бессонница

Ромео не спит по ночам. Изнеможение проходится по телу зудящими судорогами, и из-под плотно сведенных зубов краткими обрывками выбиваются всхлипы, когда дрожащие в припадках ладони хватаются за собственные худощавые плечи — невзрачные, издевательски хрупкие, — сгибая тело пополам. Зрачки пульсируют, и кроваво-красные нити сосудов оплетают их болезненным узором, с каждым новым движением век словно разрывая края помутненного глазного яблока. Мешки под глазами давно выбиваются темным насыщенным оттенком на фоне бледной, исцарапанной кожи, а плечи нескончаемо дрожат в произвольных конвульсиях тела — наверное, узнай Ромео о том, что они предсмертные, он бы не удивился. Внутри он давно чувствовал себя изничтоженным в прах. Ромео не спит по ночам, потому как не может сомкнуть утомленных век — одна лишь секунда во мгле сводит его с ума, заставляет кусать губы до оборванных кровавых ошметков, безжалостно рвет грудную клетку изнутри и проходится грубыми лезвиями по сердцу. Ромео ненавидел его удары. Ненавидел чувствовать то, что еще жив, что кровь по-прежнему разгоняется безустанным напором по его венам, а тело бьется и страдает — в оболочке админа всегда было до леденящего пусто. По воле злосчастной фортуны, сыгравшей с его жизнью мрачнейшую из сатир, Ромео стал тем, кого он создал, кого наполнил возможностью чувствовать, чьи потуги к продолжению своего жалкого существования считал нелепейшей вещью из возможных. Он достиг возможного дна, и тело прозябло в тошнотворном бессилии, оставив внутри лишь одно желание поскорее покончить с имеющимся. Почему же тогда он продолжает дышать хриплыми, обрывистыми вдохами? Почему он продолжает вжиматься исхудалым телом в стенки камина, чтобы хоть как-то прогреться в ознобе каморки? Почему он не вырвал собственное сердце одним метким движением, почему не пронзил лезвием впалый живот, почему не выцарапал глаза из иссохших глазниц, чтобы больше не видеть собственное ненавистное отражение в мутных стеклянных поверхностях? Жизнь безнадежной издевкой поддерживала его на ногах точно так же увлеченно, как и сбивала с ходу — удар за ударом, выворачивающим душу наизнанку, но оставляющим тело гнить с вязкой мертвенной жидкостью внутри тонких стенок сердца. Ромео не спал по ночам, потому что в повторяющемся круговороте воспоминаний он терял себя еще больше. Каждый отголосок прошлого вбивал в разум кол, каждое напоминание о содеянном отдавалось болезненным диссонансом, от которого голова трещала с отчетливым звуком — и так же трещали свежие царапины на запястьях, от которых Ромео рывком вдыхал холодный воздух и с отчаявшимся смирением приходил в себя. Больно. Свирепым ревом бьется ветер о хрупкие стекла снаружи.

