freedom

- Знаешь, - говорит Пак Сондже, и увесисто хмурится, от чего его красные волосы словно становятся ещё ярче. Как горящий факел в кромешной темноте. – Не думаю, что тебе стоит в это лезть. Ты уже сделал всё, что мог, и… - Ошибки положено исправлять? – Нам Гунгю забывает, что эта фраза должна была прозвучать утверждением, и роняет голос в вопросительную интонацию на последнем слоге. Сондже вздыхает. Кажется, ему действительно довольно грустно от происходящего. И какого чёрта всеобщие романтические отношения всё время, рикошетом, затрагивают его? - Даже если сейчас тебе кажется, что всё было ошибкой, то ты просто помни, что это временное ощущение. Ничего вообще не делается просто так. Гунгю смотрит волком исподлобья, и недовольно шмыгает носом. Но не грубит, хотя явно хочет. То ли воспитание вдруг проснулось, то ли аргументов не нашлось достаточных. - Проебать центр вселенной, это так себе «не ошибка», хён. Это же вообще хуже всего на свете. - Всё так, - Сондже вздыхает, но теперь не сердито, а почти ласково. – Центр-то он, безусловно, центр, огромной вселенной. Просто – не твоей. - Это уж не тебе решать. - Но и не тебе. Это ему решать, Гю, и только ему. Да и сам посуди… постарайся отбросить это чувство потери, и подумай, что именно ты потерял. Просто подумай, не торопись с ответом. - У меня, - после мучительной долгой паузы нерешительно говорит Гунгю, - нет ответа на этот вопрос. Я не знаю. Я, выходит, толком и не знал, что имел? Так, что ли? - Что ли, так, - соглашается Сондже, и решительно встаёт с насиженного подоконника. – Предлагаю выпить. Точнее, если серьёзно, предлагаю мне выпить, а тебе напиться. Так сильно, чтобы завтра проклинать всё на свете и ненавидеть треклятый солнечный свет. Забористое похмелье – наилучшее лекарство от сердечной боли. А если не поможет – повторим, снова и снова, пока не будет достаточно. - Много бухать вредно. От этого цвет лица портится. Сондже заходит за барную стойку и принимается греметь бутылками, напрочь игнорируя безалкогольные компоненты. - Твою прекрасную рожу не грех немножечко подпортить, дружок. Всё равно, с ней ничего не сделается. А вот тебе неплохо было бы понять, что на ней свет клином не сошёлся. Что твоя красота тебе даёт? - Деньги, - Гунгю принюхивается к содержимому стакана, и делает храбрый внушительный глоток, тут же неприязненно кривясь. – Дай чего-нибудь зажевать. - Обойдёшься, - отмахивается Сондже. – Деньги, это, конечно, хорошо, но что стоящего и важного даёт тебе твоя красота? Ты что, реально счастлив от того, что видишь в зеркале? Пей, давай. - Вообще-то, мне действительно нравится смотреть в зеркало. Я, знаешь ли, эстет. Пак Сондже тихо коротко смеётся, отпивая своего номинально алкогольного коктейля. - Тогда, советую тебе втюриться в Сынхо, он реально красивый, как говорят. Или, например, в Тэю, он тоже популярный. И будет тебе непрекращающийся эстетический оргазм. - Они оба заняты. - Это, конечно, аргумент. И проблема, приятель. Гунгю послушно пьёт, стакан за стаканом, и растекается по барной стойке, не обращая никакого внимания на кокетливо заглядывающий в окна рассвет. - Да тебе же, - говорит едва пьяненький Сондже, - вообще никто не нужен. Все эти так называемые серьёзные отношения – вообще не твоя тема. А теперь ты свободен и маняще одинок. Чего ещё желать? Спи, с кем хочешь, заигрывай, раскручивай на бабки и приятные твоему странному сердцу подарочки, и не парься вовсе. Гуляй, как говорится, сам по себе. И нечего накручивать. Ты же просто хочешь драмы. - Я его люб… - Пф! Нихрена ты его не любишь. Любил, я в курсе. Сильно любил, это не было секретом ни для кого, включая всех ночных дворников в округе, но, - он комично разводит руками, - пах! – перегорел. Так бывает. Хреново, конечно, что ты понял это сильно позже, чем он, и хреново, что, даже поняв, не нашёл в себе смелости признаться себе самому в эдакой