***
На этой низкой ноте, они и замолчали: Громов бил себя по груди, что впрочем неудивительно для палаты под номером шестым; Ефимыч же смотрел всё окружающее вокруг него, вся унылость и неинтересность интерьера просторной комнаты и пациенты, занимающиеся не понять их чем, создавали крайне монотонные краски в настроении главврача Андрея.***
Трясущийся Громов сам по себе, схватившийся своей слабой бледной рукой за сердце, заставил чем-то иным трепетать что внутри Андрея Ефимыча. Этот мужчина с интересным характером, по сравнению с обычным жителем деревни-города, ворвался в скудную жизнь доктора, но тот и ни капли не пожалел. Пусть Громов будет было без конца ему твердеть, мол, он шпион, и план для злорадства у него есть. Андрей это слышал раз этак десяток точно, но на все десять раз он отрицал. Он не из тех, кто видит лишь одну грязь в персоне. И здесь, сидя на больничной койке Ивана Дмитрича, он понял, что тот ему крайне небезразличен. Прошло и вовсе короткий срок с того, как его отправили быть главным врачом здесь, в больнице для душевнобольных, не говоря уже о Иване. Подъём, пациенты, Дарьюшка, деловые дела с фельдшером, посиделки с почтмейстером, Громов. Всё это превращалось в круговорот связанного меж собой. А что, если это и весь смысл его следующей жизни? Нет, он не хотел, чтоб больные мучались именно в этом помещении, которое специализировано на реабилитации и оздоровлению психбольных. Точно ли на этом? Нет. А вот могло бы. Эта больница напоминает самую настоящую тюрьму, если речь наша идёт об её виде. А что происходит внутри, впрочем, неважно. Все и так знают, что в этой ужасной больнице, с ржавыми трубами и обваленной крышей творится пир чертей. Попытаться сбежать — невозможно. Выйдешь на улицу, а на тебя косо посмотрят. А заметят — обратно, и снова сидеть, а точнее, жить в этой конуре. Даже сама конура намного лучше, чем данная "тюрьма". И в эту минуту Рагин задумался: какого вообще живётся душевнобольным? Он повернул голову вправо и посмотрел снова на Громова. Пациент имел бледность и худобу и небольшие морщинки на его коже, глаза его были бездумно чёрными, но иногда эти несчастные очи сверкают так, словно на небе виднелась не полярная звезда, а сам Сириус. Его черты лица не лепетали о его болезнях. Самый обычный мужчина тридцати лет. Наоборот, он был красив для своего возраста.***
Сие молчание длилось примерно семь минут, но все погружались в мысли из головы. На этот раз Дмитрич повернулся лицом к лицу ко врачу. Он был готов поддержать разговор или даже дискуссию. Очки Рагина спали с носа, и он снял их, потёр переносицу влажными руками, и вновь надел их чуть ниже переносицы, и вот врач, стесняясь, спросил: — Иван Дмитрич, каково ваше мнение о любви и чувствах более, чем дружеские? — на его щеках не было румянца, что не смогло его выдать в ненужном ключе. — Любовь? — Громов исследовал комнату и зациклил взгляд на пустой, незаправленной койке, — Это поистине сложное чувство, его трудно пережить, и начало, и расставание... Нужно убедиться в этом всём, прежде чем делать выводы о склонности к отношениям с партнёром... — Именно так, — врач передвинулся поближе к своему приятелю, — всё же от этого чувства бывает и боль, и эйфория... Андрей Ефимыч приобнял за плечи паренька, но стесняться ему было нечего: четыре пятых пациентов выбежали из палаты. Тот быстро содрогнулся и удивился, но потом привык и тоже обнял своего приятеля в знак благодарности. Кто ещё выслушивает его бред о преследовании и дискуссии об слоях общества? В каждом из них разлилось тепло такого чувства, как забота и поддержка. Рагин положил голову на его, и они оба прикрыли глаза, чтобы угодить друг другу в объятиях.***
