-Цоколь-
Подземный вход в жилой комплекс со стороны метро. Я возвращаюсь каждый день в одно и то же время. Мог бы подниматься по лестнице, чтобы избежать дальнейшего, но эта боль – самая яркое, что есть в моей жизни, самое сладкое и счастливое мгновение. Мгновение, в котором тепло под ребрами соседствует с чужой невидимой рукой, сжимающей все внутри и заставляющей молча глотать слезы. Гон, Киллуа, Леорио. Они тоже здесь – так близко – только руку протяни. Взрослые уже – как и я. Улыбающиеся, перешучивающиеся, тоже возвращающиеся с работы в квартиру, которую снимают на троих… …не помнящие меня совершенно. Или не желающие помнить того, кто отвергал их чувства, раз за разом, отталкивал, выбирая одиночество… Что же, в итоге мой выбор приняли. Так хочется протянуть руку, хотя бы прикоснуться к ним, постоять рядом, ощущая тепло и знакомые запахи мускуса от кожи, металл и стиральный порошок, гель для душа и сладости. Но они лишь вежливо, как всегда, пропускают меня к задней стене лифта и продолжают свой разговор, словно ни в чем не бывало. Они привыкли уже к худой фигуре позади, к тусклой тени, лишенной малейшего цветового пигмента, кутающейся в капюшон толстовки плотнее – чтобы не показывать алых глаз и влаги, невольно просачивающейся сквозь ресницы. Привыкли. Не замечают уже. А я не снимаю больше капюшона – потому что мое лицо не вызывает в их памяти ни малейшей вспышки.-Первый этаж-
Эти двое тоже тут живут. От них – всегда мороз по коже. Особенно если они не одни. Особенно если они с «гостями». Я не знаю, почему именно этот дом, почему нас всех стянуло вместе. Но видимо есть причина – раз за разом, день за днем, как на заезженной пластинке, слишком отвлекаться на своих бывших друзей, на свою бывшую семью, чтобы каждый раз, как в первый – толчок лифта заставлял дернуться, открывающиеся двери – отодвинуться поглубже в угол, натягивая пониже капюшон и давая место новоприбывшим… …и чтобы вид чужих лиц заставлял желудок сжаться, рот наполниться едкой желчью, а сердце – замереть и пропустить несколько ударов. Они заходят всегда под руку. Они живут где-то выше меня. Они заставляют меня желать снимать квартиру где угодно, кроме этого дома. И видят боги, – сколько бы их в этом мире ни было, – если бы не Гон, Киллуа и Леорио, я бы так и сделал. Сделал(а). Смешно и горько. Мне уже двадцать, а я все никак не привыкну. Куроро и Пакунода не смотрят на меня, лишь кивают приветственно-нейтрально – так поступили бы любые хорошие соседи, живущие долго бок о бок и постоянно встречающиеся на краткие мгновения вечера в этом чертовом лифте. От них пахнет тревожно, но остальные этого словно не замечают. Или просто не узнают – ведь у них нет такого же прошлого, как то, кое я несу у себя в подреберье тяжелым камнем. У них нет прошлого, которое мешает наслаждаться настоящим, день ото дня варясь в соку собственных ошибок, собственной дурости, собственного предательства и собственных кошмаров, в которых на тебя смотрят лица, лишенные глаз, в которых к тебе тянутся сотни рук, желая затащить к себе – туда, где тебе, предателю, самое место. У них нет прошлого, которое могло бы напомнить значение этого терпкого металлического привкуса на языке. Совсем не просто металл, как от Гона, работающего в ремонтной мастерской. Нет, этот металл – медь, а еще кровь и порох.-Четвертый этаж-
Двери снова открываются, но мои друзья уходят, а я остаюсь один на один с этими двумя. Тепло медленно растворяется в ощущении тревоги от одного только нахождения рядом. Они старше, нежели я помню их в прошлой жизни. Им уже за тридцать обоим, хотя не сказать, будто выглядят на свой возраст. Но он ощущается, скорее. А может это я – дурак. Дура. Которая забывает – Пауки тоже могут сохранить что-то из прошлой жизни. Вспоминаю об этом и натягиваю капюшон глубже – словно прячась в складках плотной ткани. Точнее, действительно прячусь и не понимаю – это такая месть, день ото дня встречать меня после работы и напоминать о собственных то ли бреднях, то ли воспоминаниях? И если они помнят – отчего не сорвутся? А еще… не понимаю – почему, глядя на эту женщину с точеным хищным профилем, пахнущую чем-то мягким и одновременно жестко