Мёртвые звёзды

             В следующий раз Мэйбл приезжает в Гравити Фолз, когда ей вот-вот должно исполниться шестнадцать – родители с чистой совестью отпускают их снова, к счастью, даже не догадываясь о происходящем, – Мэйбл и Диппер молчат, обмениваясь многозначительными взглядами, и пишут в школьных сочинениях только о рыбалке и походах за мороженным. Никаких зомби, гномов, Странногедонов и брата-близнеца, – каникулы у дядюшки ленивые и скучные, как и положено, – только каждый раз ночью Мэйбл захлебывается панически прикушенными всхлипами, и вместе с рассветом мчится на кухню писать длинное настойчивое письмо, и, не дождавшись ответа, – в который раз уже? – снова считает до песочного треска в зубах вялые дни. Она скучает. А старшая школа не приносит должного восхищения и особенно странных изменений – чем её можно удивить, когда порталы в другие измерения стали не совсем обыденностью, но почти? – и у Мэйбл есть только ожидание, дрожь в изломанном сознании и бесконечные ночи.       Руки у дядюшки Стэна крепкие, всеохватывающие, натренированные штормом, а свитер дядюшки Форда пахнет солью и морским воздухом – привычно, тепло, до ожога в подсознании идеально. Мэйбл не смыкает глаз в эту ночь, подбрасывая что-то мутное, горячее, плывущее в толще эфирных масел под пошарканный потолок, улыбается мечтательно, и затихает, слыша где-то внутри дома осторожный шорох – все ночные звери давно спят, зарывшись в норы, не сводя внимательных взглядов с неспокойного городка. Сегодня в хижине тревожно не ей одной, и тихо становится только с первыми золотистыми лучами, – в доме, но никак не в голове, – и Мэйбл долго буравит взглядом стену и трет горящие от бессонницы глаза, отгоняя остатки пугающих отголосков – ни дать ни взять блуждающие по сознанию болотные огоньки.       В Гравити Фолз все спокойно.       Только вот Хижина Чудес не зря ограждена сотней заборов и тысячей барьеров – Стэнфорд Пайнс не понаслышке знает, что такое безопасность, – от того в кобуре слишком привычной тяжестью томится пушка, не боящаяся отсыреть на свежем морском воздухе в брызгах концентрированной соли, а двери запираются не только на замки. Сказки как обычно заканчиваются быстрее кошмаров, саднящих горло ночными криками, зудящими болью под старыми шрамами, поглядывающими гноящими дырами проклятых воспоминаний в фантасмагорически уродливых тенях на потолке потрепанного дома – глаз сомкнуть невозможно.       У дяди Форда низкий голос и колючий свитер.       У Мэйбл ладони полные желейных мишек, а губы в сахарной пудре – от детства и так остались жалкие крохи, поэтому на рюкзаке звенят пластиковыми боками десятки брелоков, мигая кислотно в свете некачественной лампочки, а улыбка все так же в металлическом блеске, – ярка, ослепляющая, только вот глаза горят на дне отчаянно, затравленно, – или это кажется так под падающей тенью от растрепанных волос?       Мэйбл не сводит взгляда с умиротворенных тихим утром дядюшек и чувствует что теряется, обманываясь в почти одинаковых тусклых бликах оправы очков, а еще Мэйбл не может понять, от какого обращения вздрагивает сильнее:       «детка» – от Стэна;       или «девочка моя» – от Форда;       или от их синхронного «сладкая», оседавшего в комнате горячим пеплом на тоненьких паутинках, которыми было окруженное все в этой хижине – тронешь одну, порвешь всю бережно сплетенную цепь, потянешь за собой змеиным хвостом сотню несостыковок.       Поэтому Мэйбл лежит неподвижно и во вторую ночь, скорее чувствуя, чем слыша скрипы половиц и жалобный шорох тронутых старостью страниц в умелых пальцах, – словно опять негромко вершится судьба накрытого пыльным брезентом городка с сотней загадок, замершего в одной точке без движения, ожидающего очередного толчка, очередного героя рыскающего по темным лесам в поисках загадок, утонувшего в атмосфере постоянства.       Пусть хоть миллион лет сменится иными поколениями – Гравити Фолз так и будет затихать, свернувшись клубком в голове, ожидая.       Ожидая...       Мэйбл ворочается, кидая тревожные взгляды на сладко спящего брата, и сжимает крепко шерстяную ткань на груди.       В Хижине Чудес так же спокойно.       Только вот загадки в этом месте сами бросаются под ноги – собирай, сколько влезет, хватит на всех с излишком, – страшно лишь не успеть в юных головах избавится от последствий совсем не детских приключений. Чудом нередко бывает даже ужас, однако привыкать к нему не нужно – у Мэйбл обломанные ногти и дерганая улыбка, когда дело касается очередного сумасшедшего приключения без нее.       