясь. Из глаз текли слезы отчаяния и горя. Текли, прокладывая извилистые русла в запекшейся крови. Лучше бы меня медведь задрал. А еще лучше, те парни, что нашли меня на палубе живым, в окружении моих воинов. Мертвых воинов. Я умру. Обязательно. Но сначала, я разберусь во всем. А для этого нужно выбраться отсюда. Через нестерпимую боль, обдирая ладони и локти с коленями в кровь о скалистые выступы, я все же выбрался наверх. Не смотря на уверенность Ягге в том, что медведь меня ждет, его не было. Он оставил только еще одну кучу около провала, где я был. Этакий курган на моей могиле. -Ну ничего, посмотрим, кто кого похоронит. Я из твоих лап приготовлю себе жирную похлебку, а печень съем сразу, теплую. Говорят, что разговор с самим собой — это начало безумия. Не помню, как я добрался до своей хижины. Как я уснул и сколько провалялся. Все тело саднило. Ребра гудели от каждого вдоха, тошнило желчью и от горечи становилось только хуже. Рядом была бадья с водой. Единственное, что я мог — это пить и пить. Сколько времени прошло? День? Неделя? Я очнулся. Снял окровавленные тряпки и увидел желтые пятна, покрывавшие все мое тело. Это были синяки. А раз они уже желтые, значит я провалялся тут около недели. Отец всегда говорил, что на мне все заживает, как на собаке. Я приподнялся, покачиваясь, натянул штаны, подвизался и, прикрепив к поясу нож, выполз под взор Бога-солнце. У горизонта не стоял корабль из ногтей мертвецов, забытый великанами. Рагнарек еще не настал. Никто не приперся и не ждет меня за дверью с железом наготове. Еще один проклятый день в этом проклятом мире. Мир, где боги так мстительны и злобны, что люди со своими мелкими проблемами, ничего не стоят. Сегодня я решил не следовать своим привычкам. А ведь, у меня были особые правила, которым я следовал всю жизнь. Каждый новый день начинался одинаково. Поприветствовать Богов, окунуться в ледяной воде фьорда, размяться, согреваясь, и, наконец, любимая борьба с камнем. Я называю ее «игра в Сизифа». О нем я узнал от одного грека. Отец привез его из набега. Тогда мне было одиннадцать, и я был уверен, что весь мир вращается вокруг меня. Но единственный, кто рушил это представление был мой отец. Он всегда старался показать мне мир таким, какой он есть на самом деле, жестокий и не прощающий ошибок. Отец был жесток и непредсказуем, но и мудр, как Один. Он говорил: «Богатей только тем, что у тебя не отберут». Когда я начинал заноситься, считая себя отмеченным богами, из-за своей силы и красоты, а также умения красиво излагать мысли, отец просто брал меня за ремень, поднимал на вытянутой руке и бросал на землю, если рядом не было какой — то лужи. Очень помогает. Отец придумал для меня упражнение. Я должен был таскать воду в дырявой бочке в коровник и обратно. Воду нужно было брать прямо из залива. От пирса до дома шагов пятьсот. При этом, вода должна быть. Ну, то есть, весь скот нужно напоить. Чем меньше воды уйдет, тем лучше. Грек же, на все имел свое мнение. Когда он увидел, чем я занимаюсь, он сказал, что я подобен глупому Сизифу, что тащит камень на гору, зная, что в конце пути он сорвется вниз. Так получилось, что я был зол на весь свет, а тут еще этот иноземец со своими насмешками. Он, видно, думал, что находится под защитой отца. Раб очень сильно ошибался. И я его избил палкой, на которую опирался. Грек не был бойцом. Он не был высок и не имел сил, даже сопротивляться. Смуглый, горбоносый и с черными кудрявыми, как у овец, волосами. Мне он напоминал Локи, что любви к нему не добавляло. После того разговора он месяц метался в бреду, пока зарастали его раны и срастались кости. Больше он так не шутил. Но его отношение ко мне поменялось. Гипсиандр, так его звали, сказал мне однажды: «Молодой господин подобен Ахиллу, что разрушил Иллион. Твоя сила застит разум. Позволь, я расскажу тебе о наших героях, сынах богов и богинь, что ударом повергали ниц чудовищ, похожих на вашего Великого Змея?» Сначала, я хотел побить его снова только за то, что он посмел со мной заговорить, но любопытство взяло верх. Какой мужчина откажется от хорошей истории о битвах и подвигах, пускай, герои - иноземцы, а их враги