Реки текут сквозь одиночество

0. Утро Даниэль встречает на могиле Шона. За ночь с пляжа снова наносит песка, который тут же мерзко липнет к джинсам, когда он опускается на колени, потом черт вычистишь — и плевать, в общем-то. — Доброе утро, Шон. Голос все еще хриплый после ночи; на самом деле, он еще даже толком не пришел в себя. Никогда не был жаворонком; никогда не думал, что добровольно будет вставать в такую рань. Привычным жестом тянется к кресту. Бережно прижимается костяшками к перекладинам — сердце сводит даже спустя столько лет. — Море вчера было особенно теплое, — ласковым жестом проходится по дереву; раз, другой, снова. Нежность сочится из него липкой сукровицей, и он даже не пытается ее удержать. — Тебе бы понравилось. Помнит, как будто происходило вчера: Шон всегда настраивал душ почти что на кипяток, а потом забывал переключить, и смущенно чесал затылок, когда папа ворчал на него из-за этого. С трудом привыкал к холодной воде даже спустя месяцы дороги, когда это стало роскошью. Шон — иногда кажется, что его память целиком и полностью состоит из Шона. — Могу спорить, ты бы его нарисовал. Он достает из пакета банки с кофе. — Знаешь, я тоже пытался. Открывает сначала одну, потом вторую. Пальцы приятно холодит. — Помню, ты говорил, что главное тренироваться, раз за разом, день за днем, но… Первую — двойной латте — ставит перед Шоном. — У меня так и не получилось. Из второй — такой же — делает глоток. Морщится. — Максимум, это что-то вроде того волка, которого тебе набила Кэсс. Усмехается. Заставляет себя сделать еще глоток. Признается, смущенно наклонив голову: — Не могу не сравнивать свои рисунки с твоими. Оно водянистое и гладкое на языке, будто попавшийся в кофе лед, но Даниэль заставляет себя сказать; они договаривались никогда не врать друг к другу; недомолвки — тоже ложь, он слишком хорошо это знает. — Не могу не представлять, как ты бы учил меня. Он смачивает горло кофе. — Поправлял руку. Направляющие пальцы на запястье; щекотно-мозолистые подушечки. «Вот так, энано. Молодец». Ласковое, поощряющее поглаживание по костяшкам. — Указывал на ошибки. «Вот здесь будет лучше заштриховать по-другому. Давай покажу». И теплым боком к боку, и подбородок на плече. Карандаш из пальцев в пальцы — и наверняка трудно сосредоточиться, когда Шон так близко; когда его так много. — Мне тебя не хватает, — выдыхает он жалко, слабо, без четверти на срыве; слышал бы кто сейчас. Даниэль жмурится и заставляет себя проглотить все это. Потом он убирается. Сметает песок. Поправляет цветы в вазе. Осматривает крест — не надо ли поправить; через месяц скорее всего придется красить. Рутина. 1. Хорхе как обычно подсаживается на соседний табурет. Тяжело хлопает по плечу, невзначай касается локтем ребер — Даниэль морщится, но позволяет. Это выгодно им обоим. Хорхе получает видимость дружбы с человеком, которого лучше не злить, а он… ну, в конечном итоге, он получает именно то, зачем приходит в этот клоповник. — Как дела, гуэй? — он подмигивает девчонке слева, делает жест бармену. Даниэль ведет плечами, лениво наблюдая как над наполняемым стаканом ползет пенная шапка. — Славно, славно, — Хорхе с преувеличенной рассеянностью лезет в карман. — Тебе как обычно? — Да. Нетерпение все же пробивается; Даниэль вдруг замечает, что постукивает по стакану. — Славно, — повторяет тот. Его пальцы пробегаются по бедру, ловко опускают пакетик в карман джинс. Абсолютно ожидаемо, но Даниэлю приходится сцепить зубы, чтобы не сломать его руку силой. Он не любит прикосновений; терпеть не может Хорхе. Он бросает мятые сотни на стойку и отодвигается: — На пиво, — деньги с поразительной скоростью исчезают в ладони. Бывший карманник, двадцать из десяти. — Раз не могу с тобой выпить. — Ничего страшного, гуэй, — светит улыбкой Хорхе, подвигаясь ближе к той девчонке, — поболтаем в следующий раз. Больше нет причин задерживаться в этой крысиной норе. Кончики пальцев слегка подрагивают — от нетерпения, предвкушения, сумасшедшей бури за ребрами — и Даниэль прячет их в кулаки. Хочется не терять времени. Запереться в одной из кабинок и принять здесь; какая разница, он больше не может, ему нужно сейчас — Даниэль дает себе мысленную пощечину. Нельзя. Он может убивать людей, спутываться с картелями, принимать наркотики, но — — то, что происходит в этих приходах, принадлежит только ему. Это личное. Это — почти святое. И Даниэль просто не может запятнать и похерить. Он идет в свой дом — ночлежку; даже приюты для бездомных и палатка, которую они делили с Шоном, были большим домом. Гладит ребро пакетика в кармане, а его сила как сорвавшаяся с поводка собака — ускользает и крутит мелкий мусор на тротуаре. 