Птицы

Чунмён заваливается в полупустую, забитую нераспакованными коробками квартиру. Дверь громко хлопает, правда, не по его вине. Сквозь всё пространство проносится порывистый сквозняк: он мельком касается волос Сехуна, сидящего точно посередине гостиной, треплет короткие волосы на его затылке, заставляя того ёжиться и вести плечом, скидывает с полки пару ненужных бумажек с неразборчивыми записями, и те устилают пол с какой-то особой нежностью, будто стараясь погладить совсем новый ламинат. Они здесь уже два месяца, но большая часть вещей всё ещё упакована в коробки, и они живут как на вокзале. Вообще, Сехун говорит, что они живут в порту, в большом таком, где каждый день провожают очередной корабль, а на замену встречают ещё два; где вода такая, как на фотографиях, с шумами и странными цветами - море, покрытое акварельными пятнами случайных оттенков; где постоянно чьи-то кишащие мысли, жужжащие голоса, чемоданы, коробки, сумки, новые надежды и старые разочарования; полотно странного ощущения родного за пределами дома; карта путешествий, состоящая из множества маленьких тропиночек, и запах такой далёкой, но новой жизни, отрезающей прошлое, словно бумагу по загибу. Чайки в этом порту летают низко. И небо чистое в пятнадцати случаев из шестнадцати. А на шестнадцатый оно пропитано сладкими облаками, пушистыми и низкими настолько, что кажется, до них можно достать рукой даже лёжа, запустить руку в прохладный нежный дым и обменяться с небом отпечатками пальцев. Чунмён останавливается на миг и представляет: вот сейчас он повернёт за угол, а там их родной порт, Сехун сидит на каменном бортике набережной, свесив босые ноги к воде, смотрит на море и ест красивое зелёное яблоко с приятной кислинкой. В их длинном, как вагон поезда, коридоре стоит страшный бардак, а ещё с утра перегорела лампочка, поэтому юноша пробирается в кромешной тьме, как цапля, наугад, запинаясь и гремя поставушками. Он прижимает к себе странную коробку обеими руками совсем бережно и думает, что ему страшно хочется яблок. - Почему мы не разбираем коробки? - негромко и буднично интересуется Сехун, не растрачивая себя на приветствия. Он сидит в ворохе тканей: вокруг него небрежно разложены шторы, собирающиеся в складки, похожие на гребни волн. А ещё вокруг разбросаны крючки, и Сехун сосредоточенно возится с ними, пытаясь продеть их в маленькие петельки красивых плотных портьеров цвета индиго. Чунмён проходит внутрь и пожимает плечами. - Может быть, нам это не нужно? - А что тогда нам нужно? - Сехун делает более сконцентрированный вид, пытаясь отойти от раздражения на маленькие петли, в которые продевать крючки совсем неудобно - он хреново работает с мелкими деталями. Чунмён осторожно ставит коробку на пол, мягко отодвигает её ногой, чтобы не задеть, и тянет из общей кучи тканей светло-сливовый тюль - медленно, будто от скуки. Больше всего он любит их общую тишину - их истинную тишину: отдалённый и совсем тихий гул машин за окном или звук закипающего на кухне чайника, а ещё их общее мерное дыхание и размеренные перестукивания сердец по стенкам грудных клеток, шёпот, утренний шорох одеял или даже звуки их поцелуев. Он накрывает Сехуна полу-прозрачной тканью с головой и с невозмутимым видом отвечает: - Ты сам можешь ответить на свой вопрос. Сехун выпускает из рук край шторины и теряет в ногах крючок, слабо и как-то глупо улыбаясь. Это скорее подобие улыбки, потому что он в смятении и не совсем правильно понимает, что должен делать: должен ли засмеяться или зарыдать в голос. Он не рыдал с тех пор, как был совсем маленьким, и сейчас это чувство кажется забытым и отторгается его организмом. Из всех вариантов для Сехуна остается только неровная призрачная улыбка. Пересыщенная горечью, она все еще остается искренней сама и оставляет таковым Сехуна. Под тюлем он чувствует себя изолированным от всей окружающей реальности. Он слышит безобразный гул вместо звуков и видит отвратительные пятна вместо привычной домашней коробочной обстановки. Ощущения блеклы и неясны. Цепляясь за эту мысль, он медленно тянет