Подавать на сладкое

— Я должен был догадаться, что перед Рождеством цены на торты поднимутся, — сказал Бруно, когда они вышли из уже пятой по счёту пекарни. Леоне пожал плечами. — Дело не в Рождестве. Это пекарня семьи Семифредо. Босс… здорово потрепал их в этом году. Им нужны любые деньги — особенно вдовам и сиротам их людей. Бруно нахмурился, и Леоне сразу прикусил язык. Не хватало ещё чтобы Бруно в один прекрасный день притащил в их банду новых несчастных бездомных детей. — А в остальных да, всё дорого, — осторожно закончил он и позволил себе дотронуться до холодных пальцев Бруно. Только не смотри ему в глаза, велел себе Леоне. Никакая любовь не спасёт от пули. Никакая семья не вырвет тебя из рук мафии. Только вот Бруно сжал его руку, переплёл их пальцы вместе, и Леоне позабыл обо всём на свете. Они уже второй час ходили по улицам Неаполя, подыскивая праздничный торт для Мисты, время от времени задевая плечом неловких прохожих. Кто-то, правда, невольно уступал им дорогу, жмясь к стенам и без того узкой, людной улочки, столкнувшись взглядом с глазами Бруно, обжигавшими морской солью. А может, причина была и не в Бруно, возможно, они шарахались от Леоне — высокого, мрачного, в чёрном с ног до головы, с плотно сжатыми губами, покрытыми чёрной помадой с едва уловимым ежевично-фиолетовым блеском. Народу на улицах сегодня было полным-полно: верно, всех обуял дух праздника, зачаровавший их, точно неведомая сила, повелевающая им носиться взад-вперёд по рождественским ярмаркам, сутулиться под тяжестью глянцево блестящих подарочных пакетов, пока они не собьются с ног и не рухнут на землю, залитую золотистым светом ёлочных огоньков, развешанных повсюду. А ведь кто-то из них умрёт, не дожив до праздников, думал Леоне, безучастно глядя на кипящую пёструю толпу, один перейдёт дорогу мафии, другой случайно получит пулю, предназначенную кому-то другому, третий… да с ним может случиться что угодно. А может быть, на этот раз смерть выберет его самого или… нет, лучше даже не думать об этом. Но пока воздух, лишь слегка тронутый холодом, снегом и запахом апельсинов и корицы в рождественских печеньях дрожал, касаясь сотен губ, беззвучно вибрировал, как скрипичная струна в вечном крещендо, и музыка грохотала и смешивалась в неясный лепет, пытавшийся что-то сказать Леоне. В конце концов, Бруно заявил, что они испекут праздничный торт сами. Не то чтобы хоть у кого-то из них был мало-мальский опыт, но Леоне не посмел возразить своему капо. Он умел только слушаться приказов. Время ещё было — Миста и прочие мальчики пошли в пиццерию — счастливый именинник заявил, что угощает, — и на старый фильм с Клинтом Иствудом, поэтому спешить было некуда. Мисте, конечно, повезло, что он родился не четвёртого декабря, и всё же, появись он на свет чуть пораньше, получал бы подарки, купленные не в рождественской суматохе и не стоящие втридорога. Бруно выложил из пакетов бисквиты, клубнику и баллончик со взбитыми сливками — чтобы украсить верхушку торта — повертел его в руках и вопросительно взглянул на Леоне: — Оставить тебе сливок? Леоне мрачно уставился на сине-белый баллончик. Сливки были… не для него. Слишком сладкие, приторно-ванильные, на вкус как невинность, как какой-нибудь тринадцатый день рождения, как облака молока, смешанного с сахарной пудрой. От одной мысли об этой сладости Леоне поморщился. Сам он был, пожалуй, горьким — словно по венам бежало вино, горчащее жухлым пурпуром и тёмным багрянцем, и чужая кровь расплывалась, пропитывая невидимыми пятнами его кожу и одежду. Кровь, от которой ему было никогда не отмыться, как бы отчаянно он ни тёр кожу под горячей водой. Вечная рана, которую было не закрыть даже молнией Бруно. Вечный синяк, вечное назойливое, тихое