аделаида

- Я, - говорит, - просто на него смотрю. И можно было бы говорить про смех и слёзы, потому что не понятно, что делать. Можно было бы про то, как одуряюще хочется жить, потому что и дышится вдруг, и весь мир другой вокруг, яркий, как разноцветные стёклышки. Можно было бы про смысл, или про что ещё, но всё это не то. Я просто, - говорит, - на него смотрю, и от этого я есть. Даже моргать боюсь, потому что до того не хочется перестать быть. мне, знаешь, очень нравится существовать. - Кому ж не нравится,- усмехается. - Да много кому! – Руками всплёскивает, глаза раскрывает широко-широко, как ребёнок, открывающий для непутёвого взрослого самостоятельно открытую, а от этого совершенно очевидную теперь истину. – Многим людям не нравится, а то был бы у нас в городе мост Самоубийц, скажи мне? - Ну, это совсем другое дело. - Очень даже то самое, - спорит. – Просто многим совершенно не на что смотреть. Не на кого. Или слушать, или осязать, самыми кончиками пальцев, или всем телом – кому что. От этого и быть не хочется, потому что бессмысленно. - А ты у нас теперь такой осмысленный, да? - Теперь – да. - Никогда не думал, что влюблённые парни могут быть такими трогательными. Улыбается глупо, чуть опустив голову, прикусывает губу в улыбке, и весь словно светится. Повторяет тихо «влюблённый», а за спиной его, как горячий воздух над языком пламени, мерещится трепещущий силуэт какого-то незнакомого, ни на что не похожего крыла. Все искренне влюблённые немного похожи на ангелов. И находиться рядом с таким до лёгкого головокружения хорошо и приятно. Весь мир вокруг делается чуточку чище и прозрачнее, как умытый дождём ветер, как ребёнок, как воздух в горах. И даже со стороны кажется, что во всём этом надоевшем и утомительном земном копошении и правда есть какой-то особенный, глубокий смысл. И что же, в таком случае, делается внутри самого влюблённого? Воображения не хватает представить. - А знаешь, - смеётся, в глаза заглядывая, - на что всё это похоже? На голос Сонгю. Когда он так звонко-звонко и чисто-чисто поёт на высоких нотах. - Сонгю не сильно-то весёлые песни поёт. И голос у него красивый, конечно, но от него всё больше плакать хочется, или сжаться в комок и ждать, когда перестанет. Задумывается хмуро, перепрыгивает растерянным взглядом с одного предмета на столе на другой, словно слова звучат на знакомом, но давно позабытом языке, который учил в далёком детстве. - Это, - неуверенно решает, - смотря, как слушать. Смотря чем слушать, понимаешь? Можно же смотреть на лужи и думать «боже, опять эта чёртова слякоть», а можно и «как красиво отражается в маленькой воде большое небо». Я у него не боль слышу, а красоту. Поэтому и сравниваю. - Не такая между ними и большая разница, если задуматься. – Усмехается грустно, понимающе. – Боль бывает безгранично красивой. И от красоты порой так болит, что не спастись, кажется. Потом, конечно, спасаешься, дышишь заново, как-то выплываешь. Смотришь на мир вокруг, и растерянно думаешь «и на кой чёрт теперь всё это, когда от него сердце не сжимается?». Кивает согласно, но быстро мотает головой, словно отказываясь принимать сказанное. - Нет. Нет боли, и грусти нет, и тоски, ну как же ты не слышишь? Только другое, я и слов этим штукам не знаю, да и нет достаточных слов в человеческом языке, чтобы описать неописуемое, но самое главное. - Дурацкий люди народ, всё-таки. Столько слов насочиняли, а всё без толку. - Ты всё очень хорошо понимаешь. - Признаться, - неловко улыбается случайный собеседник, - никогда за собой такого не замечал. Просто ты какой-то невозможно волшебный, оказывается. Приходится соответствовать. - Ты очень хороший, - по-детски серьёзно говорит влюблённый Сокджун, и так заглядывает в глаза, что по всему телу мурашки. – И правильный, так что не прибедняйся. Поэтому ты меня так хорошо понимаешь. Пак Сондже и правда не считает себя никаким там хорошим, особенным, хотя слово «правильный» ему очень нравится. Приятно быть правильным хоть для кого-то, пусть и даже для безнадёжно безумного нежного ребёнка, влёт влюбившегося в не вполне человеческое существо. И правда хочется соответствовать. И вдруг хочется говорить о важном, о глубоком и бескрайне огромном, как мировой океан, о таком, что принято замалчивать даже в мыслях. Нежность, почему-то, считается уделом слабых, влюблённость – беспросветно юных, да и крылья можно встретить разве что у героев мультсериалов да городских голубей. А тут – на тебе – всё и сразу, и сдачи не надо. Бери, да осознавай хоть до самой старости, быть может, и осознаешь. Как-то вся