Однажды в декабре

Масато распахивает глаза среди ночи. Сердце колет уже не в первый раз. Привычные ощущения с каждой ночью бьют всё сильнее. Масато не помнит с чего всё началось. С блеска в пронзительных зелёных глазах. С яркой улыбки, освещающей буквально всё пространство вокруг. С их первой ночной беседы? Зато Масато отчётливо помнит ту бессонную ночь в которую он слишком явно стал ощущать, как начали гнить внутри него давно завядшие оранжевые розы. Как тошнотворные позывы не давали сомкнуть слезящиеся глаза надолго. Как в горле стал едкий ком, когда Масато явственно почувствовал, что розы напоследок выпустили свои ядовитые шипы. Его прошедшая — погибшая — любовь, будто в отместку за то, что Масато не смог её сберечь, хотела причинить как можно больше мучительной боли. Словно боли от самого факта смерти этих цветов внутри сердца Масато уже было недостаточно. Но он и отчётливо помнит что именно остановило яд той ночи. Помнит мягкий нежный голос, спрашивающий о его самочувствии. Помнит каждую чёрточку спокойного смуглого лица. И взъерошенные каштановые волосы, которых так внезапно захотелось коснуться. Масато слушал Сесиля так внимательно, что не заметил, как ночь озарилась рассветом. После этого они встречались так каждую ночь. И слушали истории друг друга. О детстве, семье, жизни до яркой блестящей сцены. Масато внимал каждому слову Сесиля, как молитвам на чужих эма в святилищах старинного храма, любовно написанные отчаявшимися, ищущими спасения в своей абсолютной религии, в которые Масато ребёнком так любил вчитываться. Масато вновь закрывает глаза, глубоко вдыхает и медленно переворачивается набок. Прижимает ладони к груди, сжимая рубашку, и считает до десяти. Всё должно закончиться. Всё должно пройти. Но когда Масато доходит до пятнадцати сознание начинает бить тревогу. И когда паника начинает перекрывать все остальные ощущения, Масато чувствует чужую руку на своём предплечье. И запах… Запах оранжевых роз. — Хидзирикава? — глубокий приятный баритон звучит прямо у самого уха, обжигая кожу дыханием. — Ты в порядке? — Дзин… — Масато не может выдавить больше ни звука и заходится гулким кашлем. Лёгкие резко сдавливает, Масато буквально чувствует то чужое, инородное, заполняющее важный орган, вытесняющее живительный кислород. Масато вновь кашляет, пытается вдохнуть, но безуспешно. Время замедляет ход. Уши закладывает так, что голос Рена становится практически не различим, глаза застилают слёзы. Всё расплывается, становится мутным. Масато даже думает, что умрёт. Прямо здесь и сейчас лишь потому что так и не предпринял никаких попыток нейтрализовать собственный недуг. В конце концов, он всегда считал, что эта легендарная болезнь станет его концом. И когда чужие тёплые губы касаются его собственных мир вокруг вновь обретает краски. Резко. Контрастно. Слишком ярко. Лёгкие вновь раскрываются, пропуская внутрь спасительный воздух и Масато лишь в эту секунду понимает, что это вовсе не поцелуй. А искусственное дыхание. Масато смаргивает слёзы и смотрит на нависшего над ним Рена. В голубых глазах знакомая боль. В грустной улыбке ни тени упрёка, лишь понимающее сочувствие. Масато знает, что у Рена тоже есть это личное. Больное и быстро разрастающееся. Подобно собственному цветению ранней весной, выбираясь из ледяного плена последнего снега, сердце Рена разрывают чужие — совершенно незнакомые Масато — подснежники. Масато думает о том, что для Рена эта мнимая болезнь не грозит летальным исходом, уж он-то точно сможет добиться взаимности. В конце концов, маковое поле, цветущее в сердце Камю, уже давно лишь осыпается болезненными бархатными лепестками, стремящимися вырваться наружу в очередном приступе асфиксии. Масато грустно думает о том, что это так жестоко прощаться с собственными чувствами, цветущими в тебе буйными красками несколько