Это её письма потоком дрожащих мыслей стопкой собирались под почтовым ящиком, так нечестно! – и она судорожно тянется, подглядывая в исписанные аккуратным почерком записи, стараясь попеременно успевать смеяться с комментариев прадяди Стэна, – трудно, – и она хмурится, разрываясь между двумя загадками, замирая ошарашено от невероятной схожести, и еще более поразительного отличия, путается среди двух аур, совершенно разных личностей, далекой и родной, и теряется, окруженная со всех сторон.       У дяди Форда горячие ладони и серьезный взгляд.       Мэйбл зарывается носом в лавандовый, подаренный на рождество, свитер и не гасит светильник перед сном, накрывается одеялом с головой и всхлипывает беззвучно, находя в желтоватом блике лампочки треугольные очертания – детские кошмары никуда не уходят с возрастом, только зарываются глубоко в кромки сознания и разрастаются с каждым днем, увеличиваются, напитываясь кучей додуманых деталей и измененных мировоззрений. Когда несколько раз в день ты находишься на волоске от смерти – уже относишься к этому делу привычно.       Теснувшая с отзвуком лопнувшей тетивы психика дает о себе знать, мелькая бликами родных лиц и возможных последствий – и от чего-то останавливается на зеркальном отражении за лето ставшего привычного дяди Стэна – те же черты, только взгляд другой.       Другой...       У Мэйбл мешки под глазами и ночные кошмары.       Мэйбл завтракает блинчиками и улыбается счастливо, незаметно передавая несколько штук Пухле, – солнечное отражение, вторя её взгляду, метается по всей комнате, теряясь в кисточке на конце фески и горловине по-домашнему привычного свитер.       Мэйбл не думает о тревожной ночи и, – вот еще глупости, – Диппере с его приличным ломтем тайн, доставшимся от щедрого дядюшки Форда, – просто цепляется объятиями за крепкие шеи, заворачивая царящее в груди беспокойство в теплые руки, надеясь на спокойный сон и безоблачное небо.       Мэйбл любит красный и не любит мерзнуть, а еще её мотыльком тянет к неизвестному, – но об этом знать никому не стоит, – как и о её тоскливом задумчивом взгляде, направленном на повернутую спиной далекую фигуру, когда она остается рядом с ворчливым и таким постоянным дядей Стэном.       Солнце всегда греет сильнее и горит ближе, чем мертвый прерывающийся блеск звезд, – и нет, она не ревнует, а если и ревнует, то только брата к прадяде Форду, и никак не иначе.       Вы-би-рай...       На душе тоже все спокойно.       Только никого рядом не остается и этой ночью – у Мэйбл не много проблем и еще меньше желаний, о которых она не хочет думать. А утром уже невозможно понять, кто же столь беспокоен в этом доме, кто так же одинок, но не один.       А ещё ей жутко хочется запретного, пусть даже падения...                   глупая повзрослевшая Мэйбл       ...и спустя уже секунду её шаги раздаются на скрипящих половицах – Мэйбл знает, что у дяди Форда вся спина в шрамах, а реакция на опасность не затихла даже спустя столько лет. Но когда взгляд её невольно цепляется за изувеченную десятками укусов и ранений кожу, испуганный вздох срывается с её губ, переходя в хрип – от жесткого удара об твердый край столешницы.       – Мэйбл? – глаза у Стэнфорда Пайнса удивленные и темные в неверном лунном свете, а Мэйбл тяжело дышит, уперевшись ребрами до хруста в деревянную поверхность, с зажатыми в огромной руке запястьями и старается не думать вовсе – сама хотела приключений, чего уж теперь.       – Да... – выдыхает непослушными губами.       – Черт! – её, – ставшим вдруг снова мягкими, – движениями осторожно отпускают, нежно прижимают к себе, осыпая макушку испуганными извинениями.       А Мэйбл не отрывает взгляда от широких белых полос на крепких руках, и на груди в вырезе черной майки, – шрам длинный, переходящий через всю ключицу и глубокий на плече, смягченный в мутном освещении.                   маленькая одинокая Мэйбл       Смотрит не моргая, затихая бесстыдно под звуки чужого сердцебиения и обнимает в ответ отчаянно, не обращая внимание на ноющую спину, прижавшись щекой к пропахнувшей пылью и загадками ткани – звездный свет ведь не всегда далеко.       Вы-би-рай...       И сжимает кончиками пальцев внезапно наступившее умиротворение, и замирает, моля о вечности момента, – маленькая идеалистка, – сильнее даже чем о ещё одном дне лета. И прижимается влажными губами к неестественно гладкому шраму, пересекающему почти всю грудь, ловя в ответ тяжелый взгляд.                   повзрослевшая одинокая Мэйбл       У дяди Форда крепкие руки и жаркие поцелуи.       У Мэйбл горящее от прикосновений тело и впервые глубокий сон.       В Гравити Фолз всё спокойно.