***
После прогулки будет репетиция гала, лучше взять все сразу — двери в номер открываются тихо, не скрипят, как и полы под ногами. Ваня ступает бесшумно, в номере тишина — наверняка спят еще, что Дэвид, что Лиза. Надо будет как-нибудь ей потом дать понять, что они ушли, и можно возвращаться к себе. Может, разбудить сейчас? Не получится, понимает он, когда взгляд его падает на кровать Дэвида первой. Картина перед его глазами достойна кисти художника, так трогательно Лиза жмется к Дэвиду во сне, чуть приоткрыв рот, так крепко он ее обнимает даже сквозь сон, так живописно ее растрепанные волосы лежат на его коже. Залюбоваться можно. У него нет кисти, есть только камера на телефоне, но вряд ли они хотели бы, чтобы у кого-нибудь был этот кадр. Свои вещи Ваня собирает быстро и бесшумно, благо умеет, и лишь качает головой при виде лежащей около кровати бесформенной кучки ткани, в которой возможно, приглядевшись, узнать пижамную кофту Лизы. Вот и отправили девочку на ночь в другую комнату. Понять бы еще, с кого все началось. Хотя какая разница, если даже спящими они выглядят довольными?Часть 1
16 декабря 2019 г. в 01:13
— Поспишь на моей кровати, — говорит ей Ваня, впервые за сегодня, но не впервые вообще. Она пару раз уже бывала в комнате с Сашей, и знает, чем это всегда заканчивается. Все знают, по крайней мере, в их группе, но надо же сохранять хотя бы видимость приличий и продолжать селить девочек с девочками, а мальчиков с мальчиками. — Она большая, ты поместишься.
— Дэвид тебя не обидит, — добавляет Саша, кутает ее в плед поплотнее. До комнаты, где ей предстоит ночевать, не более минуты топать, она и не успеет замерзнуть, а все-таки. — Спасибо, что согласилась.
— Меня бы совесть сожрала, если бы я вас двоих обломала, — фыркает Лиза в ответ. — Все, не буду вам тут больше третьей лишней, пошла я. Главное, не забудьте, вам завтра в показательном еще катать, репетицию не проспите.
Она все еще смеется с их возмущенных лиц, когда дверь за собой плотно тихонько прикрывает, и посмеивается со слов Саши, когда уже закрывает изнутри дверь номера. Дэвид ее не обидит, надо же. Она и так знает. Дэвид вообще хороший и честный парень, заботливый, внимательный, ну и все такое. В общем, такой правильный, что аж зубы сводит.
Умеет ли этот правильный парень отпускать себя и делать не то, что надо, а то, что хочется? Лиза постоянно хочет его расшевелить.
Лиза, с тех пор, как смогла отделить это понятие от других, просто хочет его.
— Спишь? — окликает она, отрываясь от двери, которую спиной подперла, закрывая. Глаза привыкают к темноте, и можно разглядеть, что Дэвид, на кровати садящийся, без футболки. Не спит. — Меня к тебе выгнали.
— Ожидаемо, — в полумраке комнаты видно его полуулыбку. Сквозь неплотно задернутые шторы просачивается свет фонарей снаружи, освещающий почти безликую комнату отеля. Почти — там со спинки стула свисает олимпийка, тут на тумбочке около кровати бутылка с водой и перчатки, и видно, что тут кто-то живет. — Будешь спать?
— Не-а, — она улыбается и качает головой. — Буду мешать тебе спать.
Непонимание в его глазах сменяется отчетливо читающимся изумлением, когда она садится на его кровать, когда улыбается ему так, будто это что-то нормальное. Чего он ожидал, что она подушку с кровати Вани возьмет и начнет его лупасить? Неинтересно. Зато интересно то, как он хватает ртом воздух, когда она холодную ладошку ему на солнечное сплетение кладет. Горячий.
— Ты чего?