жужжание в ушах, точно звуки перемотки Moody Blues. Нет, эти сливки заслужил Миста и его дурацкий торт. Леоне пожал плечами. Что он, ребёнок, лакомиться взбитым кремом? — Укрась ими торт, вот и всё, — отрывисто посоветовал он и отвернулся к столу, чтобы Бруно не догадался, что он снова злится на самого себя. Как вообще можно было так всё портить, все двадцать лет его жизни? И пока он резал клубнику, его руки дрожали, и в конце концов Леоне задел ножом себя по пальцу, выругался и уронил его на стол. — Ну-ка дай мне, — сказал Бруно, неслышно подойдя к нему со спины, и Леоне утонул в тепле и тонком пряном запахе его тела, когда Бруно коснулся грудью его спины и его руки скользнули мимо талии Леоне. Со стороны это наверное выглядело как объятия, но Бруно всего лишь резал клубнику, стоя за спиной боявшегося пошевелиться, чтобы не разрушить это волшебство Леоне. Вернее, клубнику он не резал — расстёгивал. Маленькие золотые молнии блестели вспышками падающих звёзд, и ягоды — крупные, ярко-красные, гладкие, точно облитые сладкой глазурью и блестевшие, как шары на новогодней ёлке, наверняка сладкие, потому что других синьору Буччеллати не продали бы нигде в Неаполе — распадались на ровные дольки, обнажая бархатистые белые сердечки. — Так-то лучше, — довольно протянул Бруно и отошёл к плите — поставить на огонь кастрюлю с водой. Леоне тихо вздохнул — казалось, что сам ангел-хранитель покинул его, и по спине почему-то брызнули мурашки — наверное, на кухне было слишком холодно, а может, его тело запоздало откликнулось на близость Бруно. — Кажется, дальше нам нужно сделать сироп… ну, с этим я справлюсь, а тебе придётся заниматься бисквитом. Леоне непонимающе поднял на него глаза. — Бисквитом? — Ну да, — невозмутимо откликнулся Бруно. — Когда сироп будет готов, пропитаешь им бисквиты, а взбитыми сливками украсишь верхний слой. Это настолько важная миссия, — торжественно сказал он, — что я могу доверить её только тебе. Леоне нахмурился. — Но, Буччеллати, я не умею обращаться со сли… Бруно небрежно пожал плечами. — Буччеллати? — поддразнил он его. — Так формально? Не переживай, справиться со сливками довольно легко даже для опытного мафиози. Просто делай с ними всё, что тебе захочется — брызгай баллончиком куда угодно, они всё равно застынут. Делай всё, что захочется — легко сказать! Леоне взглянул на воздушные бисквиты, на ягоды в кастрюле, уже отдающие ярко-розовый сок и шипящие в пышной красноватой пенке и наконец на сливки. Что бы он хотел с ними сделать? Белый крем, шелковисто блестящий, как… как… нежно-сладкий на вкус, точно… Взбитые сливки пошли бы Бруно. Леоне представил, как прохладные кремовые лепестки упадут на гладкую бронзовую кожу Бруно, распустятся вместе со следами его чёрной помады, и прикусил губу. Да, вот чего бы он хотел. Он вылизал бы густые сливки со всех изгибов его тонкого гибкого тела, со впадинок локтей, скользнул бы между ягодиц и широко раскинутых ног, чувствуя на языке не только сладость взбитого крема, но и острый солоноватый вкус кожи Бруно. Он невольно потёр щёки, чувствуя, как заливается краской. Это были ненормальные фантазии, годные только для законченного извращенца. — Выше нос, — лукаво добавил Бруно, снял пенку с ягод и обернулся к нему. — Сливки — это весело, — он взял в руку баллончик и встряхнул его. — Совсем скоро уже Рождество. Хочешь почувствовать себя Баббо Натале? — Что… — только и успел сказать Леоне, прежде чем Бруно нажал на колпачок баллончика. Тихое шипение, и он сначала ничего не понял, пока не почувствовал, как что-то мягкое и почти невесомое легло ему на щёку. — Ну и борода же у тебя, Баббо Натале, — невинно проворковал Бруно. Леоне раздражённо стёр пышную каплю крема и вытер пальцы об