лет, а может и с самого детства, почти всех однажды ждёт подобный период в жизни. Лишь немногим везёт пронести любовно выращенные букеты через всю жизнь, сохраняя их в целости и сохранности, не потеряв ни единого цветка. Но каждый переживает эту трагедию по-своему. Масато приподнимается на кровати и крепко вцепляется пальцами в кофту Рена. Он смотрит ему в глаза и тихим мёртвым голосом спрашивает. — Тебе было больно?.. — Что? — Рен наклоняется к лицу Масато ближе и мягко заправляет синюю чёлку за ухо. — Когда ты… понял… Что больше меня не любишь? — Масато смотрит на простыню собственной постели и видит, как на неё падают слёзы. Он выдавливает слова через силу, слишком долго он хотел узнать ответ на этот вопрос. Слишком долго держал эти чувства в себе. Слишком долго винил себя в их расставании. Слишком долго считал, что больше не заслуживает счастья, не позволяя себе признавать тех тёплых чувств, что вселили в него яркие зелёные глаза и светлая сонная улыбка. — Масато, — голос Рена звучит надломлено, он щурит глаза и аккуратно прижимает Масато к себе. — Я до сих пор тебя люблю. И никогда не перестану тебя любить. И от того, что мы больше не вместе и имеем романтические чувства к другим людям, ты думаешь, что стал мне менее дорог? — Но я ведь… совсем не об этом. — Масато крепко сжимает руки за чужой спиной и прячет лицо у Рена на груди, совершенно не желая, чтобы он видел его продолжающуюся истерику. — Конечно было больно, — вздыхает Рен, крепче прижимая Масато, и нежно проводит рукой по мягким синим волосам. — Я всё ещё это переживаю. Знаешь, подснежники, оказывается, отдают на редкость диким холодом. Рен глухо усмехается. Масато знает, что это всего лишь одна из тысяч привычных шуток. Как раз в стиле Рена. Но от неё Масато становится невероятно жутко. Отчего именно, невыносимого отчаяния или всепоглощающей тоски в голосе, Масато не знает, но возникает непреодолимое желание помочь, спасти Рена от такой несвойственной ему неуверенности. Ведь у Масато нет никаких сомнений во взаимности испытываемых чувств. И пусть маковое поле ещё горит огнём в этом ледяном царстве, Масато уверен, что розы будут смотреться там гораздо гармоничнее. Масато прижимается к Рену сильнее и шепчет куда-то в район его шеи тихое, но искреннее «спасибо» за первую, после стольких лет причиняемой друг другу боли, светлую честность. В следующий раз Масато открывает глаза уже ранним утром. Он обнаруживает себя в надёжных и тёплых объятиях всё ещё дорогого, но уже слишком далёкого, человека. И чувствует себя таким защищённым, что прерывать эту идиллию кажется мучительным. Но горло вновь сдавливает от напряжения. Внутри колет тысячи тонких игл. Каждым точным ударом попадая прямо в сердце. Лёгкие вновь обвивают невидимые корни. Масато аккуратно выбирается из тёплых объятий и, как можно более тихо, выходит из комнаты. Он идёт шаткой походкой в направлении ванной комнаты, но на половине пути ноги подкашиваются, он падает и заходится новым приступом удушающего кашля. Масато чувствует металлический привкус крови вперемешку с горьким привкусом растений. Масато крепко прижимает ладонь ко рту и отчаянно старается приглушить кашель. Получается плохо. Очередной приступ выбивает последние крохи воздуха. Жгучая боль убивает медленно и мучительно. Захлёстывающая волнами паника внезапно стихает. Штиль приходит слишком внезапно. Всё вокруг Масато стихает. В ушах звенит тишина и лишь полностью успокоившись, он понимает, что чьи-то руки легонько похлопывают его по спине. Масато медленно поворачивает голову и встречает невероятно обеспокоенный взгляд зелёных глаз. Сесиль выглядит очень взволнованным. Он что-то говорит, но в ушах Масато всё ещё звенит и он не разбирает и половины. Сесиль помогает подняться и ведёт его куда-то в другую сторону их огромного особняка. По пути