Соловушка

      Он скребется. Царапает короткими ногтями крашеную тяжелую дверь и грустными песьими глазами пялится в мутное стекло, прижимаясь к нему щекой. Он дышит как-то сипло, шумно, что получается скулеж и сопение, воздух свистит от скопившихся в дыхательных путях густых слез, которые выступают будто отовсюду, через каждую пору в коже.       Он скучает, он хочет зажмуриться покрепче и проснуться, хочет найти свою долговязость и обстриженную уже башку в тесной кровати и почувствовать рядом тепло, так приятно спасающее от проклятого сквозняка. Почувствовать эту же самую слизь где-то в горле, но только тогда скорее болезненную, чем печальную. Сглотнуть и скорчится немного от саднящего горла, рычательно раскашляться и примять ладонью чужие (родные) непослушные вихры.       В уши резко бьет смех, глаза вновь открываются, и за стеклом что-то мелькает, цвета перемещаются и прыгают. Ей весело, и все кажется совершенно так же, как и раньше, ничего, вроде бы, не изменилось. Он сидит тут время от времени, изучает правый нижний угол двери и выступающий порожек, сначала может позлиться и подолбить кулаком в крашеную доску, громыхая аж до соседей, а потом вдруг грусть придушит комом в горле, и руки опускаются.       Родная тоска снова мягко обнимает за плечи и кусается кошкой, не разжимая челюстей ни на секунду, боль эта привычная, старая-добрая, а ее хозяин сентябрь этот старается забыть, как сон, хороший сон, легкий и счастливый, но всего лишь сон. Убеждает себя, и даже некоторых друзей, что из счастья ничего хорошего не получится, для творчества выстрадаться надо, умереть внутренне несколько раз и до исступления себя доводить, работать заводом с благоухающими выхлопами букв и громкого голоса, который, правда, холодными вечерами превращается в скуление, иногда радостное, но обычно все же жалкое.       Схемками, соотносительными табличками сравнивает все что было и все что есть, думает отличия найти и задавить их, чтобы плакать под дверью было так же легко, как и раньше, так же грустно, но без каких-либо вольнодумств и желаний маленькой личной революции, которая в первый раз провалилась тихонечко, закатилась под шкаф, а второй раз уже никому не будет нужна.       Нашел, понял, вычислил — Се-ре-жа. В какой-то момент, все с ног на голову перевернулось, а может наоборот, всю жизнь было вверх ногами, а из-за балалаечника повернулось по-хорошему, ну а после снова как было, только резко и больно. Это как после теплой ванны вылезти мокрым на холодный воздух и схватить пневмонию. Знакомые, но так и не ставшие родными, стоны и крики из гостиной рвут барабанные перепонки и сердце, вроде любит, и так же больно представлять сейчас Оськины усы, а вроде о другом совершенно думается.       Мягкое «глыбушка», обвитое звонким смехом или грустной какой-то улыбкой, смешные письма и глупые рисуночки, смятые сейчас где-то в кармане огромного пальта*, на котором наверное еще золотые волоски можно отыскать. Красные пятна на знакомых совсем немного, но уже родных тонких руках, после полупьяного апельсинного ужина — аллергия.       Володя улыбается, забываясь, в который раз на холодном полу пытается греться, смакуя «Соловушка, соловушка, прелестник мой», но тут же всхлипывает, скатываясь в детское постыдное нытье от страха не вернутся больше в сентябрь и исчезнуть из птичкиной памяти навсегда.       Готов от отчаяния поклясться, что будет терпеть и неадекватное поведение от употребленного чего-то, больницы вечные, куда и апельсинов не принесешь, истерики и бушующие эмоции, походящие на грубость, колючками ежащуюся. Он молчал много, тихо говорил, что любит, с шепотом выплевывал птичье название и уменьшительно-ласкательные к «Сергей», засыпал частенько под его странные, совершенно неясные звуки, может быть повторить и получится, если выдыхая сказать «хсхсхсхс», будто совсем уж уставший, даже умирающий, человек подзывает кошку.

***

      В первый же вечер, прощаясь и желая спокойной ночи, балалаечник с шуткой, но какой-то совсем настоящей надеждой в глазах, бросил: — И чтобы не думали о всяких там Лиличках!       А обидно и не стало. Всегда при упоминании ее обидно становилось, злобно так, оскорбленно, а сейчас нет, сейчас тепло и улыбка даже полезла на рожу в рукопашку, что пришлось отворачиваться и идти в противоположную дому сторону.       Из горла вырывается скулеж погромче, дверь, кажется, закрывает не только от гостиной, но и от всего мира за ее пределами, хлипенький крючочек, что под малейшим усилием Маяковского бессильно разогнется, становится огромной каменной стеной, чистая любовь покрывается плесенью, гниет, растоптанная квасится в водяном блине лужи... Лужа. — Черт или все-таки лужа? — Сам себе шепчет, потирая указательным пальцем нос, но совершенно его не чувствуя и не примечая, вспоминая буковки на желтом листке: «Товарищ Маяковский, была бы моя воля — я бы вас укусил прямо за нос. Если вы будете так о себе отзываться, останетесь без носа.» — отвечал Соловушка на какое-то шуточное Володино самооскорбление. Смеясь, Владимир выделял на своем письменном ответе отдельный уголок, и нарисовав там длинный солидный нос, писал: «Как вы жестоки, Сергей, нос — это ведь самое важное в человеке. Человек без носа все равно что какой-нибудь черт или может даже лужа.», а после, уже при личной встрече, получал неожиданный укус самого кончика нюхательного органа и слышал: «Заодно и проверим: черт или все-таки лужа!».       Футурист с самого начала утверждал: задержаться здесь надолго будет сложновато, но Есенин стоял на своем, мол, нравится ему безумно эта глыба, нравится и все тут. Нос, говорил, повесил на ключи, а свое сердце с маяковским местами поменял, для большей сохранности, да видимо свое обратно забрал, а Володе ничего не оставил, дырку какую-то с космосом, чертями и апельсинами.