пропитавшуюся запахами чужих смертей, чужой боли… почему, глядя на нее, у меня каждый раз перехватывает горло? От того, что я ее убил? Или от того, что эти голубые глаза смотрят на Куроро, на убийцу, на социопата и ублюдка… как на самого любимого человека во всем мире? А он в ответ кладет ладонь на ее кисть, прижимает плотнее к собственному локтю, наклоняется чуть вбок и прижимается губами к чужой щеке – мимолетный, любящий жест. Может ли социопат любить? Глупый вопрос, Курапика – ты сам видишь на него ответ. Куроро Люцифер – глава Труппы Фантомов. Куроро Люцифер – преступник, что в прошлой жизни, что в нынешней… если, конечно, мои воспоминания не горячечный бред неизлечимо больного мозга. Куроро Люцифер – тот, кто изрезал Хисоку Моро в лоскуты за членов своей семьи. Куроро Люцифер – тот, кто убил тебя самого с улыбкой на лице и болью где-то в глубине серо-стальных глаз. Тот, кто заставил тебя задуматься на мгновение перед тем, как яд с его ножа остановил твое глупое порывистое сердце… задуматься, что этот круг боли замкнулся. Куроро Люцифер – тот, кто позволил через этот разрез под ребрами всплыть на поверхность судорожной мысли – перед своей смертью я бы хотел вырваться из беспрестанно вращающегося колеса. Куроро Люцифер – тот, кто считал, что выжить должен не он сам, а Паук в целом… Куроро Люцифер – тот, глядя на кого в этой жизни, ты, Курапика, понимаешь – он ненадолго тебя пережил. Ведь его Паук умер.-Пятый этаж-
Нервы напоминают натянутые струны. Меня сводит с ума чужой запах, чужой вид, само чужое присутствие рядом. Хочется выскочить мимо этих двоих и добежать оставшиеся два этажа по лестнице. Порой я так делаю – когда совсем невмоготу терпеть и когда кажется, будто меня сейчас вывернет наизнанку. Не стошнит, но перекрутит мясом кверху, чтобы физическая боль перекрыла, наконец, чертовы воспоминания о голубых глазах и решимости читаемой в них. Чтобы боль выбила из меня дух, не давая проявиться на пленке памяти кадрам того, как Куроро насмешливо спрашивал – не я ли убил его друга, его одиннадцатый номер? Он улыбался, не переставая, его сердце не сбивалось с ритма, на лице не читалось ничего, кроме социопатичного дружелюбия. Но я чувствовал его боль всей кожей тогда, и я ненавидел его в то мгновение за эту боль еще более люто, нежели за убийство моего клана. Он посмел чувствовать, он посмел показаться мне человеком на мгновение. На миг заставил пожалеть о собственной мести, задуматься – а хотела ли моя мать, чтобы Курапика Курута вырос убийцей, без любой иной цели в жизни? Пайро… мама. Лица медленно уплывают уже из памяти. Я и в той-то жизни забыла почти, как они выглядели – ненависть и ярость сожгли все лишнее, словно старые фотографии в ненасытном пламени возмездия. Наверное, оттого сейчас на смену им приходят другие – о теплых руках, удерживающих меня на весу, о тихом ласковом голосе, напевающем что-то. О гулких мужских интонациях рядом и о тяжелой, но аккуратной ладони, гладящей по голове. В этой жизни мои родители… отказались от меня. Не знаю почему, не знаю что случилось, чем я провинился… провинилась… или почему так сложилось. Но они оставили меня, оплатив хороший пансионат и дальнейшее образование. Может быть, им было уже тогда невмоготу мириться с теми ужасами о себе, которые я рассказывал? Если б я только знал – молчал бы, как молчу сейчас. Я бы молчал(а), зажимая рот обеими руками – только бы остаться рядом с теми, кто любил меня в этой жизни. А они любили – это ощущалось в каждом касании, в каждом вздохе, в каждой ноте голоса. Это ощущается до сих пор, стоит закрыть глаза и вспомнить тихий мурлыкающий мотив, танцующий по комнате, вспомнить тонкие пальцы с длинными ногтями, едва ощутимо царапающие мою кожу, пока чужая рука поправляет осторожно одеяло, гладит по макушке и по щеке.-Шестой этаж-
