ТОШНОТА

      Когда Цукишима выходит из зала, перекидывает сумку через плечо и направляется по привычной дороге в сторону дома, через пересекающий улицу ручей, неработающий автомат с шоколадом и круглым фонтаном, спускается улицей ниже и выходит на перекресток с проспектом – обычным своим шагом, не торопясь – тогда, когда он уже ступает на серую поверхность проезжей части, загорается красный. На пешеходном переходе и на переходе на пересекающей проспект следующей улице, и для автомобилей тоже – красный, и по правую руку на проспекте все красно, и по левую – тоже, и он всматривается в горизонт уходящего вдаль проспекта и ловит взглядом только красные огни, большие и маленькие, подвесные и наземные, яркие и не очень, но красные, до рубиновой крови красные – все. Всегда был зеленый, а теперь красный; тогда ему было восемнадцать лет, в рюкзаке – копия заявления на выход из клуба и продвинутая биология за третий класс и анатомический атлас ВУЗа. Он хорошо помнит предновогодние гирлянды на сухих деревьях, сдутый и выброшенный в мусор Мольтен-5000, купленный на новый год, и гиперданки, которые он уже не увидит, а если и увидит – если Хината решит отправить почтой или передать, или что-то еще – то они тоже отправятся к мячу. К чертовой матери.       Ему исполняется двадцать два, когда умирает Акитеру; по глупой случайности, по глупой, обидной халатности погибает в ДТП. Цукишима сидит с опухшими глазами студента-медика на заднем сидении Мацукавиной развалюхи, но зато своей, как гордо заявлял тот; они стоят в вечерней пробке, Цукишима – после шестой пары урологии, Мацукава – отпрошенный своей мамочкой-главврачом с дежурства интернатуры. Цукишима тогда думает, что на врача учиться уже поздновато – мертвых воскрешать не дано, и вздрагивает от того, что Мацукава колотит по гудку, хотя, по-хорошему, на улицах города это делать вообще запрещено. Цукишима смотрит вперед – и красные огни режут глаза.       В двадцать четыре он обнимает Ямагучи, стоя на белоснежной плитке аэропорта, и слушает, как друг все-таки разрешил свою дилемму; Ямагучи получил высшее образование по профилю конфликтологии и почти полтора года никак не мог найти применение своей специальности. Но вдруг все складывается все так удачно, что контракт Кагеяме после шести лет в «Модене» продлили еще на четыре, и тот, вернувшись в родной город на несколько месяцев перерыва, предлагает Ямагучи пойти менеджером; у Кея чешется язык спросить, они что, спят, или в смысле, не спят уже шесть лет, но Ямагучи так сжимает его лопатки и так мочит слезами восторга его рубашку, что вопрос оказывается снят с повестки дня. В тот день Цукишима впервые подходит к Кагеяме, стоящему около табло в куче чемоданов Ямагучи и своей одинокой спортивной сумкой, и пожимает его руку – как бы передавая Ямагучи ему.       Он работает в бесплатном городском травмпункте в свои полные двадцать семь, и целые дни проводит, вытаскивая из сотен задниц еловые шишки, тюбики дезодорантов-аэрозолей, огурцы, фонарики, баночки от йогурта, перечницы и солонки, мобильные телефоны, лампочки и другие продолговатые предметы и нервно дергается от ругательств Мацукавы, начинающихся с «в жопу..!». Ямагучи звонит два раза в год, поздравляет с новым годом и днем рождения, и иногда присылает сувениры из Италии, или открытки, где они, счастливые, стоят с Кагеямой на фоне красот Тосканы, или Пизанской башни, или на берегах Больсены, и от улыбки Кагеямы, не скованной ничем, Цукишима впервые чувствует тошноту, но не кисло пробирающуюся из желудка в горло, а моральную тошноту, когда ему хочется вытошнить свои мозги. В двадцать семь же он начинает курить; и покурить хочется все чаще после каждой бутылочки шампуня, или морковки, или расчески, или микрофона. Он уходит в темный туалет на третьем этаже больницы с неработающими толчками, упирается о подоконник и вдыхает дым, и ему все чаще кажется, что его пальцы уже не ототрутся от дерьма, и что он сам уже – тоже, во сколько слоев ни надевай перчатки.       В двадцать восемь он курит на третьем этаже по шестнадцать раз за смену, и тогда же, в один прекрасный день (крышечка от духов Chanel №5 и дезодорант Old Spice Roamer) в туалетное царство Цукишимы заходит Мацукава, с его долбаной мамашкой-главврачом, которая давно сделала его хирургом, пока Цукишима горбатится с бомжами и проститутками. Мацукава просит одну, и Цукишима, лениво растягивая слова, говорит «у меня последняя», и затягивается с таким удовольствием, что ему кажется, что у него отвалятся легкие. В тот же год, в его двадцать восемь, умирает его мать – рак кишечника, две операции, и обе неудачные; тогда Кей приходит в провонявший никотином сортир, хлопает себя по карманам – и в них пустота, как и в груди, как и в голове, и он видит Мацукаву, который стоит, облокотившись о стену и лениво и задумчиво раскуривает красный мальборо, и просит одну, и когда Мацукава говорит «у меня последняя», он начинает плакать, как девочка, и тот тогда вытаскивает из зубов сигарету с прикусанным влажным от его слюны фильтром и вставляет Цукишиме в рот. Он понятия не имел, зачем тут Мацукава, и только чувствовал его пропахшее хейнекеном дыхание и чужую сигарету, кочующую от него к Мацукаве и обратно.        