Самый белый, самый чистый снег

Новый Год. Когда-то давно, когда я была маленькая, в нашем доме отмечали этот праздник. Отец приносил из леса пару колючих сосновых лап, мама развешивала их по дому и мы вместе украшали их всем, что под руку попадалось. Шнурками, цветными обертками — их я специально для этого собирала целый год. Помню запах хвои в доме и маленькую Прим, восторженно хлопающую глазками. Помню подарки, сложенные у камина, и снег за окном, такой белый и чистый, каким он бывает только в памяти детей. А потом все это прекратилось. Режимы стали строже, цветных оберток стало меньше, праздничное настроение не витало в воздухе. Папа так тяжело работал и мы так мало могли себе позволить, что наш Новый Год стал сводиться к сидению у окна в ожидании первого снега. Но с тех пор, как детство кончилось, снег более никогда не был настолько белым и чистым. После смерти отца праздники в нашем доме прекратили свое существование, а после смерти Прим я и вовсе запретила себе радоваться. Мне казалось, это нечестно по отношению к ней. Она любила Новый Год больше меня, но теперь не могла радоваться ничему. И я не могла. Вот только Пит, разумеется, решил иначе. Он появился на пороге моего дома сегодня на рассвете. Одетый по погоде, с топориком в руках. Его решительный вид сразу же настроил меня на то, что отказа он не примет. — Тебе нужна ёлка! — заявил он, переступив с ноги на ногу. — Одевайся, пошли выбирать. Я могла бесконечно объяснять ему, почему не хочу праздновать, но стоило открыть рот, я вспомнила, что и он потерял. Больше, чем я — целую семью. И его семья тоже наверняка любила Новый Год. И если после всех потерь он готов перешагнуть через прошлое и попытаться жить дальше, кто я такая, чтобы с ним спорить?! Прим любила Новый Год. Папа любил Новый Год. И мы были счастливы тогда. Что ж, должна попробовать и я вернуть хотя бы частичку того счастья. Потому мы сейчас здесь, шагаем по лесу, совершенно не праздничному, не новогоднему. Вокруг зелено и цветы растут. Вчера шел дождь, земля местами влажная, но ветра нет, мороза тоже — совсем-совсем неправильный Новый Год. — О чем задумалась? — выдергивает меня из размышлений Пит. — Извини, если не хочешь, можешь не говорить, — тотчас добавляет он, и щеки его вспыхивают от смущения. — Просто вспоминаю время, когда в Новый Год землю покрывал белый снег, а не это вот всё. — Я тычу пальцем в ярко розовые бутоны какого-то полевого цветка. Папа учил меня названиям растений, но сейчас оно упорно не желает вспоминаться. — Да, — соглашается Пит. — Неправильный Новый Год какой-то получается. Но может к ночи выпадет снег? Хотя, учитывая полное отсутствие морозов, он в любом случае быстро растает. Мы спускаемся к ручью, где в стволе поваленного дерева я храню стрелы, но сегодня я избегаю даже смотреть в ту сторону. Я хожу охотиться почти каждый день — хоть сегодня можно отдохнуть от этого. — Ты хочешь ёлку или сосну? — спрашиваю я, перешагивая через мокрые камешки. — И второй вопрос: планируешь ли ты звать Хеймитча? Пит, до этого осматривавший ближайшую сосну, оборачивается. — Нет, сегодня без Хеймитча. Он просил не кантовать его до второго января, а судя по запасам спиртного, которые я видел в его кухне, то и до третьего он не протрезвеет. Пит улыбается, и на его щеках мягко очерчиваются ямочки. Улыбка стирает с его лица следы прошлых лет, которые только и делали, что ломали нас. Передо мной тот же мальчишка, который некогда отдал мне подгоревший хлеб. Тот мальчишка, который не знал горя и потерь. А я… Я всё та же девчонка, которая давно уже не видит радости в праздниках. Но может хоть ради него стоит попробовать немного измениться? Сделать шаг навстречу своему прошлому? Детству, когда еще всё было хорошо? — Пит… — зову я, вовсе не зная, чем планирую закончить предложение. Поэтому просто снова повторяю его имя. Пит всегда рядом, стоит позвать, так что уже на первое шевеление моих губ он реагирует: подходит ближе и протягивает руку. — Что, Китнисс? — спрашивает он, крепко сжимая мои пальцы, когда я вкладываю свою ладонь в его. Я не знаю что. Я не знаю, почему окликнула его. Я просто… Нуждаюсь в нем. — Пит… — повторяю я, крепче сжимая его ладонь. Мы долго молчим, просто стоя в зеленом зимнем лесу, а чувство праздника, которое я бы так хотела