шелковую нить из своих внутренностей, будто распутывая собственные вены, и вдруг осознаёт, что Чунмёна под тканью тоже не ощущает. Тот наклоняется, обнимает его со спины, прижимается, но все чувства растворяются и рассеиваются меж переплетениями тонких перламутровых ниток, словно короткие лучи, отражающие сине-голубую часть спектра. Если бы Чунмён был красного цвета, он был бы длинными, пронзительными лучами, почти не рассеивающимися. Но он цвета турнбулевой сини с тёмными вкраплениями, и его постоянно не хватает. С Чунмёном нельзя построить что-то материальное и обозначенное, всё всегда остаётся недосказанным. Он безумно любит тайны, окружает себя ими, обставляет всё вокруг, как ненужными стеклянными статуэтками. Его можно угадать по бесконечному таинственному дыму. Когда Чунмён идёт по улице, за ним шлейфом остаётся едва различимая мутность, щедро приправленная тайнами. Это заставляет Сехуна грустно вздыхать снова и снова, душить в себе что-то, что рвётся наружу, разрываясь безудержной тоской. Ему бы хоть чуть-чуть ясности. - Выпусти меня. - Не хочу. “Чего же ты вообще желаешь?” - молчаливо давит в себе скулеж Сехун, расслабляясь в чужих руках. В ворохе тканей от Сехуна веет чем-то волшебным - так думает Чунмён, наслаждаясь объятьями. Он точно знает, что люди так со шторами не обращаются, и что потом занавески у них будут висеть концептуально мятыми. Концептуально потому, что они оба их так оправдают. Потому что это место их мечты, здесь всё будет так, как хочется. Они и встретились только потому, что решили: главное условие - должно быть идеально приятное пространство где бы то ни было: в себе, в доме, в отношениях. Только Сехун тогда не знал, чего хочет, и даже не подозревал, что жить, трансформируя пространство одной только силой мысли, быть архитектором всего, что тебя окружает - завораживает. Да только в какой-то момент это становится жутким и страшным, ведущим в небытие или к смерти разума. Это страшно для О Сехуна, чувствующего себя маленьким мальчиком в огромной Вселенной. Но не для Кима Чунмёна, который словно бы был рождён для того, чтобы создавать. Чунмён - креатор. Иногда Сехуну кажется, что он как какое-то божество: обладает тайными знаниями и особыми возможностями. Но Сехуну хочется чуть больше логики, чуть больше рамок и границ. Даже стоя в поле среди колосьев и пытаясь заглянуть за горизонт, он будет точно знать, что где-нибудь всё это кончается. И этого будет достаточно для того, чтобы снять беспокойство. Но рядом с Чунмёном все совсем не так: Сехун явно видит концы и границы, но Чунмен продолжает утверждать, что их не существует. Этот человек всегда так мастерски умеет стирать ограничители, что Сехуну и спорить сложно. Ему просто страшно. Страшно оттого, что он не знает, что контролировать, на чём основывать свои выводы и куда идти. Их дом всегда меняет вид или оказывается на другой улице. Сехун устал его искать, он постоянно в поисках каких-то якорей в открытом бесконечном океане. Ему жизненно необходим берег, которого он не достигнет по чунменовским теориям никогда. Ему нужен не такой берег, который выдумали, ему нужен реальный и настоящий. Да только он совсем не знает, что реальность из себя представляет. Пока он с Чунмёном, для него нет ничего подобного. Сехун часто думает о том, что Чунмён застрял в своих иллюзиях и тянет его в тот же омут. И всё бы ничего, эти мысли все ещё позволяют ему частенько верить СМИ и не чувствовать безысходность и необратимость их с Чунмёном зависимости. Но иногда ему кажется, что он сходит с ума, потому что ещё вчера в их квартире был порт, а сегодня он видит, как поезда отходят от платформы в районе кухни. Юноша стаскивает с себя тюль как-то обречённо и поднимает взгляд на сотканного из теней человека, открывает рот, делая глубокий вдох и силясь что-то сказать, но Чунмён перебивает даже его дыхание. - У нас есть яблоки? - без вакуумной оболочки его гораздо проще ощущать. Он тёплый, родной. Всё ещё крепко обнимает за плечи и дышит в затылок, улыбаясь так, как может только он. - Есть. Холодильник, нижняя полка. Я