Досчитать до 108 вдоха

Они сидят на полу и просто молчат. Немая завеса будто поглощает все звуки вокруг, пропуская лишь чрезмерно громкое, надрывистое дыхание двоих Родных душ, что заперты в слишком тесном пространстве. Тишина предательски вторит эхом чей-то быстрый-быстрый пульс, затем отлунивает и абсолютно немногозначно пропущенный удар. Оба держат безмолвную паузу не потому, что им нечего сказать друг другу — наоборот, ведь всё гораздо запутаннее, чем кажется на первый взгляд. Видимо, они слишком погружены в свои помыслы, чтоб разомкнуть затишье, которое постепенно начинает казаться неловким или гнетущим. После тяжёлого дня нужно бы как следует отдохнуть, но разве это возможно в такой обстановке, в ритме концертного тура музыкантов? Порой, их жизнь напоминает вечные скитания менестрелей, но их это вовсе не пугает, а лишь манит пуще прежнего, завораживает и зовёт вперёд… Совершенно незнакомый, чужой город где-то на севере России, — его огни не греют и не прячут от самой последней стужи, но кажутся достаточно яркими, чтобы продолжать освещать им путь. В маленькой тёмной комнате источником света является только выцветший жёлтый торшер, что стоит в углу, а где-то на ветхом паркете небрежно брошены два билета на ранний поезд, который отправится ровно через шесть часов. Роман и Екатерина сидят, облокотившись на кровать, которая является единственной мебелью в этой квартире, арендованной ими на сутки. Их немногие личные вещи и музыкальные инструменты уже спешно сложены в чемоданы. Устало опущенные руки и взгляд, устремлённый в никуда — свидетели того, что над концертной программой «Немного Нервно» работают кропотливо, отдавая себя творчеству целиком и полностью. Да, они привыкли, и им это нравится, но иногда просто необходимо уединиться и вместе помолчать, чтоб расставить все свои мысли по полочкам, разгруппировать красочные события минувшего дня. Первый час ночи… Крупные первые капли дождя начинают репетицию своего весеннего марша, отчаянно разбиваясь о стёкла окон, оставляя на них сверкающие потёки. Мелкие брызги звонко рикошетят от металлических стоков, дополняя мелодию глухим рокотом. Слышится быстрая хода последнего запоздалого прохожего по мокрому асфальту. Если вдохнуть глубже — почувствуешь, как лёгкие заполняет петрикор… Шаги утихают. Последний уличный фонарь гаснет по своей ненадобности. Внезапно, Катерина замирает. Затем она закрывает глаза и, перебирая пальцами иллюзорные струны, одними губами, произносит какие-то тайные слова, будто читает заклинание — и всё тёмное пространство вокруг словно пронзает истинное волшебство. Именно так появляются шедевры, именно так она пишет песни: немного нервно, очень чутко и по-сказочному чудно. И Роману это известно, как никому другому. Он наблюдает за ней так внимательно, будто впервые, восторженно ловя каждый её жест и вздымание груди, измеряя вздохи. Распавшиеся после тяжёлого длинного дня кудри-локоны, мягкими волнами обвивают плечи и грудь, спадая на согнутые локти по тёмным складкам концертного платья. Невозможно оторвать взгляд… Слишком уж очаровательно, фантасмагорически-нереально она выглядит — будто марево в виде прекрасной нимфы, что спустилась на землю во имя добра. Её пальцы и губы трепещут ещё несколько минут, но ему кажется, что прошёл всего один миг. Он не замечает, как Катя, открыв глаза, смотрит прямо на него. Она пристально вглядывается Роме в глаза, будто в самую душу, полушепотом спрашивая: — Долго уже так задумчиво воззираешь на меня? Может, что-то случилось? — нарочито патетично произносит она и мягко улыбается, всем своим видом располагая к искреннему ответу. Роман смущённо опускает взгляд с безнадёжно расширенными зрачками и отрицательно мотает головой так, что пряди волос