Масато, наконец, отнимает руку ото рта и украдкой смотрит на бледную ладонь, где в каплях ярко-алой крови лежат длинные заострённые на концах лепестки цвета фуксии. Масато не успевает разобрать какому именно цветку они принадлежат, сжимает ладонь в кулак и прячет за спину. Чтобы Сесиль не увидел. Спустя пару минут они оказываются в просторной кухни. Сесиль щёлкает выключателем, освещая пространство и усаживая Масато за стол, отходит на пару мгновений. Возвращается с двумя кружками ароматного горячего чая. Сесиль садится рядом и кладёт тёплую руку на дрожащую ладонь Масато. От самого Сесиля тоже исходит тепло. Масато смотрит на его лицо и глаза начинают слезиться, как от взгляда на яркое солнце. — Масато, — голос у Сесиля сонный, успокаивающий. — Что с тобой происходит? — Айджима, я… — Нет, скажи мне правду, пожалуйста. — рука Сесиля сжимает ладонь Масато крепче, голос приобретает обеспокоенные нотки, которые слышны от Сесиля совсем нечасто и от этого Масато тоже становится теплее. Он благодарен за беспокойство. — Как ты себя чувствуешь? — Не очень хорошо, — честно отвечает Масато, опуская глаза на содержимое кружки. Чай явно зелёный, его любимый, и эта забота слишком трогательна. — Не переживай, всё пройдёт. Сесиль недоверчиво щурит глаза и поджимает губы, но молчит. Не возражает. Лишь поглаживает пальцами чужую дрожащую бледную ладонь. Масато делает первый глоток горячего напитка, второй, третий. Чай успокаивает жгучую боль внутри. Это похоже на анестезию. Временное явление, но позволяющее хотя бы не умереть от болевого шока. За это Масато тоже благодарен. — Скажи, Айджима, — Масато собирает остатки уверенности, чтобы задать давно интересующий его вопрос. — Ты веришь в ханахаки? — Цветочную болезнь на фоне влюблённости? — Сесиль удивлённо вскидывает брови и заинтересованно смотрит в глаза Масато. — Это красивая легенда, разве нет? — Верно, — Масато смотрит на улыбку на смуглом лице и не может сдержать ответной. Невольно с губ срывается облечённый выдох, Масато рад — пусть это лучше будет для Сесиля красивой легендой, чем безысходной реальностью. — Знаешь, уверен, существуй она в реальности, у меня бы в сердце цвели ландыши. — Сесиль смотрит Масато прямо в глаза и блеск в зелёном взгляде становится только ярче. — П-почему? — Масато приподнимает брови в лёгком удивлении. — Думаю, что они очень подходят нашей принцессе, разве нет? Масато растягивает губы в попытке улыбнуться. Надломлено, но почти искренне. Да, эти цветы идеально подходят Харуке. Конечно. Она такая же нежная и хрупкая. Но при этом достаточно сильная и способная, чтобы выстоять перед любыми трудностями. Масато всегда это в ней восхищало. Всегда. С их первой встречи. Он легко кивает и, глядя на мечтательную улыбку Сесиля, шепчет хриплым голосом, что эти цветы, разумеется, подходят их невероятному композитору. Тёплая рука Сесиля всё ещё нежно сжимает холодную ладонь Масато, отдавая частичку того самого своего тепла, согревая изнутри. В этом действии нет ничего, кроме единственного искреннего желания успокоить, согреть, ободрить, помочь хотя бы своим присутствием. И в этом весь Сесиль. Слишком чистый. Слишком искренний. Слишком тёплый. И рядом с ним, рвущиеся наружу цветы умиротворяются, греясь в свете сонной улыбки и пытаясь поймать каждую искорку зелёного взгляда. Масато пьёт, заботливо приготовленный специально для него, чай и пытается дышать полной грудью, отчаянно стараясь наполнить лёгкие спасительным кислородом на все последующие бессонные ночи. Впервые за долгое время это получается так легко. Даже слишком. Масато смотрит на Сесиля, что с такой любовной нежностью говорил о ландышах, и не в первый раз думает о том, что судьба никогда не выбирала его самого своим фаворитом. Но внезапно в сознании возникает ненавязчивый запах роз и мысли невольно возвращаются к