снова ощутить, всё никак не приходит. Я не могу. Пыталась. Не выходит. Что-то во мне сломано еще очень давно, так что последний день декабря — просто последний день декабря, не более. Потерял он для меня свой символизм, и никакие старания Пита не смогут того исправить. — Тебе нравится эта сосна? — спрашивает Пит, когда тишина затягивается. Взмахом топора он указывает направление, и я не могу не согласиться, что он выбрал самую пышную из всех встреченных нами сосен. — Пушистая, — говорю я вместо ответа. — Даже рубить жалко… Пит, уже приподнявший топор, замирает в нерешительности. — И правда, жалко, — соглашается он, поникнув. — Отец всегда приносил большое дерево и мы выставляли его в центре комнаты, но… Я не хочу его рубить… Запал ощутимо покидает его, а вместе с тем утекает и настроение. И это только моя вина — вместо того, чтобы попробовать развеселиться самой, я только Пита расстроила. Могу, умею, практикую, как говорится. Ну нет, не в этот раз. Я выхватываю из его руки топор, и не успевает Пит опомниться, как я уже оказываюсь возле сосны и с размаху бью лезвием по особенно широкой и пышной лапе. — Мой папа всегда приносил веточки, — попутно спешу объяснить я, снова ударяя топором и на этот раз отсекая лапу от дерева. — Возьмем пару веток, украсим дома. Хеймитч пусть как хочет ворчит, но в этом году Новый Год придет и к нему. Я не умею принимать помощь и не умею думать о себе, но когда дело касается моих близких и их праздничного настроения, я готова быть решительной. Мы притаскиваем ветки домой и первым делом штурмуем берлогу Хеймитча. Он возмущается, но как-то вяло. Кажется, он даже доволен, что мы позаботились и о нем, пусть и не хочет этого признавать. Под конец он смягчается настолько, что уносит из кухни половину алкогольных запасов и приглашает заглянуть к нему завтра после обеда. — Без подарков не приходите, — смеется он, ненавязчиво выпроваживая нас в коридор. — Но это всё завтра, завтра. Сегодня у меня по плану только обращение Пэйлор и встреча с подружками. — Он кивает в сторону кухни, где поблескивают три бутылки водки. Вот и куда ему столько?! Впрочем, это ведь Хеймитч, он, кажется, на семьдесят процентов состоит из алкоголя. Правда теперь, нужно отдать ему должное, пьет он в разы реже прежнего. — До завтра, — прощается Пит, запрыгивая в сапог. Хеймитч подгоняет так, что обуваться приходится на ходу. На крыльце лежат оставшиеся ветки, и как только двери в дом нашего бывшего ментора любезнейшим образом захлопываются, мы принимаемся за дело. — Чей дом украсим первым? — спрашиваю я, стоя ровно по центру между его и моим крыльцом. Пит кивает на мои ступеньки. — Твой. Свой украшать я вообще не собираюсь. — Логично, — соглашаюсь я. — Праздновать-то мы будем вместе. — Да, — отзывается Пит, и я делаю вид, что не слышала удивленной интонации. Неужели он думал, что после всех его попыток устроить для меня праздник, я выставлю его за порог? Нет, первый за десять лет Новый Год я не намерена встречать одна. — Надеюсь, Лютик не объест иголки, — пытаюсь пошутить я, но напряжение никуда не уходит. Мы редко с Питом общаемся. Чаще, конечно, чем перед Туром Победителей, но не столь часто, чтобы назвать наши встречи регулярными. И всё же я не вижу причин не попробовать отпраздновать вместе. Раз в год можно переступить через все неудобства. Весь остаток дня мы наряжаем ветки чем только можем. В ход идут неизменные шнурки, кусочки ткани, из которых Пит вывязывает разнообразные банты, а когда становится ясно, что для нарядного вида все еще не хватает ярких цветов, Пит берется за краски. Мы получаем красные, синие и желтые иголки, и это самые странные ветки сосны, которые мне доводилось видеть. Но всё же есть в них своя прелесть, что даже можно назвать их милыми. — С подарками, извини, туговато, — признаюсь я. Меня все еще не оправдали после убийства Койн, так что покидать Двенадцатый дистрикт я не могу, а из жителей здесь только мы с Питом и Хеймитч. Президент Пэйлор, конечно, уже дала приказ на расчистку и застройку земли, но пока у нас есть только Деревня Победителей и те продукты, которые поставляют из Одиннадцатого. — Могу подарить тебе пару кроличьих шкурок, но не уверена, что ты оценишь. — Не стоит, — смеется Пит, делая последние штрихи на живом полотне. Краски исчезают в