Его голос на пару тонов ниже, чем еще минуту-две назад, и сам он напряженный какой-то. Непорядок. Лиза глаза отводит, губу закусывает, ладошку от его кожи отнимая, и, когда видит из-под ресничек, что он расслабился, резко по его бокам пробегается кончиками пальцев. Его фырканье и смех — как награда, и попытка поймать ее запястья тоже. И уж совсем нереально сдержать улыбку, когда Дэвид, поймав ее за плечи, опрокидывает ее на кровать, сверху нависая.
— Поймал, — заявляет он, от смеха все еще задыхаясь. — Поздравляю, ты мне помешала спать. Я теперь усну неизвестно когда.
— Не помешала еще, — фыркает она в ответ. Кровати в этом отеле достаточно большие, чтобы, его бедра обхватив ногами, перекатиться, усевшись сверху. — Но собираюсь начать.
Когда она медленно движется на его бедрах, как если бы пыталась устроиться поудобнее, его глаза темнеют еще больше, это даже в полумраке несложно разглядеть. Он ее пытается поймать за запястья, когда она тянется расстегнуть пуговки на своей пижамной кофте, но она быстрее. Она всегда была быстрее. Ей не надо говорить, как он реагирует на нее — она и так слишком хорошо чувствует все через собственные шортики и его пижамные штаны.
— Тебе шестнадцать, — выдавливает Дэвид, и непонятно, для кого он это говорит. Для нее? Или больше для себя все-таки?
— Я помню.
— Мне нельзя...
Она наклоняется к нему так, чтобы лбом к его лбу прижаться, и не сопротивляется, когда его ладони все-таки смыкаются на ее запястьях. Важнее сейчас другое. Не сопротивление, а убеждение.
— Я к тебе пришла, — мурлычет она низко, негромко, зная прекрасно, как ее голос звучит сейчас. — Сама пришла. Потому что я так хочу. Потому что я вижу, что ты тоже хочешь. Так что не смей сейчас отгораживаться идиотскими отмазками по типу того, что мне нет восемнадцати, потому что если сейчас я уйду, я не вернусь ни в эту комнату, ни в Мечту.
Она блефует, но блефует уверенно. В этом всегда вся суть. Дрогнешь — проиграешь. Она идет ва-банк, играет на все. Теперь главное — не дрогнуть. Когда он отпускает ее руки, ей кажется, сейчас он скажет, чтобы она уходила. Сейчас он скажет, чтобы она шла спать. Сейчас...
Сейчас он обхватывает ладонями ее лицо и целует так, будто никогда этого раньше не делал и никогда больше уже не сможет. Целует, но отстраняется почти сразу, не успевает она обрадоваться.
— Я знаю, чего ты хочешь, — шепчет он. Лиза выдыхает медленно, настолько медленно, насколько это вообще позволяет сорванное дыхание и нарастающее — хотя куда бы еще — возбуждение.
— А ты не хочешь?
— Хочу.
Одно короткое слово, но звучит так, будто он себе им подписывает приговор, будто шаг в пропасть. Она знает, в чем дело, знает, почему ему сложно признаться в этом даже себе — слышала постоянно, как ему напоминают, что она еще несовершеннолетняя, что о ней надо заботиться вдвойне, что она ребенок, а значит, он за нее отвечает, и многое другое. Только вот она не ребенок и прекрасно знает, чего хочет, что ей надо, и как это получить. И отвечать за себя она тоже может сама, кто бы что ни говорил.
— Тогда в чем дело?
Дэвид вместо ответа глаза отводит на миг. Вместо ли или просто тянет время?
— Я же не сексом с тобой ехал заниматься, — бурчит он, наконец. — Это эти двое даже из дома не выходят, презервативы по карманам не распихав...
Смешно становится. Значит, дело только в этом? Лиза тянется к собственным шортикам — там, в кармашке, стащенные у Саши несколько квадратных пакетиков. У них, она знает, еще есть, не стоит за них беспокоиться. Ее совесть уж точно не мучает. Его брови на миг взлетают, когда она презервативы ему демонстрирует почти театрально, прежде чем так же демонстративно их бросить рядом с подушкой. Он уже не пытается ее остановить, когда расстегнутую раньше кофту она с себя стягивает, только смотрит на нее так, будто она ему снится. Интересно, сколько раз она ему действительно снилась? И снилась ли вот так вот, сидящей на его бедрах, полуобнаженной?