К восторгу пристава, врач развернул голову и поцеловал чело Громова. Андрей спешил отдать всю заботу ему, чтобы он чувствовал себя любимым даже здесь, в пыльной обстановке. Иван Дмитрич не возмутился, а лишь расслабленно улыбнулся, чувствуя себя так, будто он кусочек льда, тающий в конце февраля. А сейчас не март, сейчас осень. Ефимыч продолжал холить и лелеять Ивана, поглаживая его своими твёрдыми ладонями. — Дорогой Иван Дмитрич, — подал голос главврач, и исподлобья на него посмотрел пристав, — вы же не против деления секретов? — Вовсе нет, если вы мне доверяете, – блаженно ответил ему Иван Дмитрич. — Прямо стыдно говорить, но тем не менее, — Ефимыч откашлялся и посмотрел сотоварищу в глаза, – Но вы мне неравнодушны, юноша. Громов снова умолк. Его пронзили эти слова в разум, как нож боуи в печень. Койка пошаталась от быстрого передвижения Ивана Дмитрича в иное положение. Его будто парализовало словами. Ефимыч побоялся этого молчания от спутника-собеседника. Эмоции внутри пристава на самом деле бурлили так, будто вода закипела в кастрюле на плите. — Это не моя фантазия, Андрей Ефимыч? Это настоящая жизнь? – слова Дмитрича переплетались, но говорил он так же бурно, как сильное торнадо, — Но нам так сложно будет дорожить друг другом по серьёзному...Гляньте, мужчина даме дарит букет нежных, белых лилий. Такое не суждено быть с нами, наше положение и вовсе не подошло бы к этому серьёзному делу — быть парой. — Вы и тоже будете получать букеты заветных цветов, — Андрей приподнял подбородок, — если я хотя бы иногда выходил из этого ветхого флигеля. Больной накрыл руку врача своей кривой, бедной ручонкой, и на лице его зажглось несчастье. — Но... — мямлит Громов, — я тоже поистине люблю вас и то, как вы обо мне отзываетесь, Андрей Ефимыч...И мне торчать в этом здании ещё тридцать лет или же до конца моей жизни. — Мне кажется, что к твоей смерти, — ответил ему врач, — этот хаос прекратится, и больницу закроют окончательно. Иван Громов положил голову на его плечо, и вцепился ладонями в его халат. Они оба дышали довольно таки часто, переполненные чувствами и эмоциями. У обоих слипались глаза, несмотря на полдень. Прикрыв глаза заодно с его супругой, Рагин прикоснулся пальцами к его подбородку, приподнял его, чтоб смотреть в преданные глаза Ивана. Врач приблизился к пациенту крайне близко и соприкоснулся вместе с ним устами. Он чувствовал то, что губы Ивана были потрескавшимися, и, несмотря на то, что поцелуй не должен иметь вкуса, разве что запаха разной химии и дорогого парфюма, он ему казался горьким. Горьким, как водка, которую приносит ему его кухарка Дарьюшка. Движение их губ было равно тому же, что и синхронное плавание. Лобзать уста Громова Андрей Ефимыч желал постоянно, то, как тот колеблется от любви и жарких слов правды. Поцелуй был тихим, будто ночная улица деревень, а не обширных столиц. Даже причмокивание можно было расслышать, прислонив ухо в расстоянии меньше дюйма между ним и губами. Рагин положил руку на шею своего любимого, а тот положил свою руку на его макушку. Иван чувствовал себя на седьмом небе от счастья, словно распустившийся цветок. Он был так благодарен Андрею за то, что тот так любит его персону, несмотря на душевные болезни. Контакт прекратился, и они оба улыбнулись друг другу, как будто они являются самым ценным друг у друга. Их румянец был цвета пиона и таким же неотразимым. Ефимыч тронул своего возлюбленного за плечо, потрепал и сказал: — Я разрешаю обращаться ко мне на "ты", — первое, что он сообщил, — Мы с тобой уже хорошечно знакомы, дорогой. — Так вы точно меня преследуете... — открыл рот Громов, — Вы это всё специально продумали! Врач посмеялся, а пациент всё серьёзно смотрел на него. — Обязательно. Доктор встал с койки и скрылся из палаты. Иван Дмитрич продолжал провожать его взглядом. На сегодня это было самое хорошее впечатление за всё житие, проведённое в больнице. А таки время проведения жизни в "тюрьме" всё будет крутить и крутить колесо.