***

      Приходя после уже ставших абстрактными и незамеченными дел, работ и обязанностей, хотелось завалиться на «горячо любимую» кухню и чаю выпить с харчами какими-нибудь, но из невидимой форточки вырывался ветер и выдувал глыбу на улицу, пихая в широкую спину к Богословскому, потому что башка помнила, как Сережа скучает.       На прогулку ветром непонятным выталкивался и имажинист, не сразу правда, приходилось в ворохе желтых листьев стоять и смотреть на окна сорок шестой квартиры, посылая мысленные сигналы одному из двух сидящих там дурачков.       К середине, обо всем уже поболтавши и, шатаясь, с расставленными в сторону руками, прошедши по бордюрам, Есенин становился каким-то по-особенному ласковым, хотя с глыбушкой своей был таким нередко. — Люблю вас, Володя. — Спрыгивая козликом с бордюра хихикнул молодой человек, — Я ваши щечки целую, а вы поцелуйте меня в губоньки, Вова. — Остановился резко, и лицо поднял к небу, преувеличивая рост Маяковского метров до четырех, прикрыл от света глаза.       Уже прошедшему шажок вперед пришлось вернуться, вставая напротив и близко, может даже слишком, да чтобы заглянуть в глаза так высоко задравшему головушку Есенину было в самый раз. Горячие, но без малейшей капельки пошлости, поцелуи прилетели в обе щеки и в губы. — Щеки у вас какие-то слишком румяные. — Выдыхает футурист, борясь с желанием назвать щеки щечками. — Очень-очень румяные, глыбушка!

***

      После разговоров последних, писем, уже до боли и вскипания крови коротких, Владимир испаряется потихоньку, оставляя на стуле пустую, ни о чем уже не беспокоющуюся оболочку. А с зимой становится холоднее, листья белеют и превращаются в снег, все испаренное конденсируется на остриженной башке и всасывается обратно в подкорки — счен понимает, что жить не сможет без соловушки своего. Качается из стороны в сторону, зубами скрыпит и каждому встречному жалуется. До чего ж болит, раз жалуется!       А как Сережка на подушку жаловался? Твердая, говорит, неудобная, вздыхает печально и потирает испорченную жесткими перьями шею, хрустит плечами жутко и сам даже пугается хруста. А Маяковский обещает, что ради удобной подушки для Сереженьки своего готов весь город оббегать, только вот обещание само куда-то уплывает и теряется в перьях, Есенин последующие недели спит без подушки. — А как же он там без подушки-то?.. Помнит наверное, солнышко мое, помнит, а я забыл! Помнит, вот и обижается... А может от того, что я тут и остался жить, думает, может, что я ее теперь больше люблю, что она для меня теперь чище и даже после усов этих Оськиных, да что там! Не мог же надоесть, он ведь говорил, ну разве Сереженька соврал бы, ну соврал бы мне? — Ноги-сваи сгибаются, чтобы в следующий момент поднять над собой Маяковского, двумя прямыми совсем шагами донести до раковины. Мужчина хватается за край ручищами и нагибается вперед, включая холодную воду. Набирает в ладони и пьет, пьет и умывается, всю грудь заливает ледяной водой и забывает закрыть рот, а из него жидкие водянистые слюни текут по подбородку, и даже отошедший уже от раковины Володя пачкает ими итак мокрую рубаху — голодная собака, пациент зубного, не отошедший от анестезии, грудной ребенок.       Опущенная нижняя челюсть оказывается замеченной и поднимается вверх, превращая бесконтрольный слюноотток во внешнюю среду, губы скользят друг на друге, глаза от соленых слез жжет и Маяковскому от этого еще страннее, таким вот на улицу выходить спонтанно.       Тело большое, тело сильное и какое-то фантастическое, дублируемое после на советских плакатах, а чувствует себя слабо и неадекватно, трясется и падает вперед — мысли в лобной доле перевешивают. Кое-как хлипенький крючочек все же разгибается и Ося испуганно натягивает на свое и еще одно тело какую-то тряпку. — Хорошие мои! — Громко, но стыдливо, как придумавший что-то глупое ребенок, произносит Володя. — А у нас есть подушка такая, удобная? Вот!       Пальцы сжимают подушку в какой-то расшитой наволочке, и пытаются своими костными мозгами сравнить: не мягче ли этот пух в мешке, чем Соловушкины кудри? «Нет, мягче не может быть ничего.» — решают пальцы, и футурист, прижимая практичный подарок к месту, где должно быть сердце, спешит к двери в парадное, охваченный снова этим безумием.