***

Череп звенит хрупкой россыпью осколков, когда Ромео ступает по развалинам массивных, когда-то изящных зданий — по самосотворенному хаосу, по безумным последствиям собственных приступов, от которых тело скручивало в отвращении. Пожалуй, только во всеобъемлющем мраке ночи он мог приходить сюда столь непринужденно. Только сейчас, когда его тонкое лицо было покрыто завесой тьмы, он мог на мгновение признаться самому себе — да, наверное, он сходит с ума. Наверное, это все жалкие потуги тела продлить собственное существование. Наверное, это пьянящее болью влечение и позволяет ему оставаться в сознании — настолько, насколько было возможно. Наверное, фигура напротив полностью понимает его. Стелла тоже не спит по ночам. В померкнувшем взгляде ее оливковых глаз все читалось без лишних слов — в разрушенном мире надежд и амбиций не оставалось места для чего-то светлого — даже на самую малость — и именно поэтому ответом на погружение в беспросветный мрак пучины под ее ногами было бездействие. Когда каждый из выстроенных в кропотливом труде планов рассыпался на кусочки, на иссохших губах замирала насмешка, а в глазах тусклым блеском отражалось безразличие. Когда опускаться, казалось бы, было уже некуда, земля под ногами с послушным треском рассыпалась в очередной спуск — гадкий, бездонный, мертвенно мрачный. В застывшей в облике апатии все теряло смысл, и ранние мечты вызывали лишь колышащееся глубоко внутри чувство презрения. Жизнь не давала ей шанса. Так пусто, так смехотворно бессмысленно. — Я ненавижу тебя. Голос дрожит, когда Стелла сводит губы в тонкую полосу и щурит помутневшие от бессонницы глаза, будто впиваясь из последних сил в истощенный взгляд напротив. Жалкий, невзрачный, столь ненавистно притягательный… Ее тело склоняется вперед, всколыхнувшись, и пальцы проходятся по чужой шее крепкой хваткой, со сдержанным упоением впитывая каждое из ответных колебаний. — Ненавижу. — повторяет она громче, словно смакуя горьким, вязким звучанием фразы. Ромео давит в себе хрипы, послушно прогнувшись навстречу, и на самой грани тонкие женские ладони обводят его торс с двух сторон, позволяя вобрать в легкие кислорода. — …Я знаю. — со смиренным повиновением шепчет он в ответ, а после морщится, прочувствовав, как хрустит сустав от грубой хватки. — Этого мало. Звезды тускло мерцают над ними, когда сухие губы соприкасаются, а пальцы сплетаются воедино — отчего-то в неотсрочной жадности, пробирающей до судорог. Тела пробивает дрожью, и Ромео выругивается тихо, прогнувшись в спине. Да, понимания этой ненависти было мало — Стелла знала, что искупления за содеянное жалкими извинениями не добиться, и потому с каждым разом бормотания Ромео становились все невыносимее и невыносимее — до тех пор, пока он наконец не заткнулся, став пассивным ведомым под движением рук напротив. Подобная податливость, правда, бесила еще сильнее. В первое время, когда приступы еще осязаемого в импульсивности гнева доводили Ромео до посинений и тусклых отметин на шее, приходилось в раздражении отбрасывать его в сторону — настолько молчалив и безволен он был, настолько сильно это безразличие заставляло вскипать от злости. Спустя недели одиночества Стелле пришлось признать, что именно это еще и держит ее на ногах. Их странные ночные пересечения давно перестали походить на месть, тем более на пытки — разве мученик приходил бы в объятия мучителя с такой постоянностью, с такими странными искорками желания в помутневших глазах? Но это наполняло Стеллу чем-то отчетливо знакомым, чем-то пылающим, заставляющим отмершее в бездействии тело наконец вздернуться в экстазе. Это было ее личной дозой, которой раз за разом недоставало все больше, и ногти ломались в напоре, губы дрожали, плечи вскидывались от перенапряжения — а Ромео напротив никогда не подавал голоса, с бледной, измученной улыбкой принимая все как должное. Стелла ругалась и срывалась. Ромео молчал. Даже когда изнутри ядовито-желчным всплеском разверзглась гадкая, неприступная страсть, основательница послушно отдалась ей навстречу. Терять было нечего, и лишь во взгляде Ромео напротив Стелла порой надеялась отыскать осуждение, вопрос «Что ты делаешь?», от которого вверх по позвоночнику прошелся бы холодок, возможно, вернувший бы ее в чувства, вправивший бы токсичную от ошибок жизнь в верное русло — но Ромео оставался прежним. Стелла не ставила его выбор под сомнение, решив следовать тому же. Да, возможно, уже тошнило и рвало изнутри от апатии, возможно, терзающими ударами изнутри