сегодня... -Зелёные? Сехун кивает, даже не заморачиваясь на том, что его перебили, и возвращается к работе, пытаясь нашарить потерянный между ног крючок. У него страшно затекли ноги, но почему-то так лень менять положение. Чунмён лишь ухмыляется, заглядывая в холодильник, и думает, что мысли материальны, просто нужно уметь с ними обращаться. Взяв яблоко и закрыв дверцу, он с упоением широко открывает рот и смачно отхапывает сочный кусок. А возвращаясь в гостиную и устало присаживаясь на пол по-турецки, закатывает рукава трикотажной кофты. - Красивые, - бубнит он с улыбкой, разглядывая занавески, с удовольствием жуя яблоко и чуть щурясь от кислоты. - Нравится? - Сехун всё ещё сосредоточен и почему-то тосклив, но легкая улыбка красиво оттеняет горечь в глубине его глаз, - Я старался. Не могу жить без занавесок. Мне некомфортно. Чунмён проглатывает кусочек яблока, пододвигается ближе, упираясь руками в приятную на ощупь ткань, и шепчет прямо тому на ухо: - А со мной комфортно? Сехун ведёт плечом и сомневается. Он думает снова и снова о том, как хочет жить как все, и как сложно иногда ему приходится, и как трудно терпеть сумасшедшего человека рядом с собой. Сехун часто думает, что жить с Чунмёном как-то неправильно. Он постоянно сомневается, любит ли его. И постоянно приходит к выводу, что он не любит этого человека. Он его обожает. Обожает каждую его безумную выходку и абсолютно бессмысленные поступки. Проходит целая минута прежде, чем ему приходится ответить. -Да. Более чем, - парень поворачивается и проговаривает эти слова глядя в глаза. Они дышат губы в губы и смотрят друг на друга, пропуская мысли через пространство между. Чунмён тянется за поцелуем первым и душит Сехуна яблочным привкусом, но тот отстраняется, облизывая губы, выхватывает яблоко и откусывает кусок с забавным хрустом. - А что ты принёс в наш дом? - намекает он на новую коробку. Ему кажется, что это до безумия важные слова, потому что он назвал маленькое помещение, заваленное чем попало не просто своим домом, а их с Чунмёном, совместным. Чунмён потягивается и ложится, пропуская меж пальцев ткань. Её гладкость и едва ощутимый рельеф, переплетение переливающихся нитей и ласковый холодок на коже отдаются слабой вибрацией и лунным затмением в области солнечного сплетения. -Свет. Сехуну почти плевать на занавески. Может быть, они были куплены для того, чтобы стать им постелью. Он выпрямляет ноги, опирается на руки за спиной и сводит вместе лопатки. По напряжённому позвоночнику проходит волна слабой боли, слышится хруст позвонков. -Зажжёшь? Чунмён пропускает через себя слабый смешок, как шёлк пропускает воздух, внутри него через все кости пробегается маленький огонёк и зажигает небольшую энергосберегательную лампочку внутри грудной клетки звёздной пылью. В голову закрадывается идея расписать коридор под вид лёгких и никогда не вешать там люстру. Одной одинокой энергосберегательной лампочки будет достаточно. Белой и яркой. -Хочешь приключений? Сехун не уверен, чего хочет и что должен ответить, но молчаливо и серо соглашается. Всё становится слишком обыкновенно, немного хочется спать, его мутит и почему-то слегка коробит от того, что сегодня приготовил Чунмён на вечернее развлечение. Он бы хотел лежать и лениво целоваться, кутаясь в одеяло, или слушать его сказки, можно даже не им придуманные. Оле Лукойе подошёл бы в самый раз. Сехун прикрывает глаза, пока Чунмён встаёт с пола и гремит чем-то в другом углу квартиры. Юноша представляет, как стоял бы в белоснежной тонкой рубашке на окне, неловко держась за карниз, а к нему на изящной гандоле подплывал бы Чунмён с красивым тёмно-синим здоровенным зонтом с длинной ручкой. Купол зонта был бы соткан из лоскутков звёздного неба. Вместе с крупными каплями проливного дождя, блестящими при свете еще пока неполной луны, падали бы метеориты от самого кончика к красивым заклёпкам на спицах, и звёздопад мешался бы с дождём. Ветер бил бы в лицо, в тонкой рубашке было бы невообразимо холодно и влажно: капли косого ливня попадали бы на полу-прозрачную ткань и разрисовывали