Probatum est

      Слишком просто.              Как дважды два, чему научили ещё в школе под звуки бьющегося стекла, того, на которое потом наступать больно. Падать больно. Жить больно. Спасают только анальгетики вперемешку с виски — потрясающие ощущения. Будто вот-вот сдохнешь, а не сдыхаешь. Вдыхаешь концентрированный воздух. Выдыхаешь. Отдыхаешь, прикрывая глаза, казалось бы, на секунду-другую, а уже — вечность.              Громкая музыка отдаётся в теле болезненными вибрациями, вынуждая открыть глаза и ничего не видеть, кроме собственного ничтожества. Юнги не умел быть неискренним, у него и отвращение, и восхищение на лице написано. Поэтому его любили: каждому хочется узнать правду о себе. Поэтому Юнги всегда такой потрясающе честный, почти прозрачный. Ему скрывать нечего, кроме своих страхов, которых за его двадцать один накопилось много. Но и это не секрет, наверное.              Все боятся.              — Я плохо чувствую себя, — шепчет в ответ на привычный взгляд мужчины напротив.       Слишком плохо.       — А так? — спрашивает тот, доставая из бумажника несколько крупных купюр и ухмыляясь.       — Уже получше, но ещё не хорошо, — улыбается, облизывая пересохшие губы.       — Хорошо будет, малыш, обещаю, — поднимается со своего места и протягивает Юнги руку, на что тот фыркает «не зови меня так» и встаёт сам.              Юнги не умеет лгать о любви, о философии и своих взглядах на жизнь. Но никогда не говорит правду о боли. Иной раз слова норовят вырваться наружу, бьются о губы с той стороны, барахтаются, словно попавшая в сети рыба, но так и оседают в глотке пустыми пугающими мыслями. Тогда Юнги запивает их терпким виски, проталкивая глубже. И продолжает жить, словно их никогда и не было. Только ночью, если выдаётся поспать, он укрывает их тёплым пледом из желания говорить и обещает себе, что если кто-то спросит вдруг (просто так, из чистого любопытства), он расскажет.              — Снимай эту чёртову одежду, — шипит мужчина, дёргая за рубашку и вынуждая поморщиться от звука рвущейся ткани.              Но никто не спрашивает.              Чужие губы оставляют отметины на фарфоровой коже, и Юнги тихо скулит от боли, позволяя чужому теплу проникать под кожу и оседать там.              Сотни «ты прекрасен», «сколько?», «хочу» и ни одного желанного «больно?».              Это жестоко.              Юнги всегда удивляется, как люди могут быть потрясающе мужественными, снимая одежды, покупая любовь, подпевая песне в такси и не зная слов, но. Когда нужно всего лишь снять трубку и позвонить, спросить «ты в порядке?», «поел?» и «как вообще твоё ничего?» или признаться «мне страшно», люди становятся слабыми и трусливыми. Это тот предел, за который никто не выходит.              Юнги падает на кровать под тяжестью чужого тела. Чувствует, как собственное слабеет, поддаваясь. Отдаваясь. Сам отвечает, губами ищет тепло, которое не согревает, но жжёт, оставляя следы, которые, возможно, не заживут никогда — пропечатаются насквозь и останутся там, внутри, грубыми рубцами. У него таких уже сотня между третьим и пятым ребром, иногда они даже заживать не успевают, когда появляются новые. Это не больно, пока не начинаешь думать, на что у Юнги и времени нет, если уж говорить откровенно.              — Там, в первом ящичке… — едва ворочает языком он, приподнимаясь немного, на сколько хватает сил прежде, чем его с силой прижимают грудью к холодным простыням снова. Он слышит прямо над ухом «мне плевать» и верит. Замолкает. Затихает. Вдохнуть боится. Зажмуривает глаза до разноцветной мути, сжимая в ладонях мятые простыни, и убеждает себя расслабиться, как делает это всегда. Сегодня этого недостаточно. Потому что когда внутрь что-то грубо толкается, его вырубает моментом.              Это. Всегда. Больно.              Он приходит в себя уже через секунду, слишком мало, чтобы мужчина достиг своего предела, достиг своего блаженства. Юнги стонет болезненно, лицом тычется в подушку, чтобы заглушить, потому что люди любят слышать под собой восхищение и удовольствие, только не боль, только не отвращение. Не всегда, но очень часто.       Сегодня дождь словно из ведра, Юнги следит пустым взглядом за тем, как капли ударяются о стекло, разлетаясь брызгами. Это потрясающе. Он облизывает пересохшие губы, приоткрывая рот в безмолвном крике после особо глубокого толчка, и видит за окном молнию, она разрывает темноту яркой вспышкой. Мужчина подтягивает Юнги ближе, приподнимает за живот, вынуждая упереться в согнутые локти и разъезжающиеся колени.       — У тебя потрясающая задница, — хрипит мужчина, сильнее наваливаясь сверху и ускоряясь.       — Мне уже говорили, — выдавливает в ответ с отдышкой, потому что едва может удерживать своё тело на весу — слишком тяжело.              Для него это слишком тяжело.              Только спустя время, возвращаясь домой около полуночи, он позволяет себе выдохнуть. Дома его никто не ждёт, он до сих пор не смог привыкнуть к этому. Потому что отчётливо помнит, как прекрасно жить с кем-то, любить кого-то, делиться с кем-то, кто хочет понять. Сейчас его тело согревает пуховое земляное одеяло, но Юнги всё равно помнит, как тёплые пальцы касались его холодной кожи. И никогда не забудет.       Он шлёпает босыми ногами в комнату, заложенную по старой удобной традиции книгами и тетрадями того, кто больше никогда не прочитает ему вслух ни одной строчки. Юнги ложится на старый диван посреди комнаты, подгибает ноги, прижимает их к груди, закрывает глаза и забывается в тёплых объятиях воспоминаний. В такие моменты казалось, что даже уродливые синяки и ссадины на его теле болят гораздо меньше. Он засыпает почти спокойно, а светлые пряди волос непослушно падают на глаза.              Юнги знает, что завтра придётся снова тушить себя о чужие разгорячённые тела. Знает, что ничего и никогда не изменится для него. И неважно, что думают люди, что соседи кем только не считали его за последние пять месяцев. Он помнит, по привычке, что нужно дать себе отболеть, если болит. Только времени на это почему-то не находится никогда. Юнги боится, что если позволит себе эту роскошь, то больше никогда не разрешит чужим рукам прикоснуться к себе.              Телефон вибрирует, выпадая из кармана его поношенных джинсов.              Он, конечно же, не видит, но на экране, кажется, гаснет его жизнь.       Но это не точно.              «Я нашёл того, кто даст за твою задницу больше, малыш».              Спокойной ночи.