2. Он стряхивает обувь в коридоре; плевать, куда упала, завтра, вся эта дребедень будет завтра, а сейчас — — он растягивается на ковре в якобы гостиной и ссыпает на язык содержимое пакетика, две таблетки. Жесткий ворс неприятно тычется в полоску кожи между краем майки и джинс. Остро пахнет пылью и разлитым пивом. Даниэль закрывает глаза и ждет. Эти минуты самые невыносимые; промежуток между таблетками на языке и эффектом от них. Пальцы в нервном припадке выстукивают по ковру. Где-то слева — грохот и звон разбитого стекла. Чашка; точно чашка, с остатками кофе, которую он бросил на столе — которого, видимо, у него тоже больше нет. Да и плевать. Плевать на все. Его силу выворачивает вместе с ним — ожиданием, предвкушением, тревожным «а если». Даниэль приоткрывает один глаз. Смотрит, как она собирает чашку осколок к осколку, не поверить, что разбитая — а потом с размаху швыряет об пол. Стекло во все стороны, жжет щеку — и почти жаль, что не глаз. Окна открыты, но ему все равно до невозможного жарко. Сердце бьется где-то в горле, и Даниэль улыбается — вот оно. Почти. Он слышит звуки со стороны кухни — ну, того, что с натяжкой можно было бы ею назвать. Как будто открывается холодильник и древний металлический чайник ставится на плиту. Голос с легкой хрипотцой от всех этих сигарет — он слишком много курит — который что-то рассеянно напевает. Даниэль спазмически зажмуривает глаза. Шаги мягкие, привычные; ступни явно босые, несмотря на песок по всему дому. — Даниэль. Он вздрагивает — совсем рядом. Зажмуривается крепче, будто от этого зависит его жизнь. — Тяжелый день? Судорожный кивок. Да. Невыносимый. Как и предыдущий. Как все дни без тебя. Тяжелый выдох. И Шон ложится на пол рядом с ним, соприкасаясь плечом, цепляя его лодыжку своей. Такой теплый; такой живой. И пахнет от него нагретым железом и машинным маслом, будто он таки исполнил желание отца и начал работать в мастерской; а еще кофе — тем самым латте, которое Даниэль приносит каждое утро ему на… не думать. Горло сводит спазмом. — Могу спорить, что у нас бывало и труднее, — замечает Шон, будто бы рассеянно поглаживая его костяшки своими, — энано. Как удар под дых. Он почему-то вдруг не может дышать; не получается, сколько не пытайся. И в груди болит. И во рту — вкус этого самого утреннего кофе. И Даниэль не глядя перекатывается вбок, получая сдавленный выдох и «ты вообще-то тяжелый». Тычется лбом в плечо; все шарится руками, не зная, куда их деть, пока не зацепляет у Шона на талии. — Ну что ты, волчонок. В этот раз не получается сдержать всхлип. Шон тяжело выдыхает ему в макушку. Осторожно укладывает ладони на поясницу, и Даниэль чуть сползает вниз, чтобы они оказались на полоске кожи между джинсами и майкой; чтобы кожа к коже. — Помнишь, как Стампер приковал меня наручниками к трубе? Даниэль сдавленно кивает ему в плечо. Ладони на пояснице такие теплые, такие ласковые и родные, что кажется, будто он сейчас расплавится. — А как мы шли в Бивер-Крик через весь этот снег и сугробы? Снова кивок. Он ластится, будто кошка; жмется — ближе, еще ближе, хотя уже некуда. Если бы мог, врос бы в брата, чтобы одним целым и навсегда. Шон понятливо заводит ладонь под майку. Гладит по спине бережно и чуть щекотно из-за шершавых подушечек. — И мы со всем этим справились, — слова получаются смазанными из-за того, что он утыкается носом в макушку. — Справились ведь? Даниэль утвердительно выдыхает ему в плечо. От запаха кожи, смешанного с потом и прохладным гелем для душа, кажется самому себе пьяным. — Вот видишь, — пальцы целенаправленно мажут между лопатками, и Даниэль дергается, потому что щекотно до невыносимого. — А теперь есть дом, и деньги, и связи… Только тебя нет — вертится на языке. Без тебя это все ненужно, неважно, если бы знал, что там, на той стороне точно тебя встречу, то больше не пытался бы во все это играть. Даниэль жмется ближе, почти до боли — и Шону тоже наверняка