её причудливым узором из коротких ровных штрихов и крохотных точек. Вот Чунмён, одетый в вишнёвый тёмный плащ, красиво затянутый элегантным поясом, медленно, правильно - нарочито сказочно - подплывает к самому подоконнику и подаёт свою бледную ладонь, приглашая ступить на борт и отправиться в приключения. Те самые, которые действительно заманчивы. И Сехун задерживает дыхание, замирая на мгновение то ли от ощущения невероятных чудес, ждущих его впереди, то ли от порывистого ветра, вырывающего дыхание будто бы с самым сердцем, под корень. И тут волны цвета их портьеров, с которыми он мучился пять минут назад, прокатываются в шторме в его сторону и плещут краской на широкий подоконник. Затопленный по самую глотку город кажется спящим и настоящим: совсем не тем пластмассовым, который видится днём. И окна многоэтажек естественно прикрыты, приглашая волшебство лишь через форточки, некоторые из которых гремят от ветра. И занавески в чужих квартирах колышутся, взлетают вверх над полом и пускают себя по ветру почти так же, как это делает Сехун, когда аккуратно вкладывает свою руку в чунмёновскую и делает шаг в лодку, лакированную чёрным глянцем. Чунмён услужливо делает шаг в сторону, поддерживает его и впускает под свой зонт с невероятно огромным куполом, на котором изнутри оживают созвездия. Сехун не может налюбоваться на всё это, начувствоваться, надышаться волшебством, чтобы пронести его потом до самой смерти. И пусть Сехун не маленький мальчик Яльмар, он всё равно чувствует себя восторженным мальчишкой с горящим и быстро бьющимся сердцем. Кончики его пальцев колко ледяные, внутри его колотит от холода, зубы почти стучат, и по плечам бегут мурашки. Он делает глубокие выдохи только ради того, чтобы посмотреть на облака пара, выходящего изо рта. Ресницы легонько дрогнули от упавшей с неба хрустальной капли, скатившейся вниз, и Чунмён сжал его руку чуть крепче. Его рука тёплая и мягкая, поэтому на какое-то мгновение Сехуну становится даже чуть теплее, он улыбается растерянно и мечтает переплыть все семь морей. Сказку пронзает стеклянный звон, Сехун вздрагивает от неожиданности, открывает глаза, и видение тает у него на языке с виноградным привкусом, совсем не яблочным. Перед глазами у него три бутылки сухого красного вина и загадочный Чунмён, звенящий бокалами и почти приказывающий: -Пей. Сехун хмурится. -Спятил? Глаза Чунмёна не терпят отказа, но его голос спокойный и мягкий. Сехун сходит с ума от того, как один простой человек может содержать в себе столько нежности и чуткости, родного тепла, уюта, а наряду с этим оставаться тревожно манящим. От Чунмёна разит строгостью и уверенностью, он заставляет этот мир подчиняться беспрекословно. И даже когда улыбка расцветает на его губах, даже когда он щурится и играет, на дне его горящих глаз всё равно остаётся таинственный смог, не отражающийся жестокостью, но заставляющий цепенеть окружающих, когда с его губ стекают, словно вязкий сахарный сироп, слова в повелительном наклонении. Он редко уговаривает - он констатирует. Краткость - сестра таланта, Сехун знает это не понаслышке, но точно уверен, что не всякая краткость может так проникать под кожу. Чунмён действительно похож на Оле, но Сехун вспоминает слишком поздно, что брат Лукойе - Смерть. И зовут этого брата так же, и выглядит он в точности как Оле, только приходит, чтобы закрыть глаза тех, кому суждено уйти насовсем, и забрать их с собой. Он как Танат, живущий на краю света. Никто не знает, где этот край; он меняет свой вкус и цвет, меняет своё положение; он есть, но одновременно его нет. И Чунмён, как сын Ночной Темноты и Мрака, дышит снами и любит леденящий ветер, он тих, спокоен и благосклонен. Таких нельзя не любить. - Попробуй, это вкусно, - говорит Чунмён и смотрит чуть пристальнее. У него безграничное терпение, порою тянущееся, как резина. Сехун ёжится под непонятным ему взглядом и натягивает свою футболку на голову, чтобы скрыться. Чунмён убирает на бок чёлку и тихо смеётся, пока юноша напротив него почти молится всем силам, чтобы он не сказал “Что за