жизнь переворачивается, только не с ног на голову, а наоборот. Вот жил, жил, шёл к чему-то, какую-то правду нёс, каких-то целей достигал, по-глупому собой гордился, считал себя весьма даже ничего. А потом повстречал юного, беспечного, едва двадцатилетнего – и всё. Всё, что было, оказалось неправильно и ложно, а главное – ненужно и пусто, как обёртка от дешёвой шоколадки. А истина, истина-то, вот она – буквально под носом. Величественная и прекрасная в своей первозданной простоте. И смысл есть. Смысл есть, и если даже он не Любовь, то уж точно – Красота. Не лица даже, не жестов, голоса, ландшафта, покроя… Настоящая Красота, это внутренний свет, это то, что жмёт сердце в крохотную точку, в два атома, бесконечно взрывающихся атома, из которых происходят и происходят новые вселенные. И в каждой из них – свет и смысл, и больше ничего. - Ну и что мне теперь со всем этим делать? - Жить, что же ещё? Просто жить и смотреть на всю эту красотищу. Видеть её в людях и событиях, во всём. Так просто говорит об этом, как о само собой разумеющихся, очевидных вещах. Впрочем, для него всё так и есть. - Расскажи мне ещё, - просит Пак Сондже, не привыкший считать себя особенно чутким, но сейчас, как едва осознавший свою жажду, жадно хочет ещё и ещё этого нового, завораживающего странного. - Ты просто тоже есть, - отвечает Сокджун, словно бы сам не замечая, как трогательно алеют его щёки. – Ты существуешь, хён, прямо как я. Это же очень здорово, правда? Ни на что такое не променяешь, что бы ни предлагали. - Пожалуй. Если выплыву, конечно. - Я, - говорит, - просто на него смотрю, и в голове такая пустота огромная делается. То есть, сначала кажется, что это пустота, а потом становится совершенно очевидно, что в одной моей голове – целый космос, весь, без остатка. Со звёздами, кометами и планетами, взрывами и фотонами, чёрными дырами и обитаемыми мирами. Понимаешь? Вся эта невыносимая красотища. Сондже не говорит, что космос, это ещё и радиация, гибели, да и от чёрных дыр ничего хорошего ждать не приходится. Надо теперь как-то отвыкать быть скептиком. Хотя бы, рядом с этим безумцем. - Он такая малышечка, - вдруг очень тихо говорит Сокджун, и лицо у него такое, словно он смотрит на самого милого в мире котёнка – умильное и взрослое одновременно. Вроде того, что котёнком надо восхищаться, и лапки у него малюсенькие, и пяточки розовые, и шерстка мягче мягкого; но о нём, котёнке этом, надо заботиться, и быть для него взрослым и сильным, раз уж взял на руки эдакую беззащитность. – Совершенно крошечный. Его ужасно хочется положить в нагрудный карман, или тот, что у худи на животе, и руку туда же сунуть, чтобы ему под щёку положить. Я не про то, что хочу им обладать, или хотя бы прикасаться, просто он маленький-маленький, как все по-настоящему важные вещи, и его хочется спрятать и защитить. - А как же море? Небо? Космос твой? Они же не маленькие совсем. - А море – это Ино. И небо тоже, и космос, конечно же. – Смеётся Сокджун, так мастерски смеётся, словно во всём огромном мире и правда нет ничего плохого. Впрочем, он уже говорил, что на всё смотреть можно по-разному. И, кажется, как на жизнь ни гляди, она ответит взаимностью. Кесарю – кесарево. Кому свет, а кому – грязь под ногами. Изумительные открытия. – И по одной капельке можно понять, как прекрасен океан. - Мудрый какой, с ума сойти. - Да ну, - отмахивается, - я это в одной книжке вычитал. Просто понял, что это правда, вот и болтаю теперь. - Удивительно, - тянет Сондже, - как в тебе умещается столько света. - Это я в свете как-то умещаюсь, не растворяюсь пока. Просто я очень-очень сильно его люблю, вот и всё. - Так вот легко? Бац – и любишь? Без сомнений и переходных стадий? - Всякое бывает, - тянет Сокджун немного задумчиво. – И так, и эдак. Ой, мне столько раз казалось, что я почти влюблён! Этот красивый, эта талантливая, этот добрый, а эта умная… И всё как-то, знаешь, недо. Почти. Едва. Вот-вот, на грани, а за грань – никак. И никакого света, никакого смысла нового, просто в голове звучит словно кем-то чужим написанный текст: «хорош, вот бы взять за руку, как бы подойти, что же сказать, а потом позвать на свидание, волосы красивые, руки красивые», и тому подобная чушь. - А потом?.. – улыбается Сондже так, словно подталкивает к самому главному. - А потом я просто упал в его невыносимую красоту, и всё. И счастлив теперь так, что не описать… - … потому что не существует правильных слов, точно. - Мне иногда так хочется плакать, и как бы ни старался сдержаться, глаза всё равно слезятся, - говорит Сокджун с такой