Толчок лифта вырывает из воспоминаний. Здесь кабина всегда останавливается на долгие несколько минут меж этажами – словно в издевку мне, мечтающей вырваться как можно скорее наружу, попытаться хотя бы физически убежать от своего ожившего прошлого и от лиц тех, кого считал врагами… от лиц тех, кому принес несчастье ничуть не меньшее, нежели они мне. Вот только сколько не отнекивайся, что они первые начали – все равно ты уже не ребенок, Курапика, ты прекрасно понимаешь – подобное нельзя оправдать ничем. А отобранную жизнь – уже не вернешь. Именно поэтому я обхожу их всегда – по дуге, стараясь не попадать даже в ауру аромата духов и крови. Вот только сегодня – не как всегда. Голова кружится, меня мутит, и особенно мутит из-за того, что решила не идти пешком, добавив впечатлений к уже произошедшему сегодня Да и не дошла бы я на седьмой этаж. Щиколотка распухла, кажется, словно горит огнем – точно так же, как царапины на бедрах под скромным платьем. Больше всего мне хочется, чтобы правда вывернуло наизнанку, чтобы тошнота от чужих прикосновений вышла наружу вместе с желчью, и стало хоть на миг легче. Это тело – такое слабое. Я даже тренировать его не могу, чтобы не лишиться и так хрупкого зрения. А раз не могу держать себя в форме, то и защитить тоже удается едва ли. Чем и пользуются многие ублюдки на работе, которым кажется, что затащить в постель девушку-альбиноса – очень интересно. Экзотично. Что же, похоже, у меня нет работы. Снова. Хочется истерично рассмеяться, даже плечи подрагивают под тканью толстовки. То ли от этих лишних движений, от перенапряжения ли, или от всего вместе – в голове мерцают яркие фейерверки на густом черном фоне. Свет в кабине словно тускнеет, гаснет, погружая меня во мрак слепоты, которого я боюсь. Ведь тогда, там – в темноте – кроме воспоминаний у меня ничего не останется. Даже этого тусклого пустого мира. Даже встреч с бывшими друзьями, согревающих меня на краткие мгновения. Даже столкновений с бывшими врагами, заставляющих испытывать мимолетное, ничем не оправданное, облегчение… ...от того, что у них тоже есть второй шанс. ...от того, что совершенное моими руками оказалось исправлено. И это стоит каждого променада по Аду длиной в семь этажей, изо дня в день.-Седьмой этаж-
Тело ощущается непослушной тряпичной марионеткой, которую я едва ли чувствую. Руки и ноги такие тяжелые, а в голове танцует илистая муть, не позволяя выплыть на поверхность. Я даже век не могу открыть. И... не хочу, если честно. Плыву меж темными вихрями где-то внутри самой себя, чтобы оказаться в какой-то момент в чертовски знакомых руках. – Курапика, девочка, – шепчет мамин голос из прошлого. Не той женщины, ради которой я убивал, но той, к чьим рукам еще помню, как ластился. – Что с тобой, милая? – Воспоминание о той, чьего лица даже не помню, прикасается к виску, скользит губами к щеке. Так тепло. Так надежно, спокойно и уютно. Рядом с мамой всегда было хорошо, рядом с ней можно было никогда не волноваться ни о чем – она защищала меня своими руками, своими прикосновениями и запахом. Он – этот запах – и сейчас в голове. Поднимается откуда-то со дна памяти, погребенный под детской обидой, под непониманием… щекочет нотами металла, дорогих тонких духов и пороха. «Вот так – держи крепче и целься» – этот же голос и эти же ласковые руки… руки, вкладывающие в детские ладони тяжелый пистолет, теплый от наплечной кобуры, в которой носился. Яркой вспышкой – пивные банки на бетонных блоках. А следующим огнем фейерверка – чей-то позабавленный грубоватый смех, знакомое любимое присутствие рядом. «Ты только погляди – наследница растет. Скоро отберет мамины пистолеты» – этот же голос приближается, от его обладателя пахнет по̀том остро, но не неприятно, как после хорошей тренировки. Этот человек – я не помню ни лица, ни имени – но он треплет меня по волосам жесткими пальцами, напоминающими обтесанный гранит. – «Давай, малявка, пистолеты – лучшие друзья девчонок, особенно тех, которые не могут кулаком наподдать!» «Опять глупости несешь», – новый голос из прошлого – скрипучий, тягучий и ленивый как у огромного кота. – «Подрастет немного и за ножи возьмется – или считаешь, будто ей от отца совсем генов не досталось?» Взялась – хочется ответить мне сейчас, а затем рассмеяться истерично-счастливо, не помня, кто я, где я и когда. Взялась, конечно же – например, только сегодня вогнала канцелярский нож в руку собственному шефу, решившему перейти от заигрываний к действиям. – Значит, шеф? – Вкрадчиво-мягко в это полное ила озеро опускается