чушь”, как всегда. - Что за чушь? - совсем доброжелательно спрашивает он, ломая Сехуну рёбра этим вопросом. В самом деле, откуда Сехуну знать, что это на самом деле за чушь? Он делает рваный глубокий вдох и одёргивает майку. В его глазах неуверенность и недоверие к ситуации. - Так и быть. - Сехун берёт в руки полный бокал и опускает глаза в пол скорее от удручённости, усталости и нехорошего предчувствия, - Это снова сюрприз? У Чунмёна начинает колоть сердце, потому что он не понимает, что творится в последнее время. Он не совсем понимает, что делает день за днём и зачем это делает. Отчётливое понимание, как в том крушении поезда от Кафки, что здесь не спрашивают “Что я должен делать?” или “Зачем мне это делать?”, не приносит облегчения. Скорее это сравни с пневмонией. Ему постоянно нужно что-то решать, и он болеет этим в хронической стадии - его жизнь заразила. Рентгены не берут его внутренности, плёнка остаётся по-прежнему неэкспонированной, и абсолютно точно то, что по венам течёт расплавленный свинец, заставляющий тяжелеть не только тело, но и мысли. Чунмён касается своим бокалом ножки бокала Сехуна, самым лёгким движением выбивая из стекла жалобный звук, делает глоток и через боль в горле впускает виноградную кровь в себя. - Сехун, - шепотом зовёт он. В его голосе слышится ласка и трепетная нуждаемость в ответе. - М? - парень отзывается на это, словно хрустальный колокольчик на ветерок. - Ты счастлив? Вопрос застаёт врасплох. Он стучится не вовремя и не в те двери, он кажется лишним и в то же время необходимым. Сехун просто пожимает плечами и грустно улыбается: уже ровнее и теплее. - Рисуй птиц, когда счастлив. По птице на мгновение счастья. Чем длиннее мгновение, тем больше птица. - Чунмён оборачивается, вглядываясь в абсолютно пустую стену, заклеенную обоями черничного цвета, и кивает в сторону неё головой, - Пусть будет там, а? - Ты думаешь, я умею? - Сехун усмехается совсем по-доброму и наконец пробует вино. Стеклянный бокал отполирован настолько, что по чистоте и хрупкости напоминает линзу дорогого объектива: Сехун боится дотрагиваться до него пальцами, боится оставить жирные отпечатки и испортить все. Край бокала оказывается слаще вина: на вкус прохладный, как льдинка, со странным приторным привкусом, его хочется отломить, откусить, перегрызть осколки и разодрать нёбо об алмазную крошку. Вино тоже вкусное, но об него нельзя уколоться, поэтому Сехун задумчиво облизывает стеклянную кромку, держа бокал у рта, и лишь изредка делает мелкие глотки, терпкость которых бьёт в голову. Чунмёна снова выворачивает смешками. Такими, в которых смысла больше, чем ожидает он сам. - Счастливым не нужно уметь быть. Им надо просто быть. Сехун хмыкает отчасти потому, что согласен, отчасти потому, что это снова парадоксы и противоречия. Он выпивает залпом всё, что осталось в бокале, и соглашается на предложение без лишних вопросов. Он верит, чувствует, что в этом есть что-то правильное и реальное - то, к чему он стремится, чего желает и ждёт. Это будто ещё один шаг в сторону действительно комфортной жизни без боли в груди, без мигреней, хрустов позвонков и подкашивающихся от усталости ног. Он бродит по бесконечным лабиринтам, пока Чунмён видит всё с высоты и умирает в люстрах, отказываясь помочь найти выход и только путая. - Если вы хотите получить подсказку, никогда не спрашивайте Кима Чунмёна, потому что после его подсказок вам понадобится ещё пять нормальных подсказок, - Сехун непринуждённо смеётся и поднимает глаза на Чунмёна, улыбка которого на вкус как ромашковый чай - он уже пробовал, уже знает. Это греет душу, и, медленно растекающийся винными разводами, Сехун отправляет все свои мысли воздушным поцелуем: сухими тёплыми губами беззвучно целует свою ладонь, прикрывая глаза, и сдувает волшебный невидимый штамп с тонкого атласа светлой кожи. Чунмен ласково хватается за воздух, сжимая его в руке бережно, словно бабочку, и легко проводит по щеке, едва касаясь пальцами. Сехун подаётся чуть ближе и уже сам касается своей ладонью его тёплой щеки. - Угадай, что мы будем