неудобно, но он только крепче смыкает ладони у него за спиной. Целует в макушку и шепчет «ну что ты, волчонок». Даниэль скулит — да, прижми крепче, не отпускай больше, не оставляй меня никогда. На заднем фоне трещит дерево: это наверняка остатки стола; его сила не выдерживает этой близости, болит и бьется, не подчиняется совсем. Ладони со спины исчезают, и это почти физически больно, но только до тех пор, пока Даниэль не чувствует их у себя на лице. Большие пальцы гладят по скулам, заставляя открыть глаза и поднять голову. Один чуть сильнее жмется к татуировке под глазом. — Волчонок, — зовет Шон хрипло; мягко; с такой любовью, как больше никто не может. Вдруг вспоминается: спустя несколько месяцев как он очутился здесь. Одинокий, почти не знающий языка — совсем одичалый; кто-то из шестерок картеля смеясь назвал его волчонком. И оно просто вырвалось наружу — вся боль, сила, ненависть к себе; просто изломало того, как сухую ветку. Шон вырывает его из памяти — целует в лоб. В переносицу. В кончик носа. — Мой волчонок, — шепотом, настолько это личное; самая важная вещь в мире. Даниэль трется кончиком носа о его. — Только твой, — соглашается покладисто, и Шон смеется негромко, прямо ему в губы. Он рядом, он близко — но этого все равно не хватает. Даниэль жмется губами к щеке. Ему нужно чувствовать, как щетина слегка царапает кожу; как на секунду у Шона запинается дыхание и как он неосознанно чуть поворачивает голову. Почти физическая потребность, знать, какая его кожа на вкус — прижимаясь к уголку губ; чувствуется ли кофе на языке — да, чувствуется, и Шон совсем не против, что он вылизывает его рот. Только гладит в ответ по скулам, мажет за ухом; а потом пальцами в волосах, оттягивая и царапая; Даниэль переплетается с ним коленями и лодыжками так, чтобы основательно и насмерть. Его сила вибрирует где-то под ребрами, так ласково, будто довольная кошка заходится мурчанием. Шон отстраняется, чтобы выровнять дыхание, и вдруг говорит: — Ух ты. Смотрит куда-то наверх, и Даниэль с трудом переводит взгляд. И замирает. Над ними — то ли проекция звездного неба, то спираль циклона. Из щепок, осколков, глиняных черепков — кажется, это был цветочный горшок, еще от предыдущих владельцев. Плывет по кругу с гипнотической медлительностью. — Я бы это нарисовал, — завороженно выдыхает Шон. Добавляет негромко, после паузы, как будто признается в чем-то. — Это, и нас под ним. Даниэль согласно кивает. Слепо укладывает ладонь — левее, еще немного, вот так, да — чувствует, как в нее бьется сердце. Громкое, живое. Задыхается счастьем, запахом кофе и обоюдной любовью. 3. Когда Даниэль открывает глаза после полудремы, Шона нет рядом. Он зачем-то вслушивается в звуки — на кухне, в другой комнате, вдруг просто отошел, вдруг все это только затянувшийся кошмар. Пытается не надеяться, но глупое сердце все равно замирает. Пожалуйста. Он отдаст все, что угодно, только пожалуйста — — тишина. В доме нет никого, кроме него. Шона нет, зато есть озноб. Без его прикосновений холодно, просто до невыносимого, и мышцы выкручивает судорогой. Даниэль обхватывает себя руками, пытаясь унять дрожь. Хочется усмехнуться — странно, что ему не видится пар изо рта. Потом — он не знает, когда начинается это самое «потом», время ведет себя неправильно, и он теряется в нем — начинают болеть кости. Каждая. Сильнее всего в ногах и кистях. Невыносимо хочется потерять сознание или принять обезболивающее, но его хватает только на то, чтобы неуклюже перевернуться на бок и прижать колени к груди. Больно. Холодно — и жарко изнутри. Нет сил. Хочется, чтобы все закончилось. Хоть как-нибудь. Можно даже вместе с ним. Лучше даже. Оно вырывается само, без его ведома, правда. Жалким, срывающимся шепотом: — Шон. Нельзя. Он не придет; не сможет, пока Даниэль не принял дозу, просто не получится. И он кусает губы, пока не станет неприятно, пока ранка не наполнится кровью, а потом снова. Хочется — чтобы он был рядом. Погладил по спине, уверенно и мягко, как умеет только он. Поцеловал в висок. Сказал «бедный маленький волчонок», тихо, зная, что громкие звуки сейчас причиняют боль. Даниэль задыхается — он всегда был таким. Неудобным, неправильным, несуразным. Причиняющим боль. А Шон почему-то терпел — побои, унижения, голод, снова побои. Отказывался от всего, только