Не могу быть

Хотару никогда не мог быть сдержанным, но также он не мог облечь свои истинные чувства в слова. Порой ему казалось, что он ужасно, просто до безумия нуждается в Танджиро. И редких встреч, пусть и преисполненных ее улыбок и пустой болтовни, всегда было мало. Иногда Хаганезука ловил себя на намерении все-таки сказать обо всем вслух и даже набирал воздуха в легкие, едва не произнося то, отчего у доброй и всегда вежливой девушки зарделось бы все лицо до кончиков ушей. Но он так не мог, равно как не мог пригласить ее куда-нибудь, одаривать теплым вниманием и всем тем, что в подобных отношениях казалось бы приемлемым и правильным. Это где-то многим ниже шкалы его обыденного пребывания. Хотару не мог жить лишь для себя, и он не мог жить для нее. Попытки всерьез задаться этим вопросом всегда приводили к такой путанице, что мастер не мог сосредоточиться даже на своей работе. Меч Танджиро — не Танджиро. Эта истина словно раскат грома в чисто-голубом небосводе его непоколебимости. В темно-вишневых глазах так ярко светится взаимность. Все довольно просто, нужно лишь быть теми, кто они друг для друга, одинаковыми, двумя половинами, попадающими под одно единственное определение. Но Хотару не мог быть для Танджиро даже тем, кто она для него. Все эти атрибуты общепринято счастливой жизни так не подходили им, ведь Камадо не может быть любимой женщиной и жертвоприношением одновременно. О вечности не стоит говорить с тем, что обязательно сгорит. Кузнецы не привязываются к мечникам, потому что их дело — ковать им клинки, чтобы они смиренно продолжили свое. Если бы сложившийся порядок в их реальности можно было бы изменить, то да, конечно, Хаганезука бы не мучился от горячих воспламенений в собственном сердце. Но ему остается лишь чего-то постоянно желать и оказываться неспособным нырнуть в этот омут с головой. Какая-то назойливая истина все равно вынуждала его всплывать снова и снова. Если бы Хотару был ее побуждением, он бы смирился, но даже это оставалось совершенно далеким от наивных ожиданий. Быть открытым для других, как она, он тоже не мог. Все замыкалось в один круг, из которого нельзя было выбраться. Однажды ему показалось, что он готов от всего отказаться, что его чувства имеют короткий срок годности и вот-вот оставят Хаганезуку в покое, но стоило ему снова увидеть Танджиро, и мастер больше не мог быть ненавистным ею или просто хотя бы чужим. От мысли, что он позволил себе предполагать такое, стало невыносимо тошно, и этот отчаянный порыв у несдержанного мастера превратился в такие же несдержанные легкие поцелуи на девичьем лице. Камадо зажмурилась, совсем не понимая, что на него нашло. — Что-то случилось, Хотару-сан? Этот вопрос заставил его остановиться в миллиметре от ее губ. Они стояли посреди дороги, случайно повстречавшись, и посторонние люди проходили мимо, с искренним любопытством поглядывая на них. Лицо Танджиро обрело пунцовый оттенок, но взгляд не отражал ни грамма смущения, полный беспокойной заботы. — Хотару-сан? Собственное имя щекотало. И, раздраженно оскалившись, Хаганезука увлек живое воплощение невыносимой «невозможности» в глубокий поцелуй. Танджиро не могла как ответить, так и оттолкнуть, лишь приоткрыв рот и пытаясь вновь позвать живое воплощение своих несбывшихся мечтаний по имени. Этого было недостаточно, слишком далеко до полного удовлетворения, но Камадо взяла лицо Хотару, словно горячий уголь, и прошептала: — Тише. И, слабо отталкиваемый теплыми ладонями, он мог лишь водить языком по ее губам, чувствуя, как они едва напрягаются, растягиваясь в улыбку. Танджиро перестала говорить о светлом будущем, и Хаганезука заранее знал, что оно все-таки наступит, только в нем не будет ее. Ни той, что всегда жизнерадостно улыбается, ни той, что сражается с демонами. Какой-то еще тоже не будет.