делать, - серьёзным тоном говорит Чунмён, невесомо целуя его запястье. - Не спать? - для Сехуна это было на удивление легко. - Угадал. Давай вообще не спать? - в голосе слышится воодушевление, но обыденные тайны, которые, так или иначе, колются, не размываются и не перекрываются никакой краской. Даже перманентный маркер можно чем-нибудь стереть, а тайнам Чунмёна, кажется, даже катализаторы не помогут. И все равно, в мире нет ничего вечного, думает он про себя и почти улыбается: Чунмен бы возразил, что мысли - единственное вечное и нетленное. - Совсем? Ты ведь не выдержишь, - хмыкает Сехун. - Ты прав. Тогда давай спать всегда. Сехуну хочется ответить “Но так не смогу я”, пока Чунмён наклоняется и целует его в живот, куда-то под ребра, но вместо этого он делает только рваный вдох и непроизвольно шепчет: - Сейчас только восемь. - А ты глаза закрой. - Ну что ты придумал опять? - Глаза закрой. Повелительные наклонения этого человека доводят Сехуна до ручки, заставляют руки трястись, а сердце растворяться в груди, как шипучую таблетку. Поэтому, схваченный оцепенением, он лишь закрывает глаза, пытаясь усвоить урок терпения и доверия. Но ничего страшного не происходит даже тогда, когда Чунмён целует его второй раз за вечер и спрашивает: “Уже уснул?”. Сехун мотает головой, отвечает на поцелуй и обнимает его обеими руками, благодаря за то, что всё так, как должно быть. - Хочешь секс в занавесках? - буднично интересуется Чунмён, вновь вжимаясь носом Сехуну в живот и обвивая руками его талию. Тот прыскает со смеху и едва сдерживается, чтобы не загоготать на полдома, как последний идиот. - Хочется? - Очень, - бурчит Чунмён и сминает пальцами футболку на талии Сехуна. - А повесить тебе их не хочется? - Сехун чуть отстраняется и скептично выгибает бровь. - Резонно. Занавесок мне хочется больше, чем тебя. Сехун от души фыркает. - Значит так, да? - Конечно, идеальный вариант - это ты и занавески вместе, но если придётся выбирать... - Чунмён поднимает голову и смотрит снизу вверх так, будто самый счастливый человек на Земле. Сехун мягко поглаживает его по затылку и вглядывается в глубь этих глаз, чтобы отыскать ключ хоть на одну загадку. - Я не готов к сексу втроём. Лучше давай их просто повесим, - он выглядит очень снисходительным и наполовину ненастоящим, Чунмён чувствует это, но в ответ лишь шире улыбается и молча идёт за стремянкой. Тюль вешает Чунмён, потому что Сехун боится высоты. Он никогда в этом не признаётся, но его привычка вечно переводить тему явно говорит о том, что стремянок он сторонится. Чунмёну часто кажется, что у Сехуна есть крылья, но он почему-то боится летать. И это странно, потому что у Чунмёна никогда ничего подобного не было и ему приходилось конструировать себе дельтапланы. Он всегда себе что-то конструирует, а Сехуну ничего не надо, у него всё есть, но он постоянно что-то ищет. Сехун - вечный искатель, он ищет даже тогда, когда находит. Он любит обманывать себя и закрывать глаза тогда, когда реальность становится ему неугодной. А ещё он любит говорить что-то типа “я этого не делал” или “этого я не говорил” - когда ему что-то не нравится, он это просто отрицает. И Чунмён не лезет в это. Потому что если вдруг Сехун умрёт и ему это не понравится (а ему не понравится абсолютно точно), он просто скажет: “Я не делал этого”. И останется живым. Чунмён сможет смоделировать и построить для него такое пространство, где он останется живым навсегда: мир, в котором вечно всё, потому что всё - это мысли. С помощью мыслей можно заниматься любовью, без экипировки часами плавать под водой, не задыхаясь, или даже стоять в огне столько, сколько захочется, не ограничиваясь законами физики и относительной, странной величиной - временем. Просто нужно это уметь. Все вещи на свете мы либо признаём, либо отрицаем, но каждая вещь имеет право быть признанной хоть кем-то, а иначе ей незачем существовать. Чунмён думает, что в прошлой жизни он был тем, кого не признавали слишком долго, от него отрекались раз за разом, поэтому сейчас он всегда чувствует себя странно, когда ощущает, что