Рену. Годы, проведённые в заботливом взращивании букета оранжевых роз, казались Масато благословлением. Но это не могло длится вечно. Он знал это. Знал. Но Масато ни о чём не жалеет. Ни о прошедших, ни о нынешних чувствах. Они его. Ему принадлежат и им оберегаются. И он благодарен за них. Всем сердцем. Сесиль поглаживает большим пальцем его руку и кладёт свою голову на плечо Масато. Кажется, юный принц тоже не спал этой ночью. Раны в лёгких и сердце кровоточат, но Масато отчаянно хочется дать Сесилю хоть что-то в ответ на его заботу. И он начинает петь. Ничего лучше он предложить не может и прекрасно это понимает. А его голос часто называют красивым и успокаивающим. Сам Сесиль называет. А потому, превозмогая весь дискомфорт от напряжения связок и лёгких, он поёт колыбельную. Ту самую, которую в детстве напевала ему мама, которую сам он пел своей маленькой Маи, когда она болела. Масато поёт чисто и проникновенно, желая как можно больше чувств вложить в каждое слово, в каждую рифму. Эта песня благодарность за каждый заботливый жест со стороны Сесиля. Эта песня ответ на каждую его колыбельную, напеваемые этим нежным мелодичным голосом, в каждую ночь их встреч. Эта колыбельная о древних временах старой жестокой Японии, о самоотверженных самураях, о любовно написанных молитвах на эма, обращающихся за помощью к своим древним почитаемым богам. Масато чувствует, как тёплые смуглые руки начинают дрожать, сначала решает, что всему виной его собственное нестабильное состояние, но позже понимает, что сам он полностью успокоился. Масато наклоняет голову, чтобы увидеть лицо Сесиля, его глаза закрыты, но по щекам катятся безмолвные слёзы. И это заставляет Масато задохнутся на последних нотах своей беспокойной колыбельной. «Meest.»* В спокойной тишине холодного раннего декабрьского утра, нежный голос Сесиля, кажется, согревает всё внутри Масато. Слова благодарности, произнесённые с улыбкой, вызывают стойкое ощущение дежавю. Словно, однажды с ним всё это уже было. Было такое же морозное утро. Такое же чувство безысходности. Такая же тёплая улыбка на чьём-то красивом лице. Такой же чистый голос, сеющий в его душе семена прекрасных цветов. Такие же слёзы светлой грусти. Тоски. Невыносимой тоски по чему-то столь дорогому и родному собственному сердцу. Масато болезненно щурит глаза и опускает голову. Он отчётливо понимает, что возможно именно этот момент их единения с Сесилем может стать последним. И он не жалеет. Нет, ни о чём он больше не жалеет. Он аккуратно берёт Сесиля на руки и относит в его комнату. Укладывает юношу на кровать и долго вглядывается в смуглое лицо, пытаясь запомнить каждую чёрточку. Масато аккуратно стирает дорожки от слёз и проводит рукой по непослушным каштановым волосам. Во сне Сесиль выглядит ещё более невинным и чистым. Этот светлый, практически святой, образ столь ярок, что заставляет тянуться к нему всё ближе, желая понежиться хоть немного в лучах этого света. Масато и не замечает, как наклоняется почти вплотную к чужому лицу и, закрыв на мгновение глаза, целует пухлые губы. Практически невесомо. Он пробует их на вкус. Давно желанные, они оказываются ещё лучше, чем Масато себе представлял. От Сесиля мучительно трудно оторваться, но Масато уже всё решил. Он всегда слишком ревностно относился к собственным чувствам. Это навсегда останется неизменным. Навсегда. До самой смерти. Но… хотя бы раз? Лишь раз дать себе вольность? Всего один? Последний… «Mana illumi amoe theo. Les toiles.»