футболку. Плохое решение — белые пятнышки мгновенно проступили на чёрной ткани. Бруно облизнул ему щёку, перехватил его руку, разжал пальцы и поцеловал самые их кончики, мягко улыбнувшись. — Леоне, — нежно позвал он его. — Всё хорошо. Расслабься. Тебе неприятно? — Нет, — пробормотал Леоне, упрямо не глядя на него. Просто… просто это было слишком непривычно. Было немыслимо, чтобы капо Буччеллати вёл себя вот так, а как быть с этим Бруно — Бруно, который был ровесником самого Леоне, красивым, обожающим поддразнивать его, абсолютно обычным парнем, он не знал. Нельзя даже было и представить себе, чтобы вот так спокойно печь торт рядом с Бруно, выслушивать его подначки и пытаться заигрывать с ним в ответ. Не потому что Леоне это не нравилось — просто это было так странно и непривычно. Он совсем забыл, каково это — а может, и не знал никогда — нечаянно соприкасаться руками, вдыхать тёплые запахи кухни, замирать и ждать поцелуя каждый миг. Бруно зарылся пальцами в его волосы, потянув его голову вниз, и на одно биение сердца Леоне позабыл обо всём — только бы чувствовать его нежное дыхание и мягкие губы, которые медленно приоткрылись навстречу ему. Бруно любил дразнить и мучить его томительным, жадным ожиданием, отлично зная о том, какую власть он имеет над Леоне. А Леоне… Леоне был не уверен, что может вести себя с ним так же. Тревога залила полое сердце свинцовой тяжестью, кольнув в груди. — Всё хорошо, — прошептал ему Бруно. Его голубые глаза встревоженно блеснули. — Или… мне остановиться? Сосредоточенная морщинка, вечно притаившаяся между его бровей, сегодня наконец разгладилась, и в синеве его глаз блестело что-то, чему Леоне не мог дать названия. Интерес? Почти радость? Нежность и боязнь? Он не знал, что это, но чувствовал это так же отчётливо, как тёплый ключ в холодной морской воде. Леоне был не против отдаться на волю этого течения и посмотреть, в какие волны оно занесёт их обоих. Ну и конечно же, он не хотел, чтобы Бруно останавливался. Он несмело потянулся навстречу ему, и когда между их губами осталось расстояния чуть меньше, чем хватило бы на вдох, Леоне отважился заключить лицо Бруно в ладони. Голубые вспышки переливались в его глазах, чёрные ресницы дрожали, и видеть его настолько близко было так же нестерпимо больно, как, верно, кораблю больно и сладко видеть мягкий свет маяка. Бруно приоткрыл губы, впуская его язык, и неожиданно укусил его за нижнюю губу, заставив Леоне вздрогнуть, чуть отстраниться и зачарованно замереть, глядя на чёрно-фиолетовое сияние, разлившееся по губам Бруно, пока до него не дошло, что это смазалась его помада. — А ну-ка снимай это, — нетерпеливо потребовал Бруно и дёрнул его за футболку, блестя глазами. Румянец залил его щёки и даже шею, и он казался бы слаще клубничного сиропа, если бы не повелительные нотки в его голосе. — Всё? — тихо спросил Леоне, нерешительно дотронувшись до горла. — Всё, — отрезал Бруно, выключил огонь под клубникой и не глядя на Леоне, медленно расстегнул свой пиджак. Белая ткань скользнула вниз по его плечам, раскрывая его смуглую кожу и чёрные завитки татуировки. Там, где щедрое летнее солнце касалось его обнаженной груди, осталось матовое сияние загара, точно тёмный лепесток, и Леоне не удержался — порывисто наклонился к нему и обвёл языком, очерчивая губами границы загара. Это всё его, его, его, проблеск света в зимней серости, окутавшей Неаполь. Бруно обнял его за талию и нетерпеливо подтолкнул к столу, одной рукой смахнув в сторону все тарелки, а другой прихватив Леоне за бедро, пытаясь приподнять его и усадить на гладкую поверхность. Леоне послушно сел на стол, не в силах сдержать глупой влюблённой улыбки. — А что дальше? — спросил он хрипло, отбросив ногой домашние штаны в