чтобы быть рядом. Он прижимает ладонь ко рту, чтобы не заскулить. Ему нужен Шон. Без него ничего не получается. Даже спустя шесть лет. Чтобы подхватил сейчас на руки, как в детстве, и отнес на кровать, и закутал в одеяло. Заставил бы выпить обезболивающее — а потом был рядом, якорем и константой, заземляя, помогая справиться. А после держал бы, пока он не стал чист, пока не остались только они вдвоем безо всей этой дряни. А потом они бы просто жили. Боль за ребрами — невыносимая, и Даниэль все-таки скулит себе в пальцы. Оно липкое, мерзкое, отдающее кровью. Сползающее в панику. Если бы Шон был рядом, этого бы вообще не случилось. Он грызет пальцы, стараясь удержать все это внутри, но от привкуса собственной крови только начинает подташнивать. Оно прорывается — всхлипами, глупым, почти собачьим скулежом. Невыносимым: — Шон. А потом: — Шон, пожалуйста. Как будто срывает предохранитель. Даниэль захлебывается; сначала шепотом, смазанным и почти неразборчивым; потом — почти криком. Словно от этого действительно становится легче. Он воет, монотонно, прижимая сочащиеся кровью пальцы к груди — там, где портрет-татуировка: — Шон, пожалуйста, Шон, — по кругу, словно вконец слетевший с катушек. Шон, пожалуйста, мне так больно. Шон, я этого не вынесу. Шон, я больше не могу, пожалуйста, я не могу, пусть все это закончится. Шон, Шон, Шон. Я что угодно отдам, чтобы услышать твое «что же ты с собой сделал, энано». Горло сводит. Даниэль чувствует, как по желудку идет спазм — сейчас вывернет. Нужно отползти чуть дальше, чтобы не попало на ковер. Вместо этого он с усилием переворачивается на спину. Пусть. Сдохнет, как шестерка картеля, захлебнется рвотой — прямо здесь, на полу, в чужой стране, чужой жизни. Глупое тело рефлекторно переворачивается в последний момент. 0. Утро Даниэль встречает на могиле Шона. За ночь с пляжа снова нанесло песка, и он по-прежнему липнет к джинсам. Даниэль прижимается лбом к перекладине и просит: — Дай мне минуту. От дерева пахнет солью и — может, кажется — кофе. — Тяжелая ночь, — объясняет он севшим голосом. Горло дерет невыносимо и кости до сих пор ломает; он почти не спал — не мог заснуть сначала; опоздать на встречу с братом потом. Как обычно открывает им обоим кофе. Один перед Шоном, от второго с трудом отпивает сам. — Не переживай, что я плохо выгляжу, — с трудом растягивает губы в улыбке. Корочка на нижней лопается, и он механически слизывает кровь. — Со мной все хорошо. Правда. Он по-детски прячет изгрызенные пальцы за спину. — После наших встреч всегда тяжело, но… — он глотает кофе, пытаясь выправить голос. — Это ничего. Я справлюсь. Добавляет после паузы; все так же сорвано, до больного честно: — Ты стоишь гораздо большего. Потом он неловко — пальцы болят и сочатся из-под корочек — сметает песок, поправляет цветы. А потом его рвет в песок кофе, которое он ненавидит. 1. Матео как обычно подсаживается к нему в баре. Неловко опускается на соседний стул, так и не вынимая рук из карманов; косится на дверь — чертов параноик. — Хороший вечер, чтобы выпить и расслабиться, да, — бормочет он, как обычно проглатывая вопрос. Даниэль привычно игнорирует. Будто невзначай опускает в чужой карман руку с несколькими сотнями. С трудом заставляет себя не хлестнуть силой, когда соприкасается с такими же обгрызенными пальцами, которые ловко ощупывают деньги и вкладывают ему в ладонь пакетик. Не любит прикосновений; терпеть не может Матео. Тот что-то бормочет напоследок — он не вслушивается — и соскальзывает со стула. — Я тебя часто здесь вижу, — неожиданно рядом, совсем близко, и Даниэль вздрагивает, поворачивая голову. У кого-то в зале лопается стакан с пивом. Слева от него — девушка. Темные волосы, большие глаза и вырез на майке, в котором проглядывается фиолетовое кружево белья. — Я Бланка, — улыбается она, будто невзначай соприкасаясь с ним локтем. — Даниэль, — зачем-то отзывается он. — Приятно, — она шутливо протягивает ему свою ладонь. Накрашенные ногти, пара дешевых колечек, а может и не дешевых, Даниэль не очень-то в этом разбирается. Но ей подходит. — Давно хотела подойти, — она чуть слышно фыркает, опуская ладонь обратно на пивной бокал. — Но стоило отвернуться, как тебя уже нет. Она напоминает ему Кэссиди — наверное, именно поэтому он еще не ушел. Не внешностью; даже