Сехун в него верит. Когда маленькое окно на кухне и большое в гостиной скрываются под интимным блеском красивых штор, у Чунмёна затекают руки. К окну в спальне они переходят в последнюю очередь, потому что оно идеальное. Самое идеальное из всех окон, которые они встречали когда-либо. Сехун обречённо трёт переносицу и всё-таки соглашается встать на лестницу. За окном уже темно, скромная люстра с глянцевыми лампочками обдаёт комнату белой пеленой света. Сехун плохо осознаёт себя в пространстве из-за выпитого вина, поэтому подниматься на последнюю ступеньку страшнее, чем обычно. Его руки дрожат где-то внутри, но ему только кажется, что он не сможет сосредоточиться. В итоге он справляется быстрее, чем справился бы Чунмён, и чувствует себя победителем. Своих собственных страхов, как минимум. Чунмён вдруг тянет его за край штанов вниз. Сехун ругается и говорит, что может упасть и разбить голову, и что это всё не шутки, но Чунмён продолжает его тянуть до того момента, когда тот теряет равновесие и падает вниз. Чунмён ловко ловит его, словно бы Сехун какая-то субтильная девица. Сехун замирает с приоткрытым ртом, его сердце колотится, как сумасшедшее, а Чунмён продолжает быть тем собой, от которого у Сехуна подкашиваются ноги и трясутся руки. Спустя двадцать минут сухого молчания, которые Сехун проводит сидя на полу и лакая вино прямо из бутылки, Чунмён решается заговорить: - Ничего ведь не случилось. - Но ведь могло, - его голос приглушённый, звук будто прячется у юноши меж связок. - Не веришь мне? - Я никому не верю, ты знаешь это. - Ты никогда не говорил, что так сильно боишься этого. - Но ты знал. Чунмён устало выдыхает, прислоняется спиной к стене и сцепляет пальцы в замок сзади на пояснице. Сехун роняет голову на руки и недовольно стонет. - Я тоже тебя люблю, - бросает Чунмён. - Я ненавижу тебя. - Обожаешь. - Терпеть не могу. - Да, конечно. Сехуну нужны ровно девять секунд на осознание странной, но бесконечно значимой мысли. - Если где-нибудь есть человек, у которого руки начинают трястись от моих слов так же, как у меня от твоих, то я хочу сейчас перед ним извиниться, где бы он ни был. Потому что, кажется, от тебя я извинений не дождусь никогда. И это печально, знаешь ли. - За такие вещи прощения не просят. А если я должен, то всё равно этого не сделаю. - вопреки всему Чунмён протягивает свою руку Сехуну, и тот встаёт опираясь на неё, - Гулять пойдём. Улица встречает их ночной прохладой, сухим асфальтом, стирающим подошвы, картинностью пустых улиц и огнями. К трём часам утра у Сехуна всё плывёт перед глазами, он смеётся, как умалишённый, его ноги заплетаются, а Чунмён придерживает его за локоть и по-дурацки шутит. Он рассказывает о том, как светофорам хочется любви, как облака скучают по ночам и что может сниться крейсеру “Аврора” в час, когда утром встаёт. И они оба пьяные вдрабадан и прошли полгорода пешком по ночным улицам, раскрашенным неоном. Чунмён шёл, лениво шаркая ногами, но его походка была удивительно ровной, словно по линейке. У Сехуна ноги заболели после первых семи пройдённых километров. И сейчас, когда они уже движутся к дому и Сехун таскает с собой пустую бутылку, иногда зачем-то обсасывая горлышко, ему кажется, что на этом стекле собрано что-то важное. Из этой бутылки пил Чунмён, и Сехун очень надеется, что он оставил там что-то необходимое, что можно и нужно попробовать. Это глупые мысли. Только не тогда, когда ты пьян или влюблён. В четыре-тридцать рассвет. Чунмён помнит эти цифры так, будто у него татуировка на запястье в качестве подсказки или все часы мира показывают всегда одно единственное время. Он тянет Сехуна за футболку и совершенно не боится её испортить. Сехун ругается, как глупая жена, и грозится, что начнёт бить посуду, подразумевая пустую бутылку красивого зелёного цвета. - Бей, - просто отвечает Чунмён и тащит его в незнакомую многоэтажку с незапертым подъездом. Но когда Сехун начинает орать в лифте, Чунмён затыкает ему рот рукой и сдерживает глухие смешки, пока тот брыкается. К десятому этажу Сехун почти в полном порядке, задобренный