Когда она, впрочем, с его бедер встает, на его лице что-то мелькает, похожее на беспокойство. По крайней мере, Лиза надеется, что это не облегчение.
— Не ухожу я, — заявляет она, пол под ступнями прохладный, нет бы коврик у кровати постелили в этом отеле. — Не надейся. Мне раздеться надо.
— Ты ко мне пришла сама, ты же сказала. И я тебя теперь так просто не отпущу.
Когда она встает, Дэвид садится, штаны пижамные с бедер приспускает, и смотреть боязно, но не смотреть не получается. Всего долю секунды, впрочем, потом он ее к себе притягивает, завязки на шортиках распускает, позволяя им упасть на пол, целует куда-то в солнечное сплетение, затем ниже, ниже, пока не добирается до границы между загорелой и светлой кожей — загар с лета еще не сошел. Ей хочется прикрыться, спрятаться, поддаться стеснению, но в то же время какое вообще может быть стеснение? Это он, в конце концов, не кто-то другой. Стыд уходит, на самом деле, от одного только осознания того, сколько бережности даже сейчас в его взгляде. Даже сейчас ее там больше, чем желания, которое так и плещется, как только еще не перелилось через край.
— Я нихрена не умею, так что если что-то будет не так, говори, — предупреждает он. Она фыркает в ответ. Скажет, обязательно. Только вряд ли будет что-то не то. В конце концов, это ведь он.
— Хватит болтать, — требует она. — Сделай уже хоть что-нибудь.
— Погоди еще немного, — смеется он в ответ, тянется вбок, к подушке, туда, куда она презервативы кинула. Смущение с новой силой захлестывает, на этот раз заставляя не смотреть, что он делает. Фантазии на смущение плевать, впрочем, и любопытству тоже. На этот раз разглядеть удается больше, и волнение проклевывается, добавляясь к и без того немаленькому спектру эмоций. Волнение почти на первый план выскакивает, когда Дэвид ее к себе тянет, но вместо того, чтобы усадить к себе на колени, почти опрокидывает на кровать.
— Ты уверена? — спрашивает он, от колена вверх кончиками пальцев скользит, почти вынуждая развести бедра. Не то чтобы она была против, наоборот, раскрывается с готовностью, с каким-то даже болезненным ожиданием.
— Shut your mouth, baby, — шипит она. Не до шипения становится в тот миг, когда его палец скользит внутрь, и дыхание перехватывает. Пальцы у него тонкие, длинные, она и не думала, что когда-нибудь они ее коснутся там, где она сама себя не касалась ни разу.
Когда он задевает чувствительную точку внутри нее, воздух из легких резко пропадает, и остается только хватать его ртом. Забывается и дискомфорт, и что угодно, забывается, что наверняка за стеной кто-то уже спит, и даже почти становится понятно, почему Саша с Ваней ее выгнали сегодня, оставшись вдвоем, почему они вдвоем так любят оставаться. Не только они, если уж на то пошло, но думать не хочется ни о ком из них. Мысли из головы вышибает, остается только желание, куда более яркое и определенное, чем когда она только шла сюда.
Его палец пропадает, и Лиза будто со стороны слышит свой разочарованный стон.
— Ты уверена? — спрашивает Дэвид снова, влажными подушечками пальцев скользя по ее бедру, заставляя раскрыться еще больше.
— Клянусь, — шипит она в ответ снова, — если ты сейчас же меня не трахнешь, я тебе коньки испорчу.
Он посмеивается, когда поцелуй оставляет на ее плече, согнувшись для этого чуть ли не пополам. На его губах еще несложно увидеть тень улыбки, когда он аккуратно толкается внутрь нее.