бархатный отцовский голос. Его прикосновения – тоже знакомы каждым жестом. Он всегда притрагивается осторожно, но твердо. Его руки цепкие и внимательные – они ничего не упустят. Ни разодранных коленок, ни синяка на плече, ни покрасневшего от рева кончика носа, ни ожогов от солнца – свидетельств собственной дурости и беспечности. А сейчас эти руки осторожно отворачивают ворот толстовки, проходятся по шее, опускаются ниже к талии, на миг приподнимают край юбки, где прячутся рваные следы на колготках да красные полосы-ссадины на белой, лишенной меланина коже. Вкрадчивые пальцы, аккуратные – они доходят до самых щиколоток, ощупывая распухшую мышцу, заставляя вздрогнуть от боли даже через одурь пополам с тяжестью. – Ну почему ты вечно находишь себе какие-то приключения? – спрашивает мама. Я слышу усталую нежную улыбку, она щекочет по коже, согревает, так, как не было очень давно. И это тепло – то, что придает мне сил вцепиться, словно в детстве, в плотную ткань чужой одежды, вжаться носом в гладкий сгиб шеи, пахнущий цитрусами, а еще – отцовскими поцелуями. – Мам, – невольно выходит почти плачуще, как в детстве, когда мне можно было плакать. Ожившее воспоминание рядом буквально стекленеет, услышав этот сдавленный звук на выдохе, этот жалобный всхлип. Руки отца тоже замирают на миг, а затем он оправляет осторожно одежду, застегивает мою толстовку до конца – под самое горлышко, как и в тот день, когда они одели меня тепло, отвели с сумкой в пансионат… и больше не вернулись. – Она… помнит? – Звучит более чем растерянно. Тонкие, но сильные женские пальцы впиваются так, что синяки останутся, однако это значит лишь одно – меня не хотят отпускать. А я не желаю отпускать в ответ. – Что-то в ней – определенно помнит, – отвечает отец. – Именно поэтому я был против идеи постоянно показываться на глаза. Без нас ей будет лучше. Мы ведь не только родители. Мы еще и чудовища из ее воспоминаний. Правда, милая? – кажется, он обращается ко мне, пусть смысл этих слов не доходит до той глубины возле самого дна памяти, куда я опустилась. Звук есть – а смысла нет. Но в этот момент мне плевать на все – я лишь не хочу отпускать мгновение, в коем была счастлива, в коем жизнь наполнилась красками, а прошлое не имело никакого значения. Да, даже если это было безумием – оно не стоило того, чтобы потерять все и вся. Поэтому я готова цепляться ногтями и зубами в то, что мое по праву – только бы не выпускать… однако они все равно ускользают. А я все рвусь к поверхности через плотную тяжелую воду с привкусом тины и затхлой тяжести, с привкусом моей бесполезной жизни, из которой вынули смысл, как стержень.-Девятый этаж-
– С вами все в порядке, мисс? – предо мной доброжелательное, как и всегда, лицо Куроро Люцифера. Улыбка, на которую купились бы многие… но меня она заставляет вздрогнуть, когда вижу ее прямо перед своим лицом. Пакунода стоит у самых дверей лифта, придерживая створки. За ее спиной – незнакомый мне коридор, ведь я никогда не поднималась выше своего седьмого этажа. – Вы упали. Вам вызвать скорую? Этот равнодушно-добрососедский тон заставляет желудок сжаться, скакнуть куда-то в горло. Я качаю головой отрицательно, понимая, что отключилась от перенапряжения. То, почему мне нельзя заниматься какими-либо физическими нагрузками в принципе. И перед глазами все плывет – зрение упало мгновенно, хорошо, если через пару дней восстановится. – Со мной все хорошо, – даже улыбнуться фальшиво не могу. Медленно встаю по стене лифта, натягиваю обратно слетевший капюшон, вжимаюсь в угол. Я боюсь… но не этого мужчину, а того, что он вспомнит меня… и того, что я снова заставляю его испытать боль воспоминаний. Нет, это только мой Ад. Даже того, кто был мне когда-то заклятым врагом, брать с собой не хочу. Куроро кивает – его устраивает такой ответ. И правда – не придется возиться с припадочной соседкой. Мужчина встает, легким движением поправляя подол своего длинного теплого пальто, выходит, вежливо попрощавшись. В моей голове лишь муть и остатки сладкого сна, привидевшегося, будто в компенсацию за все произошедшее. Пауки удаляются по коридору, не оборачиваясь. Двери лифта закрываются… моя рука оказывается