улыбкой, словно нет на земле большего блага, чем слёзы лить. – Когда он разговаривает, ну, ты знаешь, как он умеет – тихо и неразборчиво, словно то ли не уверен, что стоит, что поймут, то ли словно побеспокоить боится. А он просто говорит не для всех, понимаешь. Такая у него игра – кто не услышал, тому и не надо. А понял – молодец, можешь ответить, а можешь и промолчать, одинаково хорошо может быть. Я вот, как выходит, молодец, слышу его, всегда-всегда. В одном слове – сто тысяч каких-то невообразимых историй и смыслов. Мне очень нравится его слушать, только горло сжимается, и в груди тянет сладко-сладко. И жить так хорошо сразу, сил никаких нет. - Знаешь, - говорит Сондже, придирчиво взвесив лова, которые собирается сказать. – Ты очень на него похож. Внешне, конечно, совсем разные, а нутро у вас одинаковое. Знаешь же, как про него говорят, про Ино твоего? - М? - Святой, - усмехается Сондже. – Так прямо и говорят – святой. И я сильно подозреваю, что не врут. Я, конечно, теологически не подкован, но все определения придуманы людьми и не передают настоящего смысла. Святой и есть. Не потому что такой уж праведник, а потому что небо, потому что море и космос, конечно же. Потому что с виду мрачный и дохлый, а изнутри светится, как не светятся люди. Если так задуматься, то я ни разу не видел его злым. Сердитым, раздосадованным – сколько угодно, а вот злым – никогда. - Красота не совместима со злом, - соглашается Сокджун. – Только я совсем не святой. Я, вот честно, совершенно обыкновенный. Сондже фыркает, показывая своё полное несогласие с этой глупой скромностью, но не спорит. Чего уж зря воздух сотрясать. - Оба вы, выходит, обыкновенные. Может и так, просто все мы, что вокруг вас, какие-то ущербные, ничего не понимаем. Одно слово – смертные. Я в одной книжке читал, что в конце всех времён будет конец всего мира, и будет великая битва каких-то богов, и один из них поведёт за собой войско из всех когда-либо живших людей. Но они не будут считаться мертвецами, потому что рождаются мёртвыми духом. Выходит, такие ребята, как вы оба, просто живые, вот и всё. - Ты тоже живой, - улыбается Сокджун, и смотрит в глаза почти просительно. Мол, ну не отпирайся, не спорь, я же вижу. Мне, мол, такие штуки открыты, что я не ошибаюсь, когда вижу своих. - Хорошо, если так. Действительно хорошо. А мир вокруг, ограниченный участком кишащего простыми людьми города, и правда делается прозрачным и чистым, словно освобождённый от вековой пыли зачарованный хрустальный шар, в котором можно увидеть все истины и все правды. И нет в этих истинах ни зла, ни обиды, ни боли. Словно с искрящегося комочка первородного золота вдруг смыли грязь и ил, и тот засиял в солнечных лучах. Чудеса, да и только. Красота, красота сплошная в этом мире, и смотреть на него душно и сладко, и глаза, вот правда, слезятся немного, и это действительно так хорошо. И теперь понятно, что существовал, а теперь вот - живёшь. А причиной всего-то – крохотный нескладный парень, молчаливый и вечно то голодный, то сонный, толком не умеющий говорить с людьми, сумевший разбудить в человеке сердце, и даровать ему бесконечность понятных очевидных смыслов. Просто своим существованием. Своей нелепой котёночной крошечностью. Своей беззащитностью и простотой. Своим истинным, настоящим, нечеловечьим светом. И свет этот, как выходит, заразен. Хорошо бы ему стать эпидемией. Быть может, тогда у этого мира ещё будет хоть какой-то шанс спастись и стать собой, таким, каким он был изначально задуман кем-то всесильным там, наверху. - Ты обязательно должен ему сказать. Всё вот это, что сказал мне, и остальное, о чём промолчал. Ему-то слова не так важны, поймёт. Сокджун краснеет, как малыш, которого просят признаться в первом осознанном храбром поступке, и силуэт невиданного крыла за его спиной становится чуть более чётким. - Да перестань… Пустое всё это, я же не для того… Я просто люблю, и этого достаточно. - Тебе – возможно. Но ему действительно стоит знать о том, что он… как бы это сказать… Не одинок? Что его кто-то вот так потрясающе понимает. Что кто-то, что один замечательный ты вот так правильно всё видишь. И, раз уж ты меня записал в «правильных», то послушай хёна. Ты просто не имеешь права быть таким счастливым из-за него, и не попытаться сделать его счастливым в ответ. Вы оба особенные, договоритесь. Сокджун молчит долго-долго, а потом осторожно кивает. Соглашается, конечно. Нужно стараться, раз уж взял в руки эдакую крошечность. А Хан Ино что? Он не влюбится, конечно. Просто поймёт, что любит. Так же сильно и так же сразу. OWARI