В двадцать девять Кей остается один в доме с пятью спальнями; забивает их ненужным барахлом, вроде старой школьной спортивной формы, или учебников, или ненужным пианино, или плазменным теликом, или кофемашиной, или одеждой, которая с каждым годом все больше висит на нем, как на вешалке, и закрывает на ключ, и остается спать на диване на кухне. И кажется, что проводит так целую счастливую вечность, но абсолютно не помнит момента, когда одна из его пациенток (венчик от миксера) в красном платье перебирается жить к нему, и комнаты снова приходится откопать. Тогда, перебирая старые вещи, Цукишима снова вспоминает противное чувство тошноты мозгами, но быстро забивает это ощущение сигаретой; мозговая тошнота возвращается снова, когда он возвращается на работу после первого за четыре года отпуска, и абсолютно срывается после елочной гирлянды, игрушки Базза Лайтера и градусника и выкуривает подряд все сорок сигарет из пачки, пока его не находит Мацукава с дыханием хейнекена; Мацукаве тридцать один, и это самый безответственный человек в жизни Цукишимы, и от этого тоже тошнит, и особенно, когда ведущий хирург с его долбаной мамочкой-главврачом, говорит «ну, давай потрахаемся. Можем честно, на камень-ножницы-бумагу».       Цукишима обнаруживает венчик от миксера с золотым гравированным кольцом на пальце, со свидетельством о заключении брака и младенцем на руках с чернющими бровями, а себя с букетом золотых орхидей на пороге перинатального центра, когда ему исполняется тридцать один. И ему хочется стошнить в ближайший аквариум или телефонную будку, когда ему приходят две открытки с разницей в день – от Ямагучи, подписанную как «от Ямагучи и Кагеямы» и от Кагеямы, подписанную как «от Кагеямы и Ямагучи» с долбаными картинками озера Комо и ночного Везувия с поздравлениями, по большей части потому, что не получал от них открыток с двадцати восьми, ни на день рождения, ни на новый год, ни вообще на что-либо. Цукишима не спит первые восемь месяцев после выписки венчика от миксера (она сказала, что ее зовут Элен), и хочет стошнить в детскую кроватку, коляску и в высокий стульчик от долбаного калейдоскопа из работы (цуккини и флаконы отбеливателя) и посмотрите-на-него практикующего-хирурга-зама-главврача-Мацукавы с его мертвой долбаной мамашкой и паршивыми сигаретами и долбаного дома с вечными «нам нужна новая духовка» и «нам нужны напольные весы» и «нам нужна наковальня». Если бы можно было, Цукишима отпилил себе черепную коробку, вытряс оттуда свои прокуренные мозги и пришил все обратно, поэтому когда он сидит в кабинете Мацукавы со стеклянными стеллажами, абажурами в виде цветов и пустыми хрустальными напольными вазами, и Мацукава предлагает на камень-ножницы-бумагу, и Мацукава дважды предупреждает, что поставит камень, Цукишима ставит ножницы и возвращается домой под утро уже анестезиологом на испытательном сроке.       Он берет больничный в середине сентября, и свой тридцать четвертый день рождения проводит в постели; последние две недели он не видит ничего кроме своей койки, и семейный врач ставит диагноз «мигрень» и только разводит руками, и Цукишиму тошнит от постели, и от врача, который приходит через день и ничего не может сказать. Ямагучи не писал уже три года, и Цукишима ревностно и жадно раз в несколько месяцев листает его профиль, и его берет тошнота от абсолютно счастливого Кагеямы, с лица которого, кажется, навсегда ушла хмурость, и он как будто помолодел, выглядя младше, чем на школьных фотках – без этой дурацкой вертикальной морщины на лбу от сведенных бровей, сейчас красуется дурацким гладким лбом и гусиными лапками под глазами; если еще пару лет назад Цукишима понимал, что вообще, блин, пишет Ямагучи, то сейчас он перешел полностью на итальянский; они вместе перешли из Модены в Пьянчецу, потом Перуджу и снова в Модену, и Цукишима уже не уверен, поймут ли они его язык. Он дважды реставрировал памятник на могиле матери – что-то не так с грунтовыми водами, поднимающимися от дождя к дождю, и он постоянно косится; по просьбе администрации района тело Цукишимы Акитеру пришлось эксгумировать – сам Цукишима уже не интересовался, зачем, потому что тошнота с бумагами занимала его больше, а потом и вовсе кремировал брата, когда начались расследования на счет земли. Его брал спазм от одного вида грубой щетины Мацукавы и его дыхания с хейнекеном, и от туалета с горами пепла с неработающими лампами, и от должности анестезиолога – о которой он мечтал десять лет, а получил только благодаря долбаной мертвой мамашке Мацукавы, самому Мацукаве и его сраному камню, и в тридцать четыре он впервые на «я ставлю камень» выбросил средний палец вместо ножниц. И он кружился между домом с вопящим ребенком с черными бровями и черно-розовой коробкой (венчик от миксера), до работы с коматозниками и хрустального кабинета, не в силах отказаться от выброса фетилэтиламина и вброса кетамина, и представлял свои извилины, кровавым фаршем стекающими со стеклянных прозрачных стеллажей Мацукавы, и иногда даже представлял, как пишет записку со словом «тошнота» и уходит из всего этого калейдоскопа дерьма, и он совершенно точно осуществил бы эту единственную, выглядящую правдоподобно мечту, если бы собрал в кулак всю свою смелость и открыл с восемнадцати лет непрочитанное сообщение, в котором прочитал бы «я тебя жду».       В тридцать пять Цукишима стоит между двумя фурами Леруа Мерлен напротив столба с яркой афишей «Сантори Санбердз против Сада Крузейро», с трясущимися от мороза руками из-за сломанной печки, но готовый простоять в пробке следующие двадцать лет, когда все светофоры мира на его пути начинают сиять зеленым.