меж створок, словно сама собой. Толстовка. Я никогда не застегиваю ее, мне бесконечно жарко с самого детства, но отец никогда не отчаивался бороться с тем, что его дурная дочурка постоянно рискует получить воспаление легких. Он вообще никогда не отчаивался. Никогда… до меня. Это – как вынырнуть из водоема и вдохнуть кислород. Это – почти больно. Это наполняет меня воспоминаниями, словно альвеолы легких заполняются воздухом. Только воздух не имеет столько оттенков и красок, у него нет такого сладостного привкуса счастья и боли одновременно. Куроро Люцифер – социопат, убийца, преступник в любой из своих жизней. А еще – он, как и Пакунода – любящий родитель. Для Пауков важны лишь свои, остальной мир – это мусор, среди которого они появились на свет, и среди которого умрут рано либо поздно. Курапика Курута – мальчишка, мститель, убийца… тоже родился своим в этот раз. Я вспоминаю так медленно, что они успеют уйти. Я продираюсь через ил, будто через густой кисель, как в самом кошмарном сне. «Она помнит Паку. Еще не осознает, но уже узнаѐт. Того, кто убил ее – своего отца. Того, кого убила она – свою мать» «Мы не все вспоминаем. Почему… именно она? Даже ее имя…» «Имя всегда остается с тем, кто пришел из нашего прошлого. Но мы сами не помнили, как звали Ублюдка-с-цепями, пока она не напомнила нам, кем была. Пока не рассказала…» Слова, подслушанные маленьким, ничего не понимающим ребенком, забытые в горе, спрятанные за одиночеством… они поднимаются вверх пузырьками воздуха – стремятся к поверхности. А я – вместе с ними. Как меня учили. Если ты не можешь противостоять… нет, не надо плыть по течению. Просто пропусти его через себя. Насквозь. Туфли остаются в лифте – я могу в них разве что хромать сейчас. Бетонный пол цепляется за капрон колготок, рвет их в клочья, ступни обжигает осенним холодом, уже пропитавшим здание насквозь. Лифт бесшумно идет обратно вниз – в тот Ад, через который я прошла. Через все его круги, через Чистилище… но ведь после Чистилища есть еще семь Небес. Говорят, грешников туда не пускают… Я выскакиваю из-за поворота, чтобы увидеть остановившихся, замерших Пауков, глядящих внимательно-нечитаемо. Помнят. Они меня помнят – понимаю судорожно. Точно так же хорошо, как и я их. Вот только я помню куда больше, нежели они думают. Я помню, что порочный круг – разомкнут, и они вернули мне все украденное. А я отняла у них самое дорогое, что они могли бы иметь в своей жизни. Говорят, грешников не пускают на Небеса – бьется судорожно в сознании, когда я делаю шаг вперед, не обращая внимания ни на острую боль, ни на холод. Когда в детстве за вами приходят папа с мамой – это самое лучшее, что бывает во вселенной ребенка. Этот момент затмевает все и вся, и нет существа счастливее в мире. Говорят, есть вещи, которые нельзя простить, – встает болезненно поперек горла полузадушенным всхлипом, когда чувствую рядом знакомый, тревожно-пугающий и одновременно надежно-любимый аромат от чужой кожи и одежды. Когда мои руки смыкаются на талии Пакуноды, заставляя ее охнуть, а потом сомкнуть свои объятия в ответ зубьями стального капкана. Говорят – круг вечности неразрывен, говорят, змея всегда будет кусать свой хвост, чтобы мчаться дальше безумным колесом, перемалывая по дороге кости любого попавшегося на пути, либо затащенного внутрь. Но у меня под пальцами – бьющийся быстро пульс. У меня под пальцами – мягкая кожа и жесткая одежда. У меня под пальцами – ребристая кобура и гладкость металла пистолета. Говорят – прошлого не изменишь. Я знаю это, как никто другой, вцепляясь в пахнущую чужими смертями и чужой болью женщину, давшую мне новую жизнь. В женщину, любящую меня, несмотря на все оставленное позади. Я знаю это как никто другой, чувствуя за спиной тепло тела Куроро и то, как он приподнимает меня легко в воздух, прижимает к жесткому сильному боку, берет на руки, словно маленькую. Говорят… люди много чего говорят. Но я прошла семь кругов Ада, я прошла через Чистилище, я вернулась к своему седьмому Небу, где была счастлива в детстве. И если будет нужно – разрежу эту змею вдоль и поперек, не позволяя ей даже близко оказаться к моей новой жизни. Ведь я – наследница своего отца.