сторону. — Трахнешь меня прямо здесь? Бруно покачал головой и почему-то поднял со стола баллончик со взбитыми сливками. — У меня есть идея получше, — сказал он и прежде чем Леоне успел хоть что-то добавить, хотя бы понять, что его мимолётная грязная фантазия вот-вот претворится в жизнь, как воздушная дорожка взбитого крема уже коснулась его кожи и застыла на груди. Бруно склонил голову к плечу, любуясь Леоне точно шедевром, и снова нажал на кнопку, рисуя на нём белоснежное кружево. Выступающие ключицы, ямочки на плечах, соски — точно зима обрушилась на Леоне, лаская его рождественским снегом. Белые волны сливок замерли на коже, но не в силах были спрятать от внимательного, затуманенного желанием взгляда Бруно, как возбуждённо вздымалась и опускалась его грудь. Он наклонился и нежно поцеловал лепестки сливок на груди Леоне, потом снова и снова, ведя губами по их хрупкой воздушной сладости. Леоне бы и не почувствовал его поцелуев, если бы не видел, как тают изгибы сливок, пачкая губы и щёки Бруно — не почувствовал бы, пока Бруно не выпрямился, не посмотрел ему в глаза, не облизнул губы, испачканные кремом и не поцеловал его сосок. Воздух вокруг точно загустел, стал вязким и сладким, застыл у Леоне в горле, как тающий шоколад, как расплавленная карамель, как золотистый мёд… как эти грёбаные сливки. Бруно скользнул языком во впадинку пупка, пересчитал губами рельефные мышцы плоского его живота и поймал сладкий белый потёк, медленно ползущий по коже. Леоне тихо ахнул, беспомощно глядя, как причудливые завитки крема дрожат и тают на его груди и животе, и как Бруно ел их с него, изредка, точно нечаянно, прикусывая кожу. Леоне неосторожно дёрнул рукой, простонал, чувствуя, как кровь в венах превращается в ток, и раздавил клубничину, выпавшую из миски. По коже пробежала розоватая струйка, от локтя к ладони, и Бруно взял его руку и слизнул липкую каплю душистого сока. — Вкусно? — зачем-то прошептал Леоне. — Ещё нет, — ответил ему Бруно, выдавил немного сливок себе на ладонь и провёл ею по груди Леоне, упругому животу, скользнул по бёдрам, игнорируя его уже твёрдый покрасневший член и прокрался пальцами под ягодицы, чуть приподняв Леоне. Леоне вскрикнул, и Бруно прижал палец к его губам, точно умоляя молчать. — Попробуешь себя на вкус? В его голосе звучала мольба и неприкрытое желание, и Леоне не мог — да и не хотел — ему отказать. Он голодно облизнул его палец, поцеловал ладонь, прильнул к ней лицом, точно в тот день, когда клялся в верности ему — и Пассионе, наверное. — Бу… Бруно… ты так… добр ко мне. Кухня плыла перед его глазами, застилалась маревом, и он видел только его, как, впрочем, и всегда. Бруно, Бруно, Бруно. Огромный центр его маленькой вселенной. Прохладный белый бархат сливок ласкал пылающую кожу, и каждая клетка в теле Леоне помнила каждый поцелуй Бруно. Бруно потёрся о его бёдра и снова поднял баллончик со сливками. Леоне прижал ладонь ко рту, закусил кожу, такую странно пресную после молочной сладости крема и терпкого привкуса кожи пальца Бруно, чтобы не застонать. Бруно встряхнул баллончик, их глаза на миг встретились и он улыбнулся Леоне. — Ты слишком громкий, правда, dolce? А ведь мы ещё и не начали. Нам нужно что-то с этим сделать. Не нужно, подумал Леоне. Во всём доме никого, кроме них, не было, да и дверь кухни была заперта. Но кто он был такой, чтобы осуждать Бруно за его маленькое пристрастие мучить так сладко… и использовать способность Sticky Fingers. Леоне представил, как кто-нибудь нечаянно заходит к ним на кухню, и видит, как Буччеллати, их прекрасный, безжалостный капо Буччеллати пробует сливки с полностью голого Леоне, и едва не простонал в голос. Едва, потому что Бруно медленно очертил его губы своим пальцем и