проходились мысли о избавлении от затянувшегося страдания — безмолвного, обволакивающего, иссушающего. Но все равно свернуть больше было некуда — собственными руками она оборвала любые пути к отступлению. Ромео знал, каково это. Это и свело их, наверное, по идиотской случайности, от которой до сих пор становилось не по себе где-то в уголках закостеневшего сознания. Ромео знал, каково ощущать себя потерянным, знал, каково это, когда весь мир словно отворачивается от тебя, изничтожив в прах все, чем ты дорожил, к чему ты стремился, оставив тебя на обломках собственного мировоззрения. Только с ней он сотворил это лично, собственными руками, не знающими пощаду. От этого становилось лишь хуже. Собственные ошибки не давали ему сна, заставляя сгибаться в конвульсиях, и под весом вины, вгоняющей его ноги в грязь, Ромео находил спасение лишь в апатии, лишь в забытье, лишь в сжатиях чужих рук, лишь в неглубоких порезах на теле, лишь в хрипловатых вздохах от изнеможения, когда голову крутило в горьковатом опьянении. Это сохраняло его рассудок, лишая всего остального, но как же… Как же от этого становилось тошно. У горла давно скопился гадкий бурлящий ком, и приступы становились все чаще, когда глаза закатывались от изнеможения, а грудь билась хриплым напором, едва удерживающим вязкую душевную грязь внутри. Сил терпеть не было. Стелла с пренебрежением выдыхает, скользнув навстречу, и зарывается ладонями в спутанные ярко-красные пряди, заставив их обладателя склонить голову набок. Ромео морщится, сжимая ладони в кулак. Совсем не осталось. Ветер леденящими порывами колышет ткань на теле и развевает потускневшие светлые волосы, когда в застлавшей мглу пелене слышатся сдержанные всхлипы. Один за другим. — …? Ромео поднимает глаза, окинув взглядом недоуменно-напряженное лицо Стеллы напротив, и касается концами худощавых пальцев своей щеки. На бледной коже посверкивающими следами виднеется влага — наверное, поэтому так тяжело дрожала грудь и тяжелела голова. Лишь поэтому, подумать только. Внутри все бурлело зловонным очагом из вскипающего отвращения, разочарования и бессилия, тело скручивало тяжелыми импульсами, наступающими снизу-вверх, и в вулканическом жаре обострившихся чувств его тело выдавило лишь несколько жалких слезинок — все это было похоже на шутку. Что от них толку, когда тяжелые удары сердца отпечатывались кровавыми пятнами изнутри, а от неостановимой дрожи в торсе кости словно разрывали грудную клетку на части? Что толку от этой сатирической жалости свыше? Ромео даже не знал, что способен на это — ему казалось, что отяжелевшие от бессонницы глаза давно иссохли изнутри. Стелла видела его слабость впервые. Растерянно вжав голову в плечи, она отстраняется, дав подрагивающим в остаточном избытке эмоций ладоням повиснуть в воздухе. Ужасно тошнило. — Я тоже ненавижу себя. Это ты хотела услышать, верно? Голос дрожит и сбивается хрипло, когда по иссохшим губам тонкими дорожками стекает влага. Ладонь скользит по пыльной смуглой щеке напротив, и Стелла щурится, неосознанно отстраняясь в сторону. Вверх по спине проходится колкий озноб. — Это ни капли не помогает. Тихо хрустнули суставы, когда Ромео поднялся с места, и так же тихо ударились редкие соленые капли о каменное покрытие прежде, чем Стелла осознала, что осталась в одиночестве. Солнце языками пламени коснулось верхушек зданий, а после скользнуло по спутанным светлым прядям такой же, как и ее город, основательницы — неподвижной, сгорбленной, потерянной и разваленной изнутри. Только дрожали мелко ладони, покрытые мелкими белесыми отметинами. Не помогает. И правда.

***

Скрипнула дверь, впустив в полумрак каморки несколько непослушных солнечных лучей. Ромео оборачивается, тяжело выдохнув и подобрав исхудалые руки. В проходе — Стелла, в руках которой плавно покачивается пакет с медицинским содержимым и дешевым, но сытным перекусом. От волнения пальцы дрожат, и под ними похрустывают бумажные складки — тело Ромео тоже хрустнуло измученно, отстранившись от гостьи. Тошно. Непривычно как-то. Тускло-оливковые глаза щурятся, пропустив тонкий отблеск вины. — …Мне жаль.

***

Теплым светом играет пламя в кирпичных стенах камина, когда за окном темнеет. Ромео, может, и не слишком поверил, — но этой ночью его исцарапанные руки были обработаны и перевязаны, а плечи окутаны теплой шерстистой тканью, оставленной владелицей. Может, Стелла и сама не слишком себе поверила — но этой ночью в Чемпион Сити было пусто. Этой ночью обоим наконец удалось уснуть.