его рюкзаке, а вместо них на столе появляется маленькая коробочка, перевязанная лентой. — У меня здесь тоже чисто символически, так что взамен ничего не нужно. Новый Год с тобой — уже подарок. От вида его подарка мне плохеет. Так неловко и неуютно я не ощущала себя уже много лет. Лихорадочно принимаюсь вспоминать, что у меня в запасах есть такого, что сойдет за подарок, но выходит, что кроме кроличьих шкурок мне и правда нечего подарить. С Хеймитчем проще, для него припасена бутылка скотча, Пита же я без понятия, чем можно обрадовать. Имей я связи со столицей, попросила бы привезти новые краски или кисти, но чего нет, того нет. — В таком случае, за мной праздничный ужин, — решаю я, но и здесь Пит рушит все мои планы. — Я уже испек мясной и сладкий пирог. Еще есть печенье, безе и блины. С голоду не помрем. Вот уж точно, Голодные Игры остались позади. Как бы себя еще в этом убедить? Мы стоим посреди гостиной, до Нового Года еще добрых пять часов, а я уже сейчас не знаю, куда себя деть от волнения. Этот Новый Год должен быть идеальным. Он первый за долгое время, он — попытка все исправить, и в первую очередь исправить себя, так что я должна выложиться по полной. С атмосферой, закусками, подарками. — Всё же я добавлю кое-что из еды, — говорю я и бросаюсь размораживать кролика. Рагу нам точно не помешает. За готовкой проходит еще некоторое время, но его всё ещё слишком много, чтобы можно было расслабиться. — Посмотрим телевизор? — предлагает Пит, замечая, что я не знаю, куда себя деть. В доме вовсю пахнет мясом и овощами, так, что даже Лютик не может спокойно спать; какие только можно украшения покрывают стены и все поверхности, — так что действительно ничего, кроме просмотра телевизора, не остается. Даю увлечь себя на диван, но мы очень скоро понимаем, что затея себя не оправдала: наблюдать за столичной жизнью и слушать сладкую ложь Цезаря до невозможного противно. — Наш Новый Год, наши правила! — говорю я, щелкая пультом. — На улице уже темно, наш Новый Год начинается прямо сейчас! — Мне нравятся эти правила, — оживляется Пит, и мы в рекордные сроки накрываем на стол. И только оказавшись на соседних стульях, впадаем в ступор. Я не знаю, о чем думает Пит, но полагаю, о том же, о чем и я — о близких. — Они любили Новый Год, — говорю я, и мне даже не приходится уточнять. Пит кивает. — Если закрыть глаза, можно представить, что они сейчас здесь, с нами, — говорит он и исполняет предложенное. Я также закрываю глаза и ощущаю прикосновение пальцев Пита к моим. Крепче сжимаю его ладонь, и мы просто сидим так некоторое время, и из-под ресниц у меня текут слезы. Я никогда не смогу забыть и полностью отрешиться от произошедшего, но надо ли? Может память — наш лучший союзник? Она не дает забыть тех, кто был важен. Имен так много, за час не перечислить, но мы должны двигаться дальше. И помнить. — С Новым Годом! — насколько могу бодро провозглашаю я тост и распахиваю глаза. И глазам своим не верю: за окном снег. — Пи-и-ит? Пит смотрит в указанном направлении и глаза его расширяются от удивления. — Снег? Мы, не сговариваясь, одновременно бросаемся к окну, и я вижу самый белый, самый чистый снег из всех, что мне только доводилось видеть. Мне кажется, это Прим передает мне свою весточку, и я не сдерживаюсь и снова плачу. Пит гладит меня по волосам и мы долго стоим, провожая взглядом белые хлопья, которые не спешат таять. — Если это не чудо, тогда что? — спрашивает Пит, задыхаясь от восторга. — Никогда бы не подумал… Его рука крепко сжимает мою, моя голова у него на плече. Это так же нереально, как снег среди зелени, и всё же вот они мы, рядом, забыв все невзгоды прошлых дней… — Пит… Его имя срывается с губ, но в этот раз я, кажется, знаю, чем продолжить. Медленно поднимаю голову от его плеча и целую его в уголок губ. Рука Пита крепче прижимает меня, но он не подгоняет. Ждет, пока я набираюсь смелости, чтобы повторить поцелуй, и лишь тогда отвечает. Как подарок из Капитолия, за нашими спинами вспыхивает экран телевизора, транслирующий столичный салют, и когда Пит, отстранившись, спрашивает меня: «Ты любишь меня. Правда или неправда?», я отвечаю: «Правда». А самый белый, самый чистый снег продолжает укрывать землю за окном, и где-то там Хеймитч салютует телевизору наполовину пустой бутылкой.