застегнул ему рот на молнию. — Так-то лучше, верно? — спросил он, и Леоне протестующе замотал головой. Он хотел целовать его в ответ, слизывая сбитый крем, вобравший вкус их обоих, и выкрикивать его имя, когда Бруно наконец смилуется и возьмёт его прямо на этом столе. Или у стены, или у двери, да хоть на полу. — Что? Тебе не нравится? — переспросил Бруно. — Всё ещё недостаточно сладко? И не дожидаясь ответа, он снова нажал на крышку, и прохладные снежно-белые завитки заструились прямо по его члену, и стон застыл где-то в горле у Леоне, замер густым сладким глотком сахара и ванили. Бруно и сам замер, глядя на то, как порозовевшая нежная кожа скрылась под густым слоем взбитого крема. Он заворожённо обвёл пальцем головку и тихо простонал, точно от удовольствия, точно видел перед собой невиданный десерт. Леоне хотелось закрыть горевшее от смущения лицо руками, отвернуться, сделать вид, что всё это происходит не с ним — но ещё сильнее ему хотелось смотреть, потому что в этот самый миг Бруно плавно опустился перед ним колени, не сводя с Леоне потемневших глаз, отбросил в сторону почти опустевший баллончик и опираясь ладонями о прохладный мрамор стола, развёл ему ноги в стороны. Леоне почувствовал, что раскрыт — раскрыт его взгляду, синему, как глубины моря, глубокому и пьянящему, как бархат вина на дне бокала, дурманящего голову сильнее любого наркотика. Губы Бруно прижались к низу его живота, едва касаясь серебристых волосков, приоткрылись, словно в молитве, и кожу Леоне опалило жаром его сбившегося дыхания. Бруно взглянул на него пьяными и сияющими глазами, и поцеловал нежную кожу на внутренней стороне бедра так робко, точно боялся, что Леоне вот-вот его оттолкнёт. Но всё, что мог Леоне, это прикрыть рот рукой, позабыв, что он и так застёгнут на молнию — как ни странно, почти не отдающую металлическим вкусом. Конечно, и молния была не из настоящего металла, и всё же на губах Леоне таял и сгорал ванильный привкус сливок, перемешанный с приторной сладостью остатков его помады, поцелуи Бруно и миллионы невысказанных им слов и признаний. Бруно скользнул губами по влажному от смазки и взбитого крема стволу, пробежал языком, то оборачивая его вокруг члена, то впуская головку в мягкую теплоту своего рта. Что ты делаешь, думал Леоне, его сердце колотилось так бешено, словно хотело взорваться миллиардом разноцветных искр, разве я заслуживаю тебя, разве не я должен сейчас стоять перед тобой на коленях. И всё же это было правильно, и хорошо, и беззвучные стоны умирали у него на губах, оставляя ему только возможность всхлипывать. Бруно наконец сжалился над ним и вобрал его член почти до основания, потёрся щеками о головку и шумно выдохнул через нос. Сливочный крем таял под напором его жадного рта, размазывался по его лицу, по бёдрам Леоне, капая на стол и на пол — но Леоне не смел протянуть руку и стереть хоть что-нибудь. Он зажимал себе рот, словно молния не смогла бы сдержать его стонов, а вторая его рука зарылась в шелковистые волосы Бруно, расплетая его аккуратную косу, ныряя в иссиня-чёрные волны его перепутанных прядей. Бруно глухо застонал, не выпуская его член изо рта, и Леоне впился пальцами в его локоны, заставляя взять его глубже. Стол угрожающе качнулся, но Леоне казалось, что просто весь мир кружится и рушится вокруг них. Рука Бруно нерешительно опустилась на его пах и сразу же бессильно упала, точно обжёгшись. Он нащупал на полу баллончик со сливками, приподнялся, опрокинул Леоне на стол и поцеловал его так, словно пытался вырвать у него последний глоток воздуха на земле. Его губы были горячими, ярко-сладкими от взбитого крема, и только язык слегка горчил солоноватой смазкой, вкусом самого Леоне. От этого поцелуя у Леоне потемнело в