Непосильно

Тонкие Катеринины пальцы уже не сдерживают льющиеся наружу гнев и отчаяние. Они стекают по подбородку, разъедая кожу. Лицо её — два пузырящихся лоскута, осталось пожрать всё, что ниже. Маринка рядом подливает своего фирменного яду в бокал и подаёт ей. Она залпом опрокидывает в себя отраву, чувствуя, как вязкая горечь полынью расцветает в желудке. Оксана Тарасовна в очередной раз решила поменять состав, и оставила четвёрку робленных в прошлом. Катерине всегда трудно ненавидеть, но сейчас внутри слишком пусто, чтобы держаться старых моралей. Только сейчас она задумалась: а что у них было, кроме чужого дара? У Маринки хоть — у той ярость в сердце и яд вместо слов, она — она выберется и без заёмной силы. Если захочет. Но робленная непривычно тихо сидит на грязном полу и тупо смотрит в стену. Минуту назад она украдкой втянула какую уже порцию кокаина, думая, что Катерина не видит. Она бы остановила, но сейчас всё равно, сейчас она позволяет дыму вторгаться в собственные лёгкие и выходить серой лентой. Пойти бы на холод, но вставать нет ни сил, не желания. Хочется отрубиться, а что потом — уже не важно. Сколько всего, оказывается, держалось на ведьмовстве. Непривычно смотреть на чёрную-чёрную кайму у Маринки под глазами, легко скрываемую простым заговором. Не спит. Сегодня, наверно, тоже не заснёт. Под утро она подтаскивает одеяло, но стеклянные глаза не смыкаются и с рассветом. Светлая полоса падает на льняные волосы и очерчивает синие веки. Красиво. И Маринка красивая. Жаль только, что вдвоём они оказались в таком положении. Глаза смыкаются и клонится к плечу голова, а Маринка теряется где-то там в пространстве, на периферии сознания, и всё равно, что на полу сидит именно она, лишь бы тут просто кто-нибудь был. Катерина почти засыпает, когда на плечи тяжестью обрушивается старое покрывало. Даже оно сейчас — непосильная ноша, и удерживают только цепкие прозрачные пальцы, впившиеся в голую кожу под съехавшим рукавом. Оно обвивает худое тело, но затем равнодушно сползает на пол. У Катерины усталый взгляд, и она позволяет грязному морю чужих глаз затянуть себя в свой водоворот. В мутной голубизне отражается белый овал и уродливые дыры на нём.  — Тушь потекла, — замечает Маринка и небрежно стирает с её лица чёрные слёзы. Пальцы замирают под веком, и Катерина задыхается, больше всего желая, чтобы они там и остались, а брови робленной изгибаются насмешливой дугой. Она тянется и целует, почти механически, но Катерина отвечает. Да если бы и не ответила, плевать Маринке на её претензии. Птичья кисть скользит под чужую рубашку, и рыжая робленная дёргается от холода её кожи. Запоздалое желание помочь, услужить, такое старое, из прошлой жизни, её рукой распахивает ткань на груди. Ей зябко, хочется прикрыться, но она держится ради Маринки. Они никогда не были даже подругами, но отчего-то в сердце запала именно очернённая, замаранная всем миром, разбитая робленная. Вечная щенячья жалость ко всем ещё никогда не подводила так сильно. Тонкая рука давно расстегнула на ней брюки. Снежно-белое с отблеском серо-синего тело почти не осязает её ладонь, но Катерина шёпотом просит не останавливаться. Она шепчет, что поймёт, поймёт и простит всё, что было и будет, только бы не ушла, не оставила её разгребать этот мрак в одиночку. Маринка замирает возле её шеи, не в силах разжечь внутри новый — другой — огонь, взамен старого и гнилого, что она забрала одними словами. Впервые робленной бесконечно её жаль, жаль, что она не способна дать Катерине в благодарность того же спасительного тепла. За окном гремят колокола, а Катерина с запоздалым стеснением запахивает рубашку, по-детски закрывает лицо руками и плачет. Потому что прекрасно понимает, кому останется снова подбирать Маринку каждый вечер возле очередного клуба. Потому что снова не уйдёт, хотя каждый раз обещает себе убежать прочь от этого пропащего места. Потому что снова всё простит и, взлетев по лестнице от такси, будет тащить её наверх, продрогшую и разбитую вдребезги, держать ей волосы, пока она не растянется, измотанная, под дверью ванной, и обнимать в ответ, когда робленная привычно прижмётся к ней ночью, дрожа и невесомо и бережно целуя её ладонь, будто какую-нибудь святыню. Маринка всегда бежала от взаимности. Бежала, как от раскрытой могилы, проваливаясь в блуд и отчаяние, словно в песчаные дюны. Она не понимала, что тянуло её от Катерины подальше, да и не задумывалась подолгу никогда. Её дело — ускользнуть в сумерках с лестничной площадки и укатить в ночь. А на следующий день глаза только смотрят горько и виновато, но Катерина отводит от неё взгляд, не желая замечать и в который раз покупаться на её мимолётную вину. Почти святая, даже она которые месяцы кропотливо рыщет у себя внутри, ищет и не находит больше сил прощать. Последние крупицы вселенской доброты утекли несколько дней назад. У неё больше не осталось сил удерживать их обеих на поверхности. Мутная река под мостом притягивает всё сильнее, и Катерина не чувствует желания сопротивляться. В ветхой церквушке над водой снова бьют колокола, дробя её силуэт на два кривых отражения. Она спускается к реке. Пронизывающий ветер легко взметает в воздух тяжёлую ткань пальто, и приходится придерживать её замёрзшей рукой, пока Катерина заходит в воду. Стихия милостиво принимает её в свои объятия, и она ложится на волны, словно на самое тёплое одеяло. Разорванные мысли уходят, оставляя лишь бесконечное счастье и покой. Всё ушло: Марина, робленные, Оксана Тарасовна. Только растраченной даром жизни немного жаль, но и это чувство быстро взмывает ввысь, забываясь. Катерина плачет, и последние слёзы наполняют до остатка добивающую её стихию. Лёгкие медленно пропитывает вода. Нахлынувшая непроглядным саваном волна скрывает от неё небо и окончательно погребает её под собой.