не близко. Чем-то прямым во взгляде; легким в поведении типа «бери от жизни максимум». — Не ищу новых знакомств, — чуть помедлив отвечает он. Видимо, недостаточно грубо, чтобы отшить. Или это характерная черта Кэсс-девушек — пропускать ненужный им мусор мимо ушей. — Тогда можем пропустить всю эту мишуру с «твой любимый цвет» и «на кого учишься». Ее ладонь мягко обхватывает его запястье. Позади лопается еще один стакан; кто-то удивленно вскрикивает. Девушка, чьего имени он уже не помнит, коротко оглядывается через плечо. — Я знаю одно укромное местечко на пляже. Она легонько тянет его ладонь к себе. Опускает на бедро, по самому краю юбки — будто в этом нет ничего такого. Во рту пересыхает. Бьянка — или как-то так — улыбается ему чуть выразительнее. Она красивая. Со всеми этими прохладными кольцами, выглядывающим из-под майки кружевом, мягкими бедрами. И Даниэлю на мгновение, короткое, вымораживающее, хочется пойти с ней. Завести ладонь дальше под юбку, узнать, каково это, но — — дома ждет Шон. Его Шон, знакомый до каждого шрама и родинки, выученный полностью и наизусть; самый родной, самый важный, которому эта девчонка проигрывает на все двести. И какая разница, что Даниэлю приходится глотать всю эту дрянь, чтобы его увидеть. Он аккуратно высвобождает руку. Ее тепло настойчиво цепляется за пальцы. — Нет, я… — он откашливается, стряхивая хрипотцу. — Не могу. Меня кое-кто ждет. Дома. Она шумно хмыкает. — Вот всегда так, — с преувеличенным разочарованием тянет она. — Самых симпатичных постоянно «кое-кто ждет. дома». Даниэль смущенно дергает углом губ. — Ну и катись к этому кому-то, — фыркает она, будто потеряв большую часть интереса. — Буду надеяться, что это какой-нибудь компадре, и ты просто еще один извращенец. Даниэль напоследок оплачивает ей пиво. 2. Две таблетки отправляются на язык уже в коридоре. В этот раз другие — по форме, цвету, риске сбоку, но, в общем-то, плевать. Кроссовки снова разлетаются по прихожей. Даниэль замирает на входе в кухню — может, сразу налить воды и взять обезболку — дергает плечом и идет дальше. Под ребрами мерзко; как будто одной только мыслью, что все это может быть немного менее паскудно, он обесценивает Шона. Как будто ничего не происходило; как будто он не уничтожил все своими руками. Он проходит мимо зала, присыпанного обломками дерева и стекла, которые он так и не убрал, к спальне. Не хочется, чтобы Шон был в этой грязи и разрухе. Чтобы в этот раз видел, насколько он беспомощен без него — еще больше. Тепло внутри смешанное, от алкоголя, накрывающего прихода и возбуждения. Та девчонка действительно была красивой. Даниэль падает на пыльную кровать — сколько же он в ней не спал? Пытается дышать ровно: скоро, совсем скоро. Он запрокидывает голову, не удерживается, представляя: теплые руки на боках; сухие, шершавые губы на скулах, кончике носа, плечах. Кровать чуть вздрагивает под чужим весом. С восторгом трещит карниз, и пыльная штора сползает к одному краю. Шон смотрит на него, наклонив голову, и от теплоты и щекотной насмешки во взгляде ведет голову. Даниэль тянется к нему доверчивым слепым щенком. Тот привычно целует его в лоб, как маленького. Даниэль захлебывается его запахом: масло, пот, кожа и кофе, знакомое и родное; вдыхает раскрытым ртом, чтобы чувствовать полнее; захлебнуться окончательно. — Надо же, от кого-то тут пахнет женскими духами, — смеется Шон ему куда-то в висок. Дыхание щекочет волосы; волна по спине — потрескивающая и электрическая. Смешно, он вообще не ощущал. Хотя и не удивительно — со всем тем, что он принимает. - Какая-то девчонка прицепилась в баре, — он скользит ладонями по бокам, выше, до выступающих лопаток. От ощущения сильных мышц пересыхает во рту, и он облизывает губы. — Бьянка, Бланка, что-то в этом роде. Я не запомнил. Шон выразительно поднимает бровь. Самую малость отстраняется — чтобы видеть его лицо. — Ну и почему ты еще здесь? Даниэль возмущенно качает головой. Челка падает на глаза, и Шон совершенно непередаваемым бережным движением ее отводит. — А почему ты тогда отказал Кэссиди и Финну? — спрашивает он упрямо, вновь стряхивая пряди на глаза, чтобы Шон сделал так еще раз. — Не делай вид, что я все придумал. Если мне было десять, это не значит, что я ничего не понимал. Тот задумчиво пропускает его отросшие