волшебными обещаниями, и уже не кричит, когда они выходят из лифта. Чунмён тихо напевает мотив Марсельезы, пока расковыривает щеколду люка, ведущего на крышу. Сехуну уже страшно хочется домой: обниматься и спать. Он прислоняется к стене спиной и марает лопатки в извёстке. Впоследствии Чунмёну приходится просить его трижды, чтобы тот пересилил свой страх и забрался по хрупкой лестнице наверх. В действительности Сехун не боялся высоты, он боялся лестниц. С крыши видно будто бы полмира. Солнце, словно из-под воды, медленно выходит откуда-то из космических недр и обтекает блестящими каплями вишнёво-мятного сиропа на город. Город захлёбывается и тонет в полутонах и послевкусиях. С такой высоты он выглядит до невозможности аппетитно и притягательно, даже безвкусные трубы фабрик вдалеке кажутся на своём месте. Каждое очертание, каждый силуэт будто покрыт карамелью. Все, что может сказать Сехун, выражается в восторженном: “Твою мать”. А Чунмён читает вслух по памяти целый том стихов Эдгара Аллана По на языке оригинала и думает, что более подходящей ситуации для этого не найти. Сехун усаживается на бортик, не обрамлённый перилами и перегородками, и задерживает дыхание, словно готовясь нырнуть. Он точно уверен, что они до невозможности пьяны, но голос Чунмёна будоражит и вяжет морские узлы на рёбрах. В глазах Сехуна, покрытых сладкой оболочкой, отражается сливовое небо. Каждое слово, каждый чунмёновский звук он татуирует у себя на запястьях, на изгибах пальцев, на внутренней стороне бёдер, на лодыжках и вдоль позвоночника - как японцы, столбцами. А Чунмён стоит, будто ожившая статуя: бледный и свободный. Он раскидывает руки в стороны, стоя на краю, будто на носу той самой гондолы, и целует утренний туман словами, стихами, чувствами. Он не боится упасть, он боится жить, но этого никто никогда не узнает. Когда Чунмён заканчивает и в воздухе рассеивается продолжительно красивая пауза, Сехун на самых носках бесшумно подходит к смелому проводнику поэтов и зачем-то снимает с него рубашку: начинает с пуговиц на накрахмаленных манжетах, скользит снизу вверх к самому горлу, к последней пуговице, оглаживает пальцами края воротничка, линию сгиба, ровные машинные строчки, ласково снимает последнюю петлю с пуговицы и оголяет красивые плечи, которые тут же покрываются тем же сладким ликёром, в котором стынет весь город. Капли тягуче спускаются вниз по спине и кажутся безумно вкусными. Сехуну не хватает смелости поймать их языком, и поэтому он ловит их пальцами. Чунмён всё ещё стоит на краю к нему спиной и, кажется, совсем не реагирует. Сехуну он ощущается стеклянным, прохладным, словно краешек того самого бокала. И лишь в голубоватых воздушных каналах, проходящих в этом стекле, видно, как текут мысли - мысли того, в ком умудряется жить целый мир и несколько томов Аллана По на языке оригинала. Чунмёну слегка прохладно, но в данный момент он завис где-то между окнами восьмого этажа и землёй в стадии бесконечного свободного падения. Сехун - клубок ниток реальности. Чунмён - нитки иллюзий. И они окончательно друг в друге запутались. Сехун обнимает Чунмёна совсем легко и прижимается к нему спиной. Звук из горла вырывается сам собой и хриплое пение льётся ручьём в воздух, точно непрошеные слёзы, которые совсем некстати. - I may be your forgotten Sun who wandered off at twenty-one. It's sad to find myself at home without you, - тихо пропевает Сехун и нарочно меняет son на sun. В ответ Чунмён оживает и почти на чистом французском шепчет: - Je suis parti un soir d'été, sans dire un mot, sans t'embrasser, sans un regard sur le passé. Est fou. По возвращении домой Чунмён уходит спать, зарывшись в одеяла, а Сехун борется со сном, хватается за маркер и старательно вырисовывает красивую птицу прямо посередине стены, заклеенной черничного цвета обоями. И в этот раз он абсолютно уверен, что с мыслями всего лишь надо уметь обращаться. А вечером в их квартире становится на одну коробку меньше и на один светильник больше: красивое бра в форме звезды цвета турнбулевой сини с тёмными вкраплениями.