неприятности… Но лучше поздно, чем никогда. - Я сделал ему очень больно. Гунгю, кажется, искренне сожалеет о содеянном, и дело тут вовсе не в алкоголе, просто он человек, очень далёкий от «плохого». Сондже его слушает, и от души сочувствует, но справедливо рассуждает, что, если уж страдалец, уже едва ворочающий языком, выбрал в исповедники именно его, должен держаться. Сондже – парень прямолинейный и болезненно честный, а юлить и недоговаривать жизнь его так и не научила, как бы ни старалась. - Ты довольно часто это делал. Когда угнал в Пусан, и не предупредил. Когда всеми силами отказывался рассказать всем о ваших отношениях, хотя знал, что он этого страстно хочет, как и то, что все восприняли бы это нормально. - Я хотел, чтобы наше личное осталось нашим личным. - Версия не принята, - отрезает Сондже. – Ты не хотел рассказывать, потому что думал, что никто не обзавидуется. Что вы не будете легендарной парочкой, такой, как Сынхо и Сынхи. Вот и всё. - Неужели я настолько дерьмовый? Или ты сейчас специально преувеличиваешь, чтобы… - Чтобы что? Ничего я не преувеличиваю, Нам Гунгю. И ты не «дерьмовый», не «монстр» и не «мудак». Ты – это просто ты, вот такой, как есть. Эстет, Нарцисс, красавчик, и просто легкомысленный парень. Да, немного самовлюблённый, глуповатый в чём-то, но хороший. Слышишь меня, Гю? Ты – хороший. Просто, как показала практика, твоё счастье отнюдь не в идеализированных отношениях из тех, что раз и навсегда. Правда, прекрати себя казнить, потому что ты знаешь, что я прав. Каждый ищет своё, и, иногда, для этого целой жизни мало. Просто ты попробовал, у тебя не получилось. - Цена что-то великовата. Сондже опять усмехается. Немного размышляет, и наливает своему собеседнику ещё, уже чистого чёрного рома, безо всяких добавок. - У него есть тот, кто будет его утешать. И, поверь мне, этот парень справится на сто из возможных десяти. - Тебе-то откуда знать? - А я умный, - просто отвечает Сондже. – И не ебу мозги, ни себе, ни окружающим. А ещё – наблюдаю. Это, знаешь ли, интереснейшее занятие, попробуй на досуге. Гунгю покорно плетётся до дома, буквально повиснув на старшем, и, кажется, спит на ходу. У самых дверей просит побыть с ним ещё немного, и долго задумчиво курит, недовольно жмурясь на неуёмный солнечный свет. - Думаешь, стоит забить? - Думаю, ему будет сильно лучше, если ты не будешь ходить с таким видом, словно с минуты на минуту помрёшь. Он слишком добрый для того, чтобы игнорировать твои страдания. Были бы они настоящими, ещё можно было бы понять, а так – бесполезная трата ресурса. Гунгю кивает несколько раз, слишком энергично для своего состояния, потом кое-как отдирает себя от стены, к которой прислонялся, убирает электронку в карман, и решительно входит в квартиру. Сам себе говорит «я смогу», и сам себе не верит. Столько всякого было наобещано, столько слов сказано, в которые так верилось, что отряхнуться от них и жить дальше кажется, мягко говоря, трудновыполнимой задачей. Хан Ино выглядит настолько беззащитным, что, на его фоне, и новорождённые ангелы смотрелись бы титанами цинизма и грубой силы. Но во сне эта его беззащитность словно бы возрастает в геометрической прогрессии, хотя, это совершенно невозможно. Хан Ино, в принципе, невозможный. Гунгю поддаётся искушению, когда видит дверь в его комнату открытой, и подходит, подпирает плечом косяк, и просто смотрит. Не дышит почти. Хан Ино спит, и из-под сбитого в неопрятный ком одеяла, виднеются его трогательные розоватые ступни. Сейчас больше всего на свете хочется подойти тихонечко, и осторожно, едва касаясь, чтобы не разбудить, поцеловать нежную, как у маленького ребёнка, пятку. Этого делать никак нельзя, раз уж раньше, когда всё было можно, не делал ничего подобного, но Гунгю заходит в комнату, цепляясь непослушными пальцами за стену, и просто смотрит. Волосы, нелепо волнистые, привычно невнятного цвета, размётаны по