волосы между пальцев. Даниэль, не удержавшись, поддается вперед и целует его запястье. — Кэссиди звала тебя с собой на озеро, а Финн постоянно старался дотронуться и погладить по коленке. Шон тяжело выдыхает, отводя взгляд. Он продолжает: — И я знаю, что тебе тогда хотелось посидеть с ними у костра еще. А ты вместо этого повел меня спать, — сам не замечает, как крепче сцепляет руки на спине. Шон успокаивающе гладит его по скуле самыми кончиками пальцев. — Рассказывал истории, говорил о том, что меня волновало. Он жмется щекой к ладони, и от нежности внутри все болит. Кажется, где-то там окончательно доламывается карниз. Даниэлю плевать; он неудобно тычется губами о край костяшек, ребро ладони — куда дотянется. — И это еще совсем не значит, что ты должен отказываться от всего ради меня. Шон скользит пальцами ниже, гладит по шее, замирает под челюстью, вынуждая запрокинуть голову. Смотреть в глаза. Даниэль упрямо дергается. — Я твой, — заявляет категорично. — А не чей-то еще. Шон закатывает глаз. — Волчонок, — безнадежно ворчит он, но Даниэль знает, что это только видимость. Он жмурится от удовольствия. Невозможно хорошо говорить такие вещи; знать, что это взаимно; что Шон — его, для него. Они смысл друг друга. И его понимают без слов. Шон целует, теперь уже по-настоящему — сначала коротко, невыносимо по-семейному; потом долго и влажно, с кофейным привкусом. — К тому же, — выдыхает Даниэль загнанно. Коротко жмется-целует и продолжает, — это ведь неправильно. — Хм? Шон проталкивает колено между его. Он захлебывается дыханием. И сам подается навстречу, потому что — хорошо, как же хорошо. — Как измена, — он глотает воздух раскрытым ртом, пока Шон возится с кнопкой на джинсах, едва ощутимо задевая-царапая кожу ногтями. — Мы с тобой, — сбивается, прямо на середине фразы; дыхания не хватает, — семья. Нам больше, — выдохом-всхлипом, — никто не нужен. — Не нужен, — соглашается Шон, зализывая ранки на губах; заводя пальцы под резинку боксеров. Даниэль цепляется за его плечи и задыхается нескончаемыми «я люблю тебя». 3. Отходняк от этих таблеток самую малость легче. Даниэль закутывается в одеяло и закусывает угол подушки, и не зовет Шона — вранье; он зовет его каждый раз. И даже немного дремлет. 0. Утро Даниэль встречает на могиле Шона. 1. Хорхе подсаживается к нему как обычно и хлопает по плечу, и как будто случайно задевает локтем, и — Даниэль закатывает глаза в совершенно шоновской манере — подмигивает девчонке на соседнем стуле. — Как дела, гуэй? — постукивает по стойке, привлекая внимание бармена. Даниэль привычно дергает плечом. Через карман жжется несколько мятых соток. Хочется побыстрее в ночлежку, к Шону. Удивительно, как он успевает соскучиться за такое короткое время. — У меня тут появилось кое-что новенькое, — он перехватывает свой стакан, наполовину разворачивается к нему. Даниэль заставляет себя поднять бровь. Указательный палец тревожно выстукивает по стеклу. — Немного дольше, ярче, реалистичнее, — Хорхе делает жест запястьем. — Ну ты понял. — Сколько? На самом деле, ему хватит и как обычно, пока он не привык к дозе. Шон настоящий, насколько вообще может быть. Он говорит, смеется, прикасается — выглядит живым, и Даниэлю не надо больше, но — — На две сотни дороже, чем обычно. Он цокает языком — немаленькая цена. У него есть деньги после того ограбления; не то, чтобы было, куда тратить, кроме еды, выпивки и наркоты. Сам факт; немногим по карману. — Оно того стоит, гуэй, слово даю. Даниэлю плевать на его слово; тошно от самого факта существования такого, как он. Хорхе выхватывает у него деньги под стойкой и всовывает в ладонь пакетик. Больше Даниэлю здесь делать нечего. 