* Масато усмехается собственным попыткам звучать уверенно. Шепот всё равно ломкий, хрустит, как неокрепший лёд. И он отчаянно надеется, что не перепутал хотя бы порядок слов. Что все уроки Сесиля его родному языку не прошли даром. Мимолётно Масато ещё успевает подумать, понравилось бы Сесилю его произношение или он вновь рассмеялся бы, открыто и беззлобно, не пытаясь обидеть, лишь искренне наслаждаясь их совместным времяпрепровождением. Но в следующую же секунду поток приятных воспоминаний прерывает новый приступ. Масато покидает спальню Сесиля, вероятно, в последний раз. И преодолевая желание вернуться вновь в тёплые объятия Рена, шаткой походкой направляется в репетиционный зал. К единственному другу, способному принять ноты его последнего реквиема. К фортепиано. Масато не будет таким невыносимым эгоистом. Не заставит Рена страдать, глядя на собственные предсмертные мучения, не заставит из раза в раз спасать себя своими тлеющими чувствами, ведь они мешают Рену идти дальше. Идти вперёд. Туда, где морозная сказка может подарить красоту цветущих подснежников. Туда, где могила мёртвой сирени перестанет звать его на помощь. Масато садится за фортепиано, открывает и тонкие бледные пальцы начинают быстро перемещаться по клавишам. Начиная свою последнюю колыбельную с минорных нот, Масато насыщает мелодию всё более яркими красками. Ускоряя темп, он с большим усилием подавляет всё новые волны удушливых приступов. Он вспоминает острые лепестки цвета фуксии на своей ладони и одну из последних бесед с Сесилем, где он рассказывал о национальном цветке своей страны. Цветке нежно им любимым. Так явно с ним ассоциируемым. Кувшинка. Теперь для Масато это личный цветок смерти. Масато не желает больше сопротивляться собственной судьбе. Он сам впустил в душу невинные ростки смертельно прекрасных цветов. Сам же их взрастил. И не захотел усмирять их буйное цветение. Беспокойная мелодия срывается на самых громких — кричащих изо всех сил — нотах, удушающая легенда быстро заполняет своей тихой обречённостью лёгкие. Масато заходится новым приступом кашля и новыми волнами боли, отчего-то имеющие теперь ярко-красный цвет и острые лепестки. Цвета фуксии…<i> Масато лежит на полу репетиционного зала, просторного и чистого места, в котором они с ребятами проводили немало приятного времени. Масато поворачивает голову и смотрит в большое окно, где яркие солнечные лучи полностью вошли в свои небесные владения, заняв предназначенное место. Ещё никогда декабрьское утро не было для Масато таким тёплым. Из уголка рта течёт струйка яркой крови. Но Масато не обращает на это внимание. Он наслаждается утренней красотой. И с удивлением обнаруживает, как через пару секунд внимательных наблюдений, он различает небольшие снежинки. Кристально-чистые, практически невидимые, но почему-то всегда такие волшебные. Мама часто говорила Масато, что в день, когда он родился, впервые за долгое время, пошёл снег. Масато тепло улыбается. <i>Его родители навсегда запомнили тот декабрьский снежный день, в который он родился. Масато надеется, что его друзья будут помнить это декабрьское снежное утро, в которое его не стало. Пусть это грустно и эгоистично, Масато хочет, чтобы его помнили. Чем-то большим, чем просто эхом красивого голоса, напевающего старую колыбельную, большим, чем молитвой, написанной на эма в святилище древнего храма или могилой мёртвой сирени в чьей-то, и без того израненной потерями, душе. Масато хочет остаться в памяти близких ему людей искусным морозным рисунком, созданным снежным утром. Хочет остаться кристальной снежинкой, приносящей в чужие сны волшебство зимней поры. Хочет остаться словами любовного прощания, произнесённого на чужом наречие, для единственного, кто смог бы его понять. Масато закрывает глаза. Последние слёзы оставляют дорожки солёных, невысказанных до конца, чувств. И новый приступ вновь накрывает оглушающей волной. На этот раз последней. __________________________________________ *«Meest.» — «Спасибо.» *«Mana illumi amoe theo. Les toiles.» — «Я люблю тебя сильнее всех. Навсегда.» Фразы взяты из официального твиттер-аккаунта Сесиля, которые он постил под хештегом изучения агнаполиского.