Боли нет. Ей говорили, что она возможна, она читала о том, что, скорее всего, будет больно. Боль — это на тренировке, когда она падает, ударяясь всем телом о лед. Боль — когда она режет ладони лезвиями коньков. Боль, другая, где-то внутри — когда Дэвид улыбался симпатичной фанаточке и обнимал ее крепче, чем необходимо для фото, но та боль ушла, когда он ее поцеловал после этого, стоило им оказаться там, где никто бы их не увидел, поцеловал так, что она бы ему что угодно простила. Сейчас есть дискомфорт, но боли нет. Дэвид движется медленно, плавно, пока не замирает, войдя до конца, его бедра прижаты к ее бедрам, и его губы где-то на ее щеке — ровно пока он не поворачивается совсем немного, чтобы ее поцеловать.
— Все нормально? — выдыхает он ей в губы. Она улыбается в ответ, сама не знает, как, но улыбка появляется на ее лице сама собой, и останавливать ее ей не хочется, как и прятать.
— Все замечательно.
«Продолжай», не говорит она, но это и так ясно, и кому, как не ему, знающему ее наизусть, понять это? Он движется снова, медленно, плавно, будто боясь ей навредить, будто боясь сделать что-то неправильно. Осторожно. Аккуратно. Не отпуская себя — снова. А ведь именно этого она и хотела — чтобы он себя отпустил, поддался своим желаниям. Увидеть его таким, каким он может быть, каким еще ни разу ни был при ней.
Был, вспоминается ей, когда он целует ее снова. Был, яростным, ревнивым, но даже тогда не позволяющим себе навредить ей — когда она позволила себе похулиганить, когда флиртовала со всеми парнями в поле зрения, когда она впервые подумала о том, что он может ее хотеть, потому что тогда, уведя ее от всех, он целовал ее, сидящую у него на коленях, как в последний раз, и только тогда позволил себе распустить руки. Ревность была тому причиной, или пару бокалов шампанского, что он выпил до того, или вместе? Она рада, что тогда это произошло. Если бы не это, она бы, может, никогда не подумала о том, чтобы забраться в его постель, оказавшись в одном номере с ним.
Если бы не это, она бы сейчас не целовалась с ним до потери разума, бедрами двигая навстречу его бедрам. Поддавшись какому-то внутреннему инстинкту, она закидывает ногу ему на плечо, и вздрагивает почти сразу — он внутри нее задевает снова ту самую чувствительную точку, и удовольствие прошивает насквозь. Где-то она читала, что в первый раз приятно не бывает. Нагло врали. Стон сдержать не получается, и не сразу понимается, что одновременно звучит и другой, более низкий. У Дэвида на лбу капельки пота, и влажная под ее ладонями кожа, и он, кажется, держится из последних сил. Виском к виску из такого положения не очень-то удобно — она жмется все равно, прежде чем губами к его уху потянуться.
— Я тебя люблю, — шепчет она. — Ты бы знал, как я тебя люблю.
Крышу ему сносит, кажется, окончательно от этих слов. Лиза тыкается лбом ему в плечо слепо, стоны уже не сдерживает, только хватается за него, как за последний шанс на спасение, пока он не вздрагивает всем телом, глухо рыча ей в шею, и не скатывается с нее на кровать. Она двигается вбок, насколько хватает сил, и тянет его к себе, чтобы не свалился, потому что кровать все-таки не такая большая. Ей самой хочется просто вытянуться и ни о чем не думать, ногу ему на бедро закинуть, руками обвить, чтобы уж точно никуда не делся.
— Я тебя люблю, — бормочет он ей в макушку, притягивая ее к себе тоже, утягивая на себя, стоит ему обрести хоть какое-то подобие комфорта. Она не сопротивляется, нет никакого желания, да и откуда ему взяться? Сил, впрочем, тоже нет.
В его объятьях засыпается так легко и спокойно, как нигде больше, несмотря ни на недостаточно большую для двоих кровать, ни на непривычную и совсем другую усталость, и ни на что другое.