глазах, и самое настоящее электричество разлилось по его телу, и потому он и не заметил, когда Бруно оторвался от его губ, как он встряхнул баллончик, раздвинул его ноги, брызнул остатки сливок и зарылся языком между его ягодиц. Благодарение Мадонне, дьяволу, Бруно, кому угодно, что молния на губах Леоне исчезла от поцелуя Бруно, потому что иначе бы он умер прямо там не месте, забыв, как дышать. Бруно вылизывал его, то напирая языком, чуть ли не до боли быстро и жадно, то легонько дуя на кожу, то кружась дразнящими поцелуями вокруг входа, то замирая, пробуя то ли Леоне, то ли взбитый крем, который он размазывал по его бёдрам. Сладкие талые капли щекотали кожу, и Леоне вздрагивал, чувствуя, что готов кончить. Прямо сейчас, укутанный в шёлковую невесомость сливок, утопающий в их срывающемся дыхании, невольных стонах, в драгоценной оправе рук Бруно, сжавших его напряжённые бёдра — крепко, но нежно, точно Леоне был хрусталём, который мог разбиться в его руках (и он мог, мог) — хоть от пальцев, впивающихся в кожу, наверняка останутся маленькие синяки. Следы вчерашней ночи уже расцвели на его коже, розовато-багровые, кое-где налившиеся бледно-фиолетовым. Вишенка на этом торте, сбивчиво подумал Леоне, а потом его пронизало судорогой, когда язык Бруно медленно обвёл колечко мышц и толкнулся в него, и тягучее тяжёлое цунами наконец-то разбилось в его теле, крася белое — белым. — Прости, — смущённо пробормотал Леоне, отдышавшись, но Бруно только улыбнулся, казалось, ничуть не разочарованный тем, что Леоне опять всё испортил. — Придётся сходить за сливками ещё раз, — вздохнул Бруно с серьёзным видом, но алеющие щёки его выдавали. Он наклонился к нему и почти невесомо коснулся его губ, погладил его щёки, заключив лицо Леоне в ладони и зарывшись пальцами в его волосы, разметавшиеся по всему столу. Леоне уткнулся лицом в его шею, пахнущую потом и терпкой разгоряченной кожей, вдохнул чистый запах его волос и почувствовал, как под его губами тает что-то, что слаще сливок. В этом был весь Бруно — нежные поцелуи, нечаянные (или нет) прикосновения, обжигающие ласковым сентябрьским теплом вечную мерзлоту промозглого марта Леоне, и шрам на его левой груди, рядом с сердцем (и в почти омертвелом сердце, из которого он вырезал всю гниль и печаль) — такой бледный, что Леоне не знал, правда ли эта тонкая побелевшая полоска до сих пор рассекала его кожу на том самом месте, где Бруно когда-то застегнул его порез своей молнией или его глаза всё ещё видят всё то, что осталось в прошлом. В этом его был дар и в этом его проклятие — Moody Blues делал его опасным, но беззащитным. Но ни одному призраку прошлого здесь места не было. Здесь и сейчас, когда на кухне пахло сладким клубничным соком, сочащимся из расстёгнутых ягод, нежной молочностью сливок и их разгорячёнными телами — или это ему только чудилось. Но что бы ни подкидывало Леоне его воображение, он знал, что Бруно реален, что он жив, жив, и любит его — даже сейчас, грязного, вымазанного в сливках, жалко всхлипывающего от оргазма, с головой накрывшего его ослепительно сияющей волной. На этот раз Бруно целовал его медленно и везде, и его поцелуи порхали по коже и таяли на ней, точно снег, падающий на жаркую землю. Бруно был морской солью, таящейся на его золотистой коже, шелковой, как волны прибоя, и Бруно был сладким молочным привкусом взбитого крема в его рту. Бруно был Бруно, и Леоне умер бы за него, но пока что он жил для него, любил его, отдавался ему до последней капли и последней крошки, и кончал для него и на него. — А на Рождество испечём буччеллати, — сказал Бруно и покраснев, снова поцеловал его, и Леоне услышал в этих словах обещание, о котором не смел и мечтать: на Рождество мы всё ещё будем вместе.