обычные твари, только переростки? Я сразу признал за Гипсиандром дар сказителя и спросил у него, когда он успел выпить Бодн — мед поэзии. На что он ответил мне, что на его родине каждый грек знает не менее тысячи строк из поэмы великого греческого скальда Хомьера22. Я долго и часто слушал Гипсиандра. Казалось, он знает все легенды и все подвиги своих предков. Одно меня поразило — греческие воины сражались с великанами, страшными монстрами, и даже отправлялись в Хель к ужасному богу Аиду, чтобы увести у того из-под носа его пса. Они были великими воинами, но тогда мой отец превзошел их всех! Ведь он пришел туда со своими воинами, победил их, и, забрав их золото, убив их мужчин и собрав пленников, сколько влезло на корабли , вернулся домой. Я сказал об этом Гипсиандру. Он часто закивал головой, затрясся всем телом, воспевая храбрость и силу моего отца. А я только теперь понял всю боль, что была в его огромных черных глазах. Так началась дружба сына ярла и раба-грека. Много лет прошло с тех пор. Грека давно нет. Он умер. Не вынес наших холодов. Я не оплакивал его, он был чужим, но что-то нарушилось в моей повседневности. Я потерял часть своего детского мира фантазий, где я вместо Геракла совершаю его подвиги, где я вместо Ахилла побеждаю великого Гектора и Иллион23 падает к моим ногам, как переспелое яблоко, где всегда есть место подвигу и есть возможность погибнуть так, чтобы и через тысячу лет какой-нибудь Гипсиандр рассказывал детям о моих подвигах, а те мечтали быть мной. Этого всего не стало в одночасье, и я был вынужден повзрослеть. А что значит повзрослеть у нас — викингов. Повзрослеть — это уметь сдерживать своего зверя, это знать закон, это следовать заветам наших Богов, любить и почитать предков и свою родину, с почтением относиться к морю и его обитателям, хотя бы раз в жизни принести жертву в Уппсале Тору, Одину и Фрейру, и, последнее — сходить в поход и убить своего врага. Наверняка, есть еще много правил, но именно эти мне всегда повторял отец. О, это был настоящий викинг. Он обладал огромной силой и был гигантом среди всех наших воинов. В шутку его называли Пешеходом, так как, ни один конь не мог его унести. Про него слагают легенды до сих пор, хотя, его давно уже нет. От того еще тяжелее на душе. Мое имя переводится, как Камень Тора. Но мне порой кажется, что я сам превращаюсь в камень. Как горные тролли, что, увидев свет каменеют. Только я каменею не сразу, а медленно, через каждое испытание, дарованное мне Великими Норнами — Урд, Верданди, Скульд24. Урд открывает свиток моего прошлого качает головой и говорит Верданди, что я был злым человеком, жестоким, что я не выполнял заветы наших богов и почитал лишь Тора и его сыновей Моди — ярость и Магни — сила. Верданди, глядя в свой свиток, говорит, что я получил наказание и несу его в изгнании, в одиночестве и уже без всяких надежд на возвращение домой... Но больше всего мне интересно узнать, что в свитке у Скульд, ведь это она читает наше будущее, это она дописывает строки жизни всего живого по своей прихоти. Страшная, жестокая и злопамятная Скульд. Но даже они не знают обо всем. Это знает только Один. И обо мне тоже. Хугин и Мунин приносят ему вести обо всем, что происходит в округе. А за свои знания он поплатился страшными испытаниями, перенести которые не под силу ни одному человеку. Злится ли он на меня? Почему он не позволил Скульд закончить мой свиток? Зачем он дает мне каждый новый день просыпаться и каменеть, глядя на еще одно зарево восхода? В голове море вопросов. Каждый новый ответ порождает все больше вопросов. Но я люблю думать. Особенно хорошо думается, сидя на берегу моря. Свинцовое небо клубится над фьордом, окруженным черными скалами. Моросит мелкий, похожий на пыль, дождь. Вот такой дождь может в любой миг превратиться в снег. С моря, подвывая в кронах прибрежных сосен, дует ветер. Он выгонял на берег синюшные волны, которые исходя шипящей пеной, скатывались назад. Камни — катыши были покрыты скользкими водорослями, мерзкими на ощупь, но, пахнущими именно морем. Тем самым береговым запахом, от которого мысли, разбросанные по всей кголове, тихо сползаются в одно место.