подушке, и чёртово блядское солнце путает в них свои доставучие лучи, как в кадре какой-нибудь особенно проникновенной манхвы. Сейчас кажется, что эта картинка с безмятежно спящим, отпечатается в сознании навечно. Ну как, как, как можно говорить, что потеря этого человека не является катастрофой, по масштабам превышающей гибель всей вселенной?? От глупой, уже неуместной, пьяной нежности сердце в груди сжимается в такую крохотную точку, что его обладатель болезненно морщится. Ино во сне приоткрывает сухие губы, и переворачивается на спину, накрывает глаза тощей рукой, ограждая себя от солнечного света. Одеяло немного сползает, обнажая угловатые плечи и тонкие ключицы. Сейчас он кажется Гунгю не просто красивым – он кажется самой воплотившейся красотой, от которой болит всё естество, так тоненько и сладко болит. Остаться бы вот тут, вот так остаться – навечно, и просто смотреть, как эта красота спит, безмятежная и беззащитная, не болящая, не разочарованная, не говорящая честных, мягких, ужасных слов. «Ты больше не любишь меня. Это длится уже около месяца, я сразу понял, но слишком боялся признать. Ты не любишь меня настолько же огромно, как раньше любил. Из нас двоих кто-то должен сказать «хватит», и это сделаю я.» Эти слова, совершенно точно, не получится забыть. Никогда. Сухой, тихий, надтреснутый голос, влажные, блестящие, покрасневшие глаза. Нервные пальцы, спрятавшиеся в растянутые рукава. «Никогда не смей себя казнить, Лис. Просто я изжил себя в твоей жизни, с тебя хватит. Что ж, я не в праве осудить, и просить ни о чём не стану». А потом, чёрт бы его, святого, побрал, и вовсе: «Я буду любить тебя всю свою жизнь, как и обещал. И после неё тоже, и потом, снова и снова. Может быть, в следующий раз всё получится лучше. Моя любовь не сможет никуда деться, так уж вышло. Но она станет прозрачнее и тоньше, я смогу сжать её в крохотный комочек и схоронить в самой глубине своего сердца, чтобы никто, никогда не смог до неё дотянуться». И даже не злился. Не осуждал, не винил, не заламывал рук с патетическим «за что ты со мной так?», толком не плакал. Просто взял и простил. Так простил, как ещё никто. Никого. Никогда. Что там говорят праведные грешники? Прощение дарует облегчение? Нет ничего страшнее неотпущенного греха? Бредни, глупости, умозрительная чушь! Их просто никогда не прощали, вот в чём дело! Потому что нет ничего, ничего хуже вот такого всеобъемлющего прощения. Когда сам себя не простил. Гунгю думает оглушительно громко, сожалеет яростно, чувствует так мощно, что Ино мелко вздрагивает и осторожно открывает глаза. Медленно убирает руку от лица и осторожно поворачивает голову на своего нежданного и незваного наблюдателя. И выглядит так, словно не очень-то удивлён. - Гунгю? А раньше никогда, никогда не называл полным именем. Что ж, теперь они немного чужие, уже две с лишним недели. - Давай, поговорим? Ино неловко путается в одеяле, садится спиной к солнцу, и Гунгю кажется, что он светится весь. От этого как-то нелепо слезятся глаза, и ноги подкашиваются, так что приходится сесть прямо на пол. Но, из такого положения куда удобнее умоляюще и жалко смотреть. - Ты пьяный. - Очень. - О чём нам ещё говорить? - Ино, - Гунгю изо всех сил заставляет себя использовать полное, обычное имя тоже. – Пожалуйста. Ино ёжится и кутается в одеяло до самого горла, но не гонит. Со святыми до того тяжело. - Ладно, - Ино кивает и даже слабо улыбается. Гунгю старательно подбирает слова, выуживает их из бессвязного потока дурацких мыслей, и, в итоге, задаёт самый важный для себя вопрос: - Он тебя любит? Если честно, у Ино на лице написано «здрасте, приехали», но Гунгю, и правда почти смертельно пьяный, не замечает этого, и терпеливо ждёт ответа. Какого угодно, но, скорее всего, чего-то вроде «это не твоё дело». Только святые не хамят. Не бьют лежачих и не отворачиваются от страждущих – такая уж у них работа. - Любит. – Говорит