И не было лжи в устах Его

      «Мужчины не плачут, не носят розовый и не влюбляются в других мужчин.»       Слова отца немногим тяжелее его кулаков, и когда он бьет, Трэвис подскакивает на месте, словно достается не старому креслу, за которым сидит почтенный проповедник, а самому Трэвису, его сыну. Плаксе, который любит розовый, милые вещи и переведенного из Бостона мальчика с протезом вместо лица.       Фелпс сначала считает повышенный интерес к новенькому делом обычным, ведь о нем говорят абсолютно все, но затем лихорадка утихает — Салли-кромсали оказывается не страннее других ребят с параллели и отличается разве что повышенной сонливостью. Трэвис тоже должен был успокоиться, потонуть в учебе и домашних проблемах, но у него не вышло.       Фишер привлекает внимание, цепляет взгляд, от его голоса, хриплого, надтреснутого, у Трэвиса мурашки бегут от загривка до самых пяток. А еще очень хочется разглядеть Фишера, тронуть за руку, коснуться волос, вдохнуть запах шампуня и дешевой туалетной воды, которую ему подарила сиськастая подружка, на которую он восторженно пялится каждый раз, стоит ей только появиться в классе. В такие моменты Трэвиса захлестывает ненависть настолько сильная и страшная, что после очередной вспышки он сломя голову бежит в сортир, плещет на лицо холодную воду до тех пор, пока не белеют губы, а пальцы не начнут ощущаться, словно чужие.       Это помогает, но ненадолго. До следующей перемены. До следующей случайно оброненной фразы, робкого смеха Фишера, довольных рож его слишком идеальных и добрых «друзяшек».       Фишер похож на демона. А Фелпс — на одержимого. И от этой одержимости не помогает ни Библия, ни искусанные предплечья, которые он прячет под свитером, ни отчаянные молитвы, ни стертые до крови колени.       Трэвис перечитал Священное Писание вдоль и поперек, но нигде не нашел строчки «Бог велит мужику любить только баб и люто ненавидеть пидарасов», а так же четкого дресс-кода, модели поведения и советов, как быть, когда тебе грудь дерет отчаянным желанием быть рядом с тем, с кем быть никак нельзя. Отец говорит, что на белых до рези страницах есть все, но Трэвис, наверное, ослеп, оглох и окончательно отупел, раз не видит там ничего конкретного. Только общие советы, как на уроках безопасности жизнедеятельности. Даже в рецепте манной каши и то больше деталей и меньше мозговыносов с поеданием детей.       Походу, Трэвис с самого своего рождения был неправильным и местечко в Аду ему зарезервировали еще тогда, когда он, будучи младенцем, высрался на отцовскую рубашку.       Фелпс сжимает крестик в кулаке, сверлит взглядом острую скулу лицевого протеза.       — Не делай во мне дырку, чувак, — голос Фишера тихий и уставший. — Лучше сядь рядом, у меня есть яблоки и пара унций отменных кофейных зерен.       — Чего это ты такой радушный? — на языке Трэвиса по привычке вертится с десяток гадостей, но он захлопывает рот прежде, чем из него снова польется дерьмо. — И вообще, где твои кореша? Гадость против меня задумали?       — Никто не задумывал против тебя гадостей, — терпеливо отвечает Салли. — Они… отравились колбасой. Да. Ларри хорошенько под вечер прополоскало, бедняга.       Фелпс чувствует, что Фишер недоговаривает что-то важное, но подходит к дереву, под которым сидит Салли, садится на влажную траву и шмыгает носом — после дождя на улице было довольно сыро.       — Я вчера тоже с толканом не расставался, — говорит он, чтобы хоть как-то поддержать разговор. — И я… типа… ну... — Он краснеет. — Надеюсь, что с твоими бро все нормально.       Салли впервые за весь разговор поворачивает лицо в сторону одноклассника.       Трэвис шумно сглатывает. Глаза Фишера будто светятся в прорезях маски. Манят своим чарующим огнем.       — Спасибо, — вдруг говорит этот хвостатый чудак. — Это важно для меня, Трэвис. И я очень благодарен тебе за эти слова.       — О… А! Аргх!.. — Трэвис горит от ключиц до кончиков ушей. — Забудь!.. Любой бы на моем месте это сказал.       — Вот как? — Салли, кажется, улыбается, а затем протягивает ему крупное спелое яблоко. — Я тут недавно рецепт придумал, — он достает из сумки картофелечистку.       Стоп.       К а р т о ф е л е ч и с т к у?       — Что ты делаешь? — и едва не добавляет «идиот», но вовремя кусает себя за язык.       — Собираюсь чистить яблоко, — Фишер произносит это таким тоном, словно Трэвис спрашивает у него что-то абсолютно очевидное.       — Картофелечисткой?       — Да.       — …       — …       — …       — …       — Дай сюда, — Трэвис отбирает у него яблоко, лезет в карман и достает на свет небольшой выкидной нож, снимает фиксатор, жмет на кнопку.       Лезвие выпрыгивает из рукояти с четким щелчком.       Фишер косится на него своими неподвижными глазами, а Трэвис замечает вдруг, что один из них — мертвый, кукольный.       — Да, это тоже протез, — Салли говорит так, словно Фелпс был открытой книгой с идиотскими картинками. — Ты очень быстро заметил это.       Это смущает.       — Потому что это неочевидно только… — стой, сука, стой! — Для… тех, — это словно идти по минному полю имени себя, — вблизи тебя не видел. Да. Ну, — он прокашлялся, — типа так все… нормально, короче. — И пихает ему в ладонь аккуратно очищенный фрукт. — На, жуй, а то стремно смотреть на твои тощие грабли на физре.       — А ты смотришь на мои тощие грабли? — Салли, кажется, улыбается.       Трэвис уже готов сказать ему пару ласковых, как вдруг понимает, что Фишер звенит бляшками ремешков протеза.       Ослабляет плотно затянутые ленты одной рукой, действует по привычке, не задумываясь и не медля.       — Если сильно противно, я могу повернуть ее набок и, в целом, меня не видно будет. — Трэвис видит изуродованный впадинами шрамов подбородок.       И понимает, что…       Нет, не может быть…       -…нормально. — Он слышит свой голос словно бы издали. — Все нормально, Сал.       И слишком поздно осознаёт свою ошибку.       — Ого, ты впервые назвал меня по имени. — Трэвису кажется, что он сейчас сдохнет, что если гребаный господь-бог существует, то сейчас он насквозь прошьёт Фелпса молнией. — Это здорово.       Сердце подкатывает к горлу так плотно, что хочется блевать.       — Я оговорился. — Говорит он слишком поздно, но ему нужно это сказать.       — Угу. — Кивок. — Можно твой нож?       — Держи, — Трэвис готов отдать ему все, что тот захочет, достаточно одного слова.       Салли разрезает яблоко пополам и протягивает однокашнику.       — Спасибо, Трэвис, — так говорят с человеком ангелы, такое благословение посылает Бог?       Трэвис не знает.       Берет в руки яблоко, кусает желтоватыми ровными зубами.       — Кислятина — которая хоть как-то удерживает его в реальности.       — Ага, но прикольные же? — не смотри на Фишера, не смотри на Фишера, не…       — Угу. — Трэвис копается в себе, Трэвис понимает все чётче и чётче, что влюблён, влюблён по-настоящему, и пугает это даже больше отцовских кулаков и странных книг в его кабинете.       Салли вытирает испачканные руки влажной салфеткой, даёт второю Трэвису и фиксирует протез. Складной нож лежит между ними светлым бликом.       — Может, сходим в апартаменты? — вдруг спрашивает Фишер, склонив голову к плечу. — Ларри нормальный чувак, правда. А если будет наезжать на тебя, я…       Трэвис его не слышит. Трэвис смеётся, хохочет, давится аж. Жгущими глотку слезами.       — С тобой? — он вскакивает на ноги. — Не смеши меня, — со злобой. — Никто в здравом уме не будет и близко подходить к таким фрикам!       Салли смотрит на него без злобы, без презрения, лишь один единственный вопрос читается в его взгляде, что следом срывается с губ.       — Это говоришь мне ты, — не смотри на меня так, не смотри, умоляю. — Или твой отец?       - … — Трэвис не может ему ответить. — Я… — голос дрожит, срывается, — ты… — и убегает, зацепив трясущимися пальцами сумку с учебниками.       Фишер вздыхает.       — Я все равно, — он закидывает свой портфель за спину, берет в руку оставленный Фелпсом нож, — услышу тебя-настоящего, Трэвис. — И кладёт его в карман, к скомканной записке на имя неизвестного.