закрывают ему лицо. За длинными волосами он скрывает глупую ухмылку и по-мальчишески застенчиво рдеющие щеки. — Неужели? А если взаправду? — Катерина лукаво приподнимает уголки губ и хитро щурит озорные глазки-угольки. Кажется, только что она взмахнула ресницами, и из-под них выпорхнули искорки, от чего в помещении стало невыносимо жарко и светло. Настолько светло, что намерения и мысли каждого присутствующего здесь стали вмиг видны, как на стекле. А есть ли смысл скрывать что-то друг от друга, если их объединяет уже целую дюжину вёсен что-то незримо общее и единое, очевидное, как алая нить — с того самого дня, как их взгляды и души пересеклись впервые?.. — Да, случилось, и очень давно, — он произносит это совсем тихо, почти мысленно, по-прежнему не поднимая головы, но она отчётливо слышит каждое слово. — А я знала всегда, — она касается рукой его лица, указательным пальцем подымает подбородок вверх, — знала, что обязательно найду тебя, ещё тогда, когда стояла на мосту, — Екатерина снова сосредоточенно всматривается ему в лицо, словно пытается узнать уже давным-давно изученные черты, затем негромко, почти шёпотом, мелодично протягивает знакомый мотив, напевая: «Good night. Wherever you are, Whenever you go to sleep I’ll sing you, а cradle song Of my Strange wondrous life Of faces that pass me by, And roads at the break of dawn… There are nights when I feel cold, When dreams wither and die, Fadе away to black. Halfway across the world, So much of my life… give me reasons to come back» Он ловит её слова, и, одними губами, едва слышно, подхватывает мелодию: «Good night. Wherever you are, Whenever you go to sleep I’ll sing you, а cradlesong Of my Strange wondrous life Of faces that pass me by, And roads at the break of dawn. Good night. Good night.» — Good night, — Екатерина произносит последнюю фразу, и, едва ощутимо, касается его губ своими. После чего она, немного отстранившись, удивлённо произносит: — Неужели ты так и не понял раньше, что эту песню я написала для тебя? Про тебя, и про нас, — она касается тыльной стороной ладони его скулы, затем заправляют одну прядь за ухо и кладёт руки по обе стороны лица. Катерина закрывает глаза и размыкает уста — весь её облик выглядит сказочно прекрасно и маняще, а он наконец-то делает первый шаг и целует её. Нежно и робко. По обыкновению, в любое действие она вкладывает всего слишком (если попросите описать её одним словом — это будет «слишком»), и отвечает вожделённо пылко, окрашивая этот жест всем желанием и терпением многих лет. Девушка срывает рубашку с него торопливо, не церемонясь с парой пуговиц и манжетами. Его истомлённо невинное тело трепещет от каждой ласки и лёгкого касания. Её руки нервно подрагивают… Всё ещё сохраняя внешнюю непорочность, Екатерина оставляет влажный отпечаток губами на его шее, и она чувствует, как ненормально быстро бьётся его сердце, пульсируя кровью по артерии. Роману становится так непросто сдержаться, и он закусывает губы, щурит глаза, будто от самой невыносимой боли, что доводилось терпеть. Его руки беспорядочно неопытно блуждают по изгибам сокрытого тела любимой, то и дело отрываясь, боясь перейти самовыдуманную допустимую грань. Эти дразнящие прикосновения постепенно выбивают землю у неё из-под ног, заставляя мысли путаться. Они льнут друг к другу снова и снова после наивных попыток отпрянуть чуть больше, чем на миг, время от времени сливаясь в поцелуе. Роман смыкает пальцы у неё на лопатках и, постепенно, туман охватывает её сознание и разум, заставляя таять от струящегося сияния его ладоней. Она так горяча, что её тело пылает. Испытывая неимоверную жажду, девушка стягивает с него оставшуюся одежду. Пряжка ремня с глухим звоном рикошетит от стены и падает на деревянное