он, и в голосе его куда больше нежной улыбки, чем на лице. – Он хороший. Действительно, очень хороший. Наверное «не знаю» Гунгю было бы легче воспринять. Почему-то сама мысль о том, что Ино может любить кто-то ещё, кажется пугающей и до невозможности странной. Хотя, что уж тут странного, если разобраться… - Он тебя уже целовал? - Только на выступлениях. Становится неуместно легче дышать. Словно это хоть что-то меняет. Словно даёт какой-то невообразимый шанс на то, чего не должно произойти, не произойдёт ни при каких обстоятельствах. - Вы встречаетесь? - А это тебя не касается, - отвечает Ино сразу, без секундной даже паузы, но звучит мягко и совсем беззлобно. Просто констатирует факт, справедливый факт. Гунгю молчит, пытаясь понять, как к этому относится, но не находит ответа. - Касается, - спорит он, но смотрит на свои колени, - это меня действительно касается. Я должен знать, могу ли ему доверять. Хан Ино тихо и неуверенно, с сомнением смеётся. - В смысле? - В прямом. Я должен знать, могу ли я доверять сокровище, которое так бесславно проебал, этому парню. Ино хмурится и кутается в одеяло плотнее. - Я его тоже, если ты об этом. Как бы это ни звучало и сколь мало времени ни прошло с тех пор, как я… знаю о его чувствах ко мне – я его тоже люблю. - А меня? – Гунгю резко поднимает голову, чуть пошатывается, и пронзительно заглядывает в глаза. Точнее – просто пытается, потому что не видит ничего, кроме светящегося силуэта на фоне залитого солнцем окна. Ино молчит, закрыв глаза – Гунгю знает это. Молчит долго, дышит тихо, сжимает пальцами одеяльную складку. - Я не нарушаю данных обещаний. Больно. Маленький болезненный укол попадает ровно в цель, через уши в сердце, наполненное чувством неизбывной вины. - Но… тебе с ним хорошо? - Лучше, чем я когда-либо мог вообразить. Сейчас мне кажется, что всё, что делал, я делал лишь для того, чтобы встретить Джуни. - Лучше, чем со мной? Смотреть на этот светящийся абрис перестаёт быть возможным, и Гунгю снова упирается взглядом в свои колени. Ино тяжко вздыхает, спускает ноги с кровати, делает два коротких шага и, присев на корточки, нелепо и неловко обнимает за голову, горячую и совершенно невменяемую голову. - Ничего и никогда не будет лучше, чем с тобой. С ним – иначе. Наверное, правильнее. Как и тебе – без меня. Перестань себя наказывать, глупый. Я на тебя не в обиде, и ты тоже должен… - Просто ты святой. А я – обычный. - Дурак ты. - Дурак. Ино держит так пару бесконечных минут, а потом поднимается на ноги, ловит сползающее вниз одеяло, и смотрит очень пристально. - Мы больше не будем говорить об этом. О чём угодно, но не об этом. Хватит себя ранить, пожалуйста. Живи уже. Свою хорошую, смешную, простую и лёгкую жизнь. Счастливую. Ты по определению счастливый человек, Гунгю, в отличие от меня. Но даже я счастлив, так что тебе сам бог велел. И приготовь себе аспирин, положи у кровати, потому что просыпаться тебе будет очень тяжко. Гунгю хочет сказать ещё так много, всё, что не успел, не захотел, не понял, когда было нужно. Но Ино провожает его до другой комнаты, и даже сам заботливо приносит стакан воды. А через неделю он видит, как И Сокджун, совершенно не скрываясь, обнимает Хан Ино, когда из бара уходит последний посетитель, обнимает со спины, и ласково целует, сначала в висок, потом в шею. Ино улыбается и даже не думает отстраняться, потому что ему хорошо. Действительно хо-ро-шо с этим большим и трогательным мальчишкой. И вдруг становится легче. То есть – совсем легко. Ядовитая иголка самобичевания и вины отходит от сердца, а через минуту исчезает вовсе, возвращая способность нормально дышать полной грудью. Потому что ничего не даётся просто так. Наверное, стоило любить, перестать, разбить себя и собрать заново для того, чтобы понять, что является центром личной вселенной. Для Нам Гунгю это свобода. Настоящая, живая, глупая свобода. OWARI