2. Таблетка сильно горчит на языке, но, если эффект будет таким, какой обещал Хорхе — плевать. Пусть будет горькой, едкой, невозможно кислой; пусть сожжет ему желудок и заставит выблевывать кровавые сгустки. Пока он видит Шона, это неважно. Он зарывается лицом в подушку и представляет, что просто ждет брата с работы. Шон придет из мастерской, усталый, пахнущий маслом, металлом и потом. Будет рассказывать про клиентов — обязательно найдется какой-нибудь неадекват; будет расспрашивать, как его день; дотрагиваться до запястья будто невзначай и целовать в висок. По коже ползет озноб. Даниэль зябко ведет плечами — непривычно. Немеют кончики пальцев и сердце как будто ушло куда-то в глубину, почти не расслышать. Лентой-вспышкой мысль: может быть, все. Слишком большая доза; вымотанный и затравленный организм. Может быть, он умирает — и почему-то от этого совсем не страшно. Больше спокойно. Как будто после долгой и тяжелой дороги наконец смог отдохнуть. У двери шум. Как будто возня в замочной скважине. Даниэль представляет — тяжелый день, а ключи так похожи между собой, и сводит пальцы после всей этой работы. Он бы помог Шону вымыть руки — как в детстве, только наоборот. Пока не отойдут все маслянистые пятна; пока кожа не потеряет горьковатый привкус, и он не сможет поцеловать каждый сустав, каждую костяшку. За все то, что Шон делал и делает для них. Для него. От этого нежного, не помещающегося внутри, тянет. Под ребрами, и в костях отдается тоже, как будто приход смешивается с откатом. Больно глубоко дышать. Больно пытаться пошевелить рукой. Скрежет в замке будто реальный. Даниэль заставляет себя привстать на кровати; ловит ритм вдохов-выдохов, чтобы хотя бы сносно, можно терпеть. Слышит — голос, только это не тот, не голос Шона. Чужой: — Он точно будет в отключке? Не помнит, не узнает. Мысли в голове тяжелые; Даниэль хмурится, пытаясь выложить их ровно, как позвоночник. — Еще бы, после такой дозы. Этот голос он знает. Улыбается, рвано, болезненно — Хорхе. Все правильно. Убедился, что у него есть деньги и решил рискнуть. Так логично. Почти ожидаемо. Даниэль задыхается от беззвучного смеха. Уже почти шесть лет без Шона, а он так и не научился разбираться в людях. Он заставляет себя сесть. Опирается локтями о колени. Сила внутри как слетевшая пружина — болтается вслед за мыслью, даже взглядом. Никогда она не давалась ему так легко. — Мьерда. Даниэль вздрагивает углом губ и с трудом хрипит: — Не то, что ждал, Хорхе? Хорхе — это правда он, не ошибся — выглядит почти виновато. Смотрит из-за плеча второго парня, с пистолетом. — Ты можешь просто отдать нам деньги, гуэй, — предлагает неровно; ухмылка восковая, застывшая; фальшивая от и до, — и нам не придется тебя убивать. Даниэль мелко подрагивает, качая головой. Двое. Они пришли к нему вдвоем. К человеку, который в одиночку истребил банду. Сила течет за мыслью, и запястье второго парня ломается с резким хрустом. Он успевает нажать на спусковой крючок, и пуля громко пробивает потолок. Сыплется штукатурка. Ему никогда не было так легко — с того времени, как он потерял Шона. Перевести взгляд на локоть — выбивает из сустава — плечо — тоже — шею. Поворот до щелчка, и тот валится на пол, словно еще одна сломанная в припадке вещь. Хорхе, видимо, парализует от страха. Он бледный — почти как гуеро, вяло усмехается Даниэль — задыхающийся. Дрожащий полностью и насквозь. Он естественно придерживает его силой. — Пожалуйста, — сипит Хорхе. Даниэль с усилием качает головой. — Если бы Шон был здесь, он бы тебя отпустил. Между бровей — уродливая складка-червь. Хорхе не понимает, о чем он говорит; пусть списывает на наркотический бред — плевать. — Но его здесь нет, — Даниэль сщелкивает каплю пота у него с виска. — Не та доза. Сила начинает с его кончиков пальцев — на ладонях, ступнях. Закручивает, словно мокрую ткань. Будто живая — он просто хочет, чтобы Хорхе было больно. Как ему — сейчас, сегодня, всегда — без Шона. Хорхе не кричит. То ли в самом деле парализовало страхом, то ли сила ласково придерживает его горло. Даниэль слушает, как хрустят кости — одна за другой, почти жаль, что он не знает анатомию. Рвутся сухожилия и вены, только кожа пока еще выдерживает, даже непонятно как — маленькое, не-христианское чудо. А потом оно как-то разом срывается. Вспышкой злости, острой ненавистью. Из-за этой падали он не увидит Шона сегодня; не сможет поцеловать, заснуть под его тепло и дыхание, и пальцы в волосах. На несколько часов почувствовать себя живым. По-настоящему живым — а не существующим в кошмаре. — Ненавижу, — хрипит он. И Хорхе вдруг выкручивает спиралью, от лодыжек до шеи, и вот теперь уже кожа не выдерживает. Рвется на сгибах, и кровь хлещет на пол, стены, на него самого — заливает руки, как в книге Исайи, пятьдесят девятой главе. И органы тоже тянутся следом, словно живые, большие гротескные черви, и к горлу подкатывает комок тошноты. Сила забивается обратно под