покрытие пола. Екатерина всё ещё горит… Затем, разомкнув горячие уста, она томно шепчет ему на ухо: — Скорее, освободи меня из этих оков… Пусть ни одна граница не разъединяет тепло нашего единства. Его пальцы дрожат, и он, самыми кончиками, нежно-нежно касается её ключицы, только что освобождённой из-под первой пуговицы платья. Изнемогая от нетерпения, она протяжно и сладострастно стонет. Так хочется сбросить тлеющую до самого пепла одежду прямо в этот миг и отбросить этот «костёр» куда-то в самый дальний угол, но она смиренно терпит и продолжает держаться. Ведь ей гораздо сильнее хочется ощутить всей своей кожей и сознанием каждое касание его точеных рук. Рук музыканта-флейтиста, которыми Роман так искусно творит самую хрустально-чистую музыку на свете. Он почти невесомо прикладывает губы к впадине между ключицами женщины, медленно заводит свои руки ей за спину, чуть ближе к застёжке. Она желает ускорить эту сладкую пытку и, изнывая, почти яростно, хватает его за волосы, грубо отрывая от своего тела, и целует по-французски — слишком напористо, возбуждено и страстно. Слишком страстно для того, чтоб многовековая выдержка этого по-эльфийски терпеливого юноши осталась при нём. Затем она так же резко отрывается, довольно наблюдая за результатом. Испуская эту самую выдержку через разомкнутые уста, он запрокидывает голову назад и сдавленно стонет. Он не пьёт алкоголь, но её поцелуи пьянят и вскружают голову пуще самого крепкого в мире напитка, в этом Роман уверен наверняка. Он видит в ней самый филигранный инструмент из ныне и когда-либо существующих во всей Вселенной, всём пространстве и времени — несомненно, венец творения богов. Он жаждет коснуться её струн, которые расположены так глубоко, где-то в её грудной клетке… Но она по собственной воле охотно обнажает их всех до единой перед ним, показывая собственную светящуюся душу. Постоянно. Регулярно. Он прикасается к ним — и миллионы искристых звёзд со звоном лучисто озаряют его всего полностью, оставляя вязкий жар в области солнечного сплетения. Она заглядывает ему в глаза одурманенным взором, и видит атлантически-чистый голос океана, шёпот остролистого леса и пение ветра. Катерина кладёт левую руку ему на сердце, а он отзеркаливает её движение, прислушиваясь к вдохам, чтоб достигнуть возъединения дыхания. Она мечтательно смежает веки, и всё ещё видит его. Видит, не глазами. Осталось досчитать до сто восьмого выдоха… Застёжка наряда Катерины всё никак не хочет поддаваться робеющим до дрожи пальцам и, преодолев последний рубеж, Роман с облегчением вздыхает. Несколько секунд Рома просто смотрит на неё, взглядом очерчивая фигуру, мечтательно скользит по изгибам. Он смыкает веки, мысленно возводит сравнение с чудными натиформами. На невидимую бумагу тут же ложатся ровными идеальными строками слова верлибра, и Рома замирает ещё на миг. Весь его непорочно чистый вид, когда он стоит перед ней обнажённый, с прижатыми к груди руками и растрёпанными волосами, смотрит сквозь опущенные ресницы, доводит до исступления, заставляя её взять на себя роль авангардиста прямо сейчас. Она хватает его за запястья, сводит руки за спиной и обжигает горячим дыханием шею и грудь. В ответ он выдыхает шумно. Женщина кратко бросает ему дьявольски-ликующую ухмылку. Катерина не желает заканчивать игру: левой рукой она лишь крепче сжимает запястья, а правую спускает на его чувствительную кожу. Самыми кончиками пальцев, Екатерина очерчивает его выдающиеся рёбра, ключицы… Она оставляет несколько влажных поцелуев на его груди, продолжая пальцами выводить «манда́лу» на коже. Он вздрагивает. Роман судорожно хватает воздух, пытаясь возвести своё сознание на нужный уровень контроля над разумом. Она освобождает его, выжидающе опускает