ребра. Как будто ее тоже пугает то, что они натворили — снова. Тело Хорхе — то, что от него осталось — опадает на пол с мясным звуком. Даниэль смотрит на свои руки — кровь, пятнами, линиями, потеками. Металлическим запахом забивает нос и рот, невозможно дышать, мутит до невозможного. Пальцы подрагивают. Под ребрами — кроваво-черное. Он сглатывает, но оно все еще с ним, оно всегда с ним, и сейчас расползается паникой, липкими чернилами, неконтролируемым ужасом. Памятью — Шон, его Шон, самый родной, самый близкий, с осколками в горле и стекающим вниз красным. По шее, по рукам, по ладоням Даниэля, когда он пытался то ли зажать, то ли вытащить стекло, а Шон хрипел, и казалось, что вот-вот кровь пойдет пузырями у него на губах. Даниэль не переносит вида чужой крови. Он по стенке добирается до ванной, путаясь в собственных ногах и срывающимся дыхании; наверняка оставляет за собой отпечатки. Опирается на раковину под ее надрывный скрип и крутит вентиль — не поддается, выскальзывает, смеется над ним. Кажется, что в конце концов попросту выломает, но кран наконец плещет водой, и он судорожно сует под нее руки. Смотрит: в слив утекают подсохшие сгустки, яркие струйки, нежные потеки. Никак не смывается, и Даниэль трет ладони друг о друга. Снова и снова, а потом снова. И кожа становится тошнотворно-розовой, и какой-то частью себя он понимает, что она просто растертая, нет никакой чужой крови, но — — Даниэль сдирает корки на изгрызенных пальцах, больно, некоторые из ранок глубокие, и в раковину снова плещет кровью, только теперь его собственной. Всплеском паника и облегчение, все вместе, и он снова трет ладони под струей воды. Снова. И снова. И снова, и снова, и снова. Пока пальцы не начинают болеть сильнее, чем кости. Тогда что-то ломается — глубоко, не достать, не поправить, и он оседает на выдохе. Упирается лбом о грязный кафель. А в голове калейдоскопом, сломанной детской игрушкой: Шон смывает с его рук краску, бережно проходясь по каждому пальцу; Шон держит его ладони в своих и дует на ранки, а потом заклеивает их пластырями — цветными, он помнит до сих пор, с собаками и, почему-то, совами; Шон помогает ему мыть посуду, и они в странной игре ловят запястья друг друга под водой, и пытаются не смеяться. Даниэль прижимается лбом к холодному и воет, горько, на одной ноте, захлебываясь болью и соленым. Как мог бы выть Хорхе, выворачиваемый почти наизнанку. Его колотит дрожью, когда он с трудом поднимает себя с пола и тащится обратно. Мимо комнаты с телами — не смотреть, зажмуриться — на кухню, где не спрятан сейф с деньгами. Нет смысла здесь оставаться; полиция сама найдет объяснение. Он переберется в другой дом, здесь много пустующих, владельцы которых отбывают срок. Видел один по пути на пляж. Будет даже ближе к Шону. Он собирает сумку медленно и вяло — деньги, в основном деньги. Боль выкручивает кости волнами, тошнит монотонно и по-особенному противно, но с ним бывало и хуже. С ними — остервенело поправляет он себя. Они все еще вместе; они всегда будут вместе, даже несмотря на то, что один из них мертв. Возле дивана он находит отлетевший пистолет. Поднимает зачем-то — он ему не нужен, сила опаснее и быстрее, но — — рукоятка так правильно лежит в ладони. Даниэль завороженно вслушивается в этот вес. Помедлив, прижимает ствол под челюстью. Кожу холодит; по спине электрическая волна. Это неожиданно приятно, прижимать пистолет вот так; держать палец на спусковом крючке. Даниэль облизывает пересохшие губы. Все может закончиться. Весь этот кошмар, маленький личный ад, нескончаемый круговорот боли. Нужно только быть храбрым всего одну минуту. И он навсегда будет рядом с Шоном. Но —  — вдруг; хоть малейший шанс, что там что-то есть; ад, нарука, шеол, что угодно; и там не случится Шона. Доза почти гарантированно приведет их друг к другу. Даниэль осторожно опускает пистолет. К тому же, он цепляется за эту мысль отчаянно, всем существом — оправдывая себя; презирая до боли, чистой ненависти — — за могилой Шона будет некому ухаживать. Так нельзя. Сначала нужно найти кого-то — агентство, смотрителя, кого-нибудь надежного — чтобы о Шоне заботились. Он не заслужил забытья. А потом — Даниэль улыбается по-настоящему — может и он сам однажды не очнется после прихода. 0. Утро Даниэль встречает на могиле Шона.