руки и немного прогибается назад — он просто берёт её за руку, нежно целует в самый уголок губ. Затем подносит её руку к устам и увенчивает её поцелуями от тыльной стороны ладони до локтя. Другой рукой Катерина ласково перебирает пряди волос Романа, после, слегка потянув вниз, она заставляет его запрокинуть голову. Его уста разомкнуты: он всё ещё дышит лихорадочно шумно, будто задыхаясь. Указательным пальцем Катерина очерчивает контур его губ и лица, останавливается и возлагает пясть на щеке. Она подхватывает его под локоть и с серебристым заливистым смехом влечёт за собой. Длинные-длинные волосы рассыпаются по подушке, словно водопад, а две тонкие белые пряди блестят в тусклом свете лампы, будто струйка волшебства в тёмной роще. Приглушённое желтоватое свечение торшера нежно отсвечивает от изгибов её хрупкого тела — бёдер и груди. Эхо перезвона колокольчиков всё ещё льётся где-то в глубине маленькой комнаты. Некоторое время они просто лежат, крепко-крепко обнявшись. Она прижимается к его телу и ощущает неимоверно чистое тепло, а он восторженно перебирает пальцами её сияние, что исходит из каждого сантиметра её плоти, прямо из-под кожи. Роман реагирует на её уловки слишком чутко, по-прежнему трепещет от близости этой внеземной женщины, а она умело пользуется этим. Один томно-пылкий взгляд — и он окончательно теряет бдительность; лихой властительнице тут же удаётся взять контроль в собственные руки, расположив своё сердце над его грудной клеткой. Создаются целые миры и галактики, зажигаются сверхновые и десятки тысяч Солнц, когда их личные Вселенные находят единение и сливаются воедино… Окутанная лихорадочным зноем кожа, казалось, стала ещё более проницательной, почти доходя до апогея воспарения. Она словно впитывала нектар жизни, посылаемый солнцем. И эта дивная, безудержно искристая жизнь зияющего пространства, видимо, струится через поры, пронзая и прожигая плоть, пока все тело не обугливалось до пепла, а душа будто сама выходит из бренной оболочки тела, восходя за бран реальности, обретая квинтэссенцию какой-то внеземной ипостаси… Они оба не спеша доходят до верха взаимной эмпатии и слияния дыханий. Он не берёт уголёк из её глаз безвозмездно — Роман трепетно кладёт его в свои руки, дует на него тёплым дыханием, и, разжигая яркую-яркую искру, возвращает обратно. И этой искры достаточно, чтоб разжечь целый пожар, где вместо огня пылает истина и любовь; этой искры достаточно для них двоих. Они вырывают друг друга из плена метафоризации сознания, выкрикивая в унисон последние слова то ли мантры, то ли гимна любви. Что-то между слиянием тел и душ и чем-то околотантрическим только что яркой вспышкой тлело между ними… Он обнимает её, и чувствует, будто обнял целый мир. Её мир. А он ведь гораздо больше, чем тот, за гранью которого мы все обречены прожить жизнь… Эту жизнь. Она зарывает лицо в волосы Романа, вдыхает, и ощущает темно-багряный закат на пшеничном поле. Сон окутывает их двоих, невероятно бережно укрывая ото всякой беды и суеты.

***

Из безмятежных грёз их вырывает будильник, который назойливо оповещает о том, что их поезд отравится через час. Лучи солнца льются сквозь полупрозрачные серые шторы и приветливо щекочут сонную пару, задерживаясь на пыльном подоконнике и умиротворённых лицах музыкантов. В свечении видно, как в воздухе танцуют пылинки, а через приоткрытую оконную раму пробивается запах утренней мжицы и мокрой листвы. Вместе с сырым воздухом снаружи доносится щебетание птиц, что вернулись, когда растаял снег. Катерина устало улыбается, и всем своим по-домашнему растрёпанным видом вызывает умиление. Он отвечает ей ласковой усмешкой